Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2020
Зинаида Линден. «Валенсиана».
СПб.: Европейский Дом, 2018
Русские писатели давно полюбили заграницу. Сначала они ездили туда работать, потом отдыхать, чуть позже стали покупать недвижимость, а после 1917-го года переселяться en masse. Это событие, бывшее частью первой волны эмиграции, оказалось весьма плодотворным, в то время как возвращение на родину приводило к утрате репутации (Горький) или физической гибели (Цветаева). Также хорошо известно, что среди первой волны были как зрелые авторы, так и совсем молодые, прославившиеся уже на чужбине. И, конечно, имя Набокова, единственного, кто сумел стать великим двуязычным писателем, в этом ряду стоит особняком.
Не раз отмечалось, что ничего подобного, несмотря на появление ряда небесталанных тружеников пера, не дала так называемая вторая, военная эмиграция, и причины этого тоже подробно описаны: в плен 1941–42 гг. и на принудительные работы в рейх попадали, как правило, представители отнюдь не самых образованных слоев населения, чье формирование вдобавок пришлось на наиболее культурно выхолощенные годы советского режима, не говоря уж о том, что значительную часть своей молодости они провели в рабстве, что в сумме отнюдь не способствовало воспитанию литературного дара.
Напротив, изгнанники 1960–70-х гг. оказались талантливы и продуктивны. Это обычно связывают с возвращением в школу преподавания классической русской литературы, относительно недолгим засильем послевоенного мракобесия и появлением многочисленных, пусть и тяжеловесных изданий зарубежных классиков, за которым последовали даже некоторые иноземцы-современники. Иначе говоря, те авторы, которых поздняя советская власть с завидным усердием выбрасывала за пределы подвластной ей территории, были во всех смыслах людьми хорошо подготовленными, что сделало литературный извод третьей волны эмиграции чуть ли не самым значимым писательским поколением российского ХХ века.
Теперь логично посмотреть в сторону мастеров уже четвертого поколения переселенцев — того, которое начало покидать родину примерно 25–30 лет назад? Ведь они также не могут пожаловаться на бедность познаний и отсутствие вкуса. Да и можно ли называть этих писателей эмигрантами — ведь они проводят в России довольно много времени и отрыва от читателей почти не ощущают. Что же дало русскому слову современное заграничье — каких зверей, идущих по скольким тропинкам? И куда именно?
Чрезвычайно интересное место в литературном зверинце сегодняшнего дня занимает Зинаида Линден (Ушакова), единственный известный нам двуязычный шведско-русский автор, беллетрист и эссеист, неизменно настаивающая на том, что обе версии ее художественных текстов являются оригиналами (на русском у Линден в Москве и Петербурге вышли два романа: «В ожидании землетрясения» и «Много стран тому назад», а также несколько книг рассказов).
Особую пикантность этому придает то, что писатель, по большей части, живет не в Швеции или России, а в Финляндии (шведский — второй государственный язык республики Суоми). Однако в ее последнем сборнике новелл «Валенсиана» мы видим героев не только русских или финских, но также японских, польских, норвежских — прямо какое-то перечисление пограничных с Россией наций, мог бы подумать внимательный критик, ан нет — есть там и филиппинцы! Вот первый ответ — автор нынешней волны уже как бы и не эмигрант по сути, он по-настоящему интернационален, для него набившая оскомину со школьной скамьи «всемирная отзывчивость» состоит именно в том, что его по-настоящему трогают токийское землетрясение, бойня на острове Утойя или цунами в Индийском океане. Его персонажами могут с легкостью стать ленинградский умалишенный, польская монахиня или японская домохозяйка, не говоря уж о раскиданной по миру филиппинской семье. Второе наблюдение — эти герои все время куда-то движутся. Да, они в чисто физическом смысле неустанно перемещаются по миру, что, согласимся, тоже примета времени. Но, что гораздо важнее, все они движутся внутренне: изучают языки, овладевают новым ремеслом, зарабатывают на хлеб, находят общий язык с окружающими, выходят из депрессии. Кто-то бы даже сказал: решают проблемы, но мы не готовы пойти так далеко, однако одного у этих героев не отнимешь — установки на созидающее действие, а не на разлом и распад. Что бы ни происходило у них на душе, они исполнят свой маленький (а иногда — и не такой маленький) долг, ведь действительно, что еще может объединить японца и финна, кроме четкого исполнения профессиональных обязанностей?
Тут автор нам, конечно, подмигивает, он ведь вовсе не собирается оставаться в стороне от традиционных отечественных дискуссий и то и дело исподволь спрашивает: «А не начинается ли исполнение долга морального именно что с долга профессионального? И не может ли форма вырастить содержание?» Но ответов не дает и проблем своих героев, увы, не решает. Да и главная болезнь современного мира, похоже, четвертую волну тоже не миновала, и имя этой болезни — разобщенность, а в самой острой ее форме — одиночество. Семейное, бытовое, идейное, географическое. Вылечиться от нее невозможно, но бороться надо — ехать на край света, учиться, петь караоке, готовить валенсиану, в которой можно смешать все и вся: рис, картошку, курятину, овощи и даже колбаски «чоризо». И всех усадить за стол. Может быть, тогда немой Герасимов (привет тебе, парижский соотечественник!) действительно перейдет реку Пряжку яко посуху. Где-то между квартирой Блока и желтым домом, построенным «по проекту архитектора Шарлеманя».
Хорошо это или плохо, но время рассказа «Любовь к трем апельсинам» датируется точно — тогда психиатрической больнице, куда героиня ходит «на консультации», еще не вернули ее историческое имя. Открыты ныне и двери церкви Николая Чудотворца. Кстати, не он ли посылает погруженной в черную меланхолию юной петербурженке несущего излечение вестника?
Вроде бы, все меняется к лучшему. Теперь осталось только доказать, что открытый мир спасает души хотя бы немного лучше закрытого. Что он вообще кого-то спасает.