Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2020
Николай КАРАМЕНОВ
Поэт, прозаик, филолог, литературовед. Живет на Украине, в городе Александрия Кировоградской области. Печатался в журналах «Дети Ра», «Другие берега», «Склянка Часу», «Крещатик», «Новый Берег». Член Союза писателей XXI века.
* * *
Остается от солнца пятно оранжевого песка
в конце августа под захудалым плетнем, на котором кувшины
и стеклянные банки, тщательно ополоскав,
одинокая бабушка видит уже горизонт, как от шины
след под самым порогом. И улица, словно река,
словно вниз, к водопаду, спускают плоты, и бревна
разбиваются вдребезги, и над письмом не рука, —
из корявых литер строка ложится неровно.
Бровью можно не вскидывать и взглядом в даль не скользить,
ибо каждый новый рассвет невесомей застиранной марли.
Серой ветошкой за запотевшим окном лебезит,
словно снизу у неба кусочек его оторвали.
* * *
Потому что сентябрь происходит из августа, словно бы его гибель.
Ибо дни удаляются в облако пыли и дымом постылое
либо же занесенное хлопьями пепла пространство, где сизое
веко низкого неба на стык свой с землею нанизывает
как икринку поблекшее солнце, — отсюда засохший хрусталик
истонченного инеем утра скорее не зрит, а соскабливает
визуальные образы осени, точно личинка окутываясь
паутинками бабьего лета в мерцающим вздутое,
на одном из своих проявлений, рождение Кокона,
где искомканное, может, созреет в высокое,
больше, нежели небо, и дальше, чем видится,
если смотришь из серой равнины, из глаз своих выцедив,
будто оспины, слезы, однако уже не догадываясь,
почему тебе взгляд свой бросать дальше неба понадобилось.
* * *
Из луны исходящего снега и лунных расплывчатых пятен
на обоях, как будто на стенах трепещущий глянец проталин.
Небо в раме окна черной выглядит вмятиной,
выпирающей в сумрак из тела озябшего спальни.
Это все, что тебе остается, — беззубые десны рассвета,
серовато разжавшись, процедят полоску утробы
в виде стыка равнины и неба, а после, лишь еле заметный
диск взошедшего солнца, просматриваемый сквозь капроновое,
словно вдетое в женский чулок оскверненное утро.
Где-то шорох прохожего, шарящего подслеповато
шелухой замусоленных губ по реальности в поисках сутры,
повторяя которую, образ кричащей помады
на губах у девицы узреть или вызвать способен.
И внезапно нахлынуло — множество то ли гортанным,
то ли скомканным визгом, нахохлившись, точно бы зобом
тишину размягчая, и рдяно отверстыми ртами,
как по ране. И если уловишь нить смысла
в этом чахнущем ворохе, где, будто в сене иголку
наконец-то нащупал, сжимаешь ты вяло обвислое,
изнемогшее слово, что, не появившись, умолкло.
* * *
День, который истаял, в новый — уже не рожденный.
Даже после того, когда поливался дождем он.
Мы его написали однажды чернилами, правда, лишь бегло.
Но бумага о нем не читала, как будто ослепла.
Было пепла по самые стебли, и отползала
бровь над взглядом. Осколком посреди зала
отражалась оконная рама. И кто-то заплакал.
Но паркет не ходил письменами — одним тусклым лаком.
День, который истаял, а новый — уже позабыли.
Было пыли до плеч и до выи, и синим по тыльной
стороне задубевшей ладони кровь не бежала.
И ключица осталась без блузки, молитва — без жалоб.
Мы ее написали однажды чернилами, почерком ровным,
но о дне, который истаял, вопрос не затронув.
* * *
Кто смотрел, затаившись, одинокому всаднику в спину,
но лица его не увидев, понимая, что он не вернется?
Небо, которое выглядело выстиранным сатином,
прикрывало глубокие дали, словно бы дно колодца.
День не рождался с рассветом, не прекращался с закатом.
Сумерки, что наплывали стылым лиловым туманом…
И на обвисшем сатине, у горизонта измятом,
диск потускневшего солнца так и истлел безымянным.
Кто смотрел только в спину одинокому всаднику, сузив
свой лукавый зрачок на прицеле, прижимаясь щекой к карабину?
И когда под курком все пространство будет туго стянуто в узел,
а в колодце, качнувшись, исчезнет полинялое небо сатиновое.
День не стал предугаданным, не был и завершенным.
Время не исчислялось солнцем и циферблатом.
Пуля прошла навылет, в воздухе пахло жженым.
И вместо неба зияла только одна заплата.
* * *
Но балкон лишь пытается робко продвинуться в улицы.
Уползает сквозь шорох квартира, отклеенными обоями
на паркет опадая. И старый пиджак — на все пуговицы:
так что ты не один, и в комнате вас уже двое.
Так всегда находи собеседника — скомканное,
или, просто, бесформенное в прямоугольном, очерченном.
На числе незнакомом внезапно становятся сомкнутыми
взгляд и мысли, из бесконечного перечня
его вычленив. В ворохе старой одежды
где зачатки несказанных слов, недомолвок,
попытайся найти, хоть и слабенький, проблеск надежды,
как одну из немногих, проверенных жизнью уловок.