Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2020
ИРИНА ЕВСА
Поэт, переводчик. Родилась в Харькове. Училась на филологическом факультете Харьковского университета, окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор двенадцати книг стихов. Публиковалась в журналах «©оюз Писателей», «Византийский ангел», «Соты», «Крещатик», «ШО», «Радуга», «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», «Арион», «Новый берег», «Интерпоэзия» и др. Стихи переведены на украинский, сербский, литовский, азербайджанский, армянский, грузинский языки. Лауреат премий Международного фонда памяти Бориса Чичибабина (2000), фестиваля «Культурный герой XXI века» (2002), «Народное признание» (2004), Русской премии (2016), Волошинской премии (2016), премии фестиваля «Киевские Лавры» (2018). Живет в Харькове.
* * *
Ложку тянет ко рту старик, зависая в детстве,
а подросток нудит, что миру цена — пятак.
Видно, кто-то вверху нарушил порядок действий,
облажался, и все отныне пошло не так.
И всухую — гроза. И птица, когда я смолкну,
ждет, копируя гонор оперных склочных див.
Помышляешь о брюкве, но обретаешь смокву,
что досрочно созрела, вишню опередив.
Пахнет ветошью отсыревшая душевая
раскаленному шару в облаке вопреки.
Из нее, колебанье воздуха прошивая,
комары вылетают, словно штурмовики.
Лишь под вечер, когда в канон берегов не веря,
заливает закат морскую голубизну, —
раскрывается жизнь, как старый китайский веер,
предъявляя тебе рисунок во всю длину.
И сухая тоска, из коей уже не выплыть,
каждым пыльным кустом цепляет тебя за шелк.
Словно друг позвонил, что хочет зайти и выпить.
И, наверное, выпил где-то, но не зашел.
* * *
…там пеларгонию разводит Пелагея,
там — в юбке выцветшей — со шваброй и ведром,
к сараю дальнему крадется, где, наглея,
с утра Мишаня дегустирует с Петром
шмурдяк из ягод. «Разрази вас, трутни, гром!» —
кричит, разгневанно бутылку отбирая.
Два злоумышленника изгнаны из рая.
«Петро — на выход, паразит! Мишаня — спать!»
В облезлом флигеле железная кровать
визжит пружинами, брюзжит, вмещая тело,
еще бормочущее дерзкие слова.
Невнятной моросью пространство запотело,
многоочита абрикосами трава.
…Мишане снится: он — пилот, его подбили
в бою над Горловкой. Дымясь, вращаясь, он,
нечистой силой замурованный в кабине,
летит безвольно прямиком на террикон.
И некто бронзовый, но с харей проходимца,
с хвостом, закрученным, как мертвая петля,
гнусавит голосом поддатого Петра:
«В Крыму понежился, а сдохнешь, где родился».
В одно мгновенье разлепив скорлупки век,
рванув из флигеля, как «заяц» из трамвая,
вертя башкой, но ничего не узнавая
в дыму и копоти, Мишаня смотрит вверх,
где пеларгонии, подрагивая, рдея,
клубясь, растягиваясь, движутся на юг.
И нет ни эллина вокруг, ни иудея.
И всем — каюк.
* * *
Видно, здорово напился, убаюкивая дух,
коль не хипстера на пирсе видишь ты, а сразу двух.
Это прям какой-то Пратчетт. Клацнув дверцами тойот,
глупый хипстер робко прячет, умный — смело достает,
чтоб, торча в чужой палатке с гордой надписью «Надым»,
ты ловил ноздрями сладкий электронной цацки дым.
Не впервой курить вприглядку бездоходному тебе,
на челе сгоняя в складку мысль о классовой борьбе.
Не впервой слезой давиться пересекшему Сиваш.
Все плывет, и все двоится: крымненаш и крымневаш.
И маячат беспартейно — между миром и войной —
цвета местного портвейна два светила над волной.
Ты и сам давно раздвоен: у тебя внутри мятеж,
перестрелка, смута, зрада, разоренная страна,
где один — Аника-воин, а другой — А ну-ка врежь,
и обоим вам не надо ни победы, ни хрена.
Потому что в этом гуле, продолжающем расти,
ты боишься, но не пули — страшно резкость навести
на окрестность, где отсрочка от войны лишает прав,
и никчемный одиночка видит, голову задрав,
как меж бездною и бездной, рассекая темноту,
хипстер движется небесный с огнеметом на борту.
* * *
Не проси у власти, не верь родне:
сват продаст и шурин,
потому что в честной твоей стране
каждый пятый — шулер.
Кто из них твои отберет гроши,
наплевать обиде.
Будь, как бомж: сухарь воробьям кроши,
на скамейке сидя.
Стерегись вещать на чужой волне,
пранкер или хайпер,
потому что в доброй твоей стране
каждый третий — снайпер.
Он по крыше катится паучком
сквозь парню июля,
чтоб совпала с беглым твоим зрачком
в поцелуе пуля.
И пока скребешь пустоту чела,
пьешь вино, болтая,
над тобою носится, как пчела,
пуля золотая.
Затаись плевком, пузырьком на дне,
следом на газоне,
потому что в тихой твоей стране
каждый первый — в зоне,
где в затылках — чипы, «жучки» — в кашпо,
смертоносна сводка
и с билбордов машут тебе капо,
улыбаясь кротко.
* * *
Осень сошла с лица краской, читай: красой.
Жизнь выпрямляется встречною полосой.
Побоку — ясень, лох, дрок, облысевший злак.
Облака бледный клок. Четкость разметки. Знак.
Гаснущей вотчине побоку ярмарки,
где на обочине — ведрами — яблоки.
Между таможен двух — пост, автомат, затвор —
с телом нарушил дух временный договор.
Тело — вперед и сквозь: паспорт-контроль-стена.
Дух — возвращает в гроздь юную злость вина,
кость облекает в плоть, путь обращает вспять,
то, что не побороть, силится отмотать,
чтоб меж запретных зон, между таможен двух —
май, комариный звон, кроны зеленый пух,
чертополох в росе, новости без войны,
стол, за которым все счастливо влюблены…
Тело, пройдя посты, прыгнет в экспресс ночной,
духу махнув: «Прости, кровник невыездной!
Вряд ли тебя, лопух, где-нибудь хватятся».
Между таможен двух яблоки катятся.
Mantis religiosa
Пыль. Подросток, пьяный в хлам —
не спасли семья и школа.
Ветер носит по углам
оболочку богомола.
Пересохших веток хруст,
скрип, предсмертное дрожанье.
Богомол прозрачен, пуст —
больше нет в нем содержанья.
А ведь было все дано
храбрецу в садовом блоге:
летней битвы полотно,
пыл, хватательные ноги,
треугольник головы,
что вращается по кругу,
выпасая средь листвы
каннибалиху-подругу.
Что еще? — триумф, провал,
рынок жизни, полный снеди,
где ты пан или пропал,
счастлив, то есть, или съеден.
Для того ли, чтоб затем
оголтелый ветер хлестко
сек тебя, мотал меж стен,
как поддатого подростка,
выплеснувшего под куст,
где сгнила собачья будка,
содержанье скверных уст,
содержимое желудка?
* * *
Юность одержима, как мятеж.
Все в пандан — бандана, балаклава,
все зачтется, чем себя ни тешь:
свергнутый родительный падеж,
смертью перекормленная слава,
бытие, обернутое в трэш.
Пуля — дура. Комп с разбитым ртом.
Врассыпную — треть клавиатуры.
Шрам зарубцевался на плече.
Под штормовкой — маечка с принтом
Че Гевары или Че Петлюры —
не имеет, собственно, значе…
Что трясешься? Хватит — о тепле.
Я вчера — пошарь, короче, в сумке —
стырил в супермаркете коньяк.
Мяч у нас. Оле-оле-оле!
Если окружили эти суки,
есть, чем отстреляться, на крайняк.
Нам придется встать спиной к спине.
С тылом в этот раз не подфартило.
Гребаный не сбылся Голливуд.
Ты чего, чувак, повис на мне?
Как всегда, патронов не хватило.
Хоть узнать бы, как тебя зовут.
* * *
Говорит приемыш, пасынок, лишний рот:
«Ладно, я — урод, нахлебник, дурное семя,
но сарай твой скреб и вскапывал огород,
а когда повальный, помнишь, был недород,
я баланду хлебал со всеми.
Я слепым щеглом в твои залетал силки,
на твоем крючке висел лупоглазым карпом.
А когда по ребрам били твои сынки,
я в ментовку на них не капал.
Кто тебя тащил, когда ты была пьяна,
избавлял от вшей, от пуль заслонял спиною?
Что же ты меня выталкиваешь, страна,
и отхаркиваешься мною?»
А она в ответ: «Ты воду, манкурт, вари
из другой страны, что, пасынкам потакая,
согласится слушать все эти: «твой», «твои»,
не кривясь брезгливо. Что ты застыл? Вали,
если есть на земле такая».