Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2020
Галина ИЛЮХИНА
Поэт. Родилась в Ленинграде, живет и работает в Санкт-Петербурге. Автор пяти книг стихов — «Пешеходная зона» (2006), «Ближний свет» (2010), «Птичий февраль» (2013), «Колокольная горка» (2016) и «Прощение славянки» (2018). Стихи публиковались в многочисленных альманахах, антологиях, журналах «Дружба народов», «Юность», «Звезда», «Интерпоэзия», «ШО» и другой российской и зарубежной периодике, переведены на польский, английский и испанский языки. Лауреат премии «Молодой Петербург» (2009), премии журнала «Дети Ра» (2012), обладатель Специального приза Волошинской премии (2013) в номинации «Лучшая книга года», лауреат Международного литературного конкурса «Русский Гофман» (2017). Председатель оргкомитета фестиваля «Петербургские мосты».. Член Союза писателей Санкт-Петербурга, Союза российских писателей, Союза писателей XXI века и Русского ПЕН-центра.
Заброшенная дача
1.
Верить, что это с тобой не случится —
неодолимый искус.
Глухо упала мертвая птица
в мокрый жасминовый куст.
Два силуэта на темной веранде —
тихий хозяин и гость.
Не доверяйте им, не доверяйте
Башенку — белую кость.
Не разгадаются больше по скрипам
хрупкие эти шаги —
птичье послание, тайный постскриптум,
шорох посмертной строки.
Трется о небо в сосновой щетине
ржавая крыша-колпак.
Дача пуста. Никого и в помине.
Птица шуршит в облетевшем жасмине
и не затихнет никак.
2.
день и ночь по ржавой крыше
льется долгая вода
блещет темень как слюда
прилетай мой ангел бывший
поиграем в города
в темной башенке мансарды
грохот капель вразнобой
на столе раскинем карты
за стаканчиком массандры
помолчим вдвоем с тобой
в этом стареньком спектакле
то ли вместе то ли врозь
ты сегодня просто гость
барабанят в стекла капли
все ли так ли все ли так ли
зря поставил на пентакли
не сложилось не срослось
3.
Не плети свою тайную весть, паутиновый шива:
все, что было нашептано здесь — нереально, фальшиво:
и сарай, и колодец кривой, крыша с башенкой вдовьей.
С узелком на плече домовой покидает гнездовье.
Но рассеянный луч, трепеща, все блуждает, цепляясь
за увядшие листья плюща, за бесплотную завязь.
Чья-то жизнь, что уже утекла, все морочит, все длится —
сквозь осколки цветного стекла по гнилым половицам
вдруг метнется оранжевый свет, вспышкой выхватит фото —
пожелтевший немой силуэт так знаком отчего-то.
Поэт и яблоки
(осеннее, почти несерьезное)
Он у окна сидит, небритый,
подперши щеки кулаками.
А яблоки летят с орбиты,
блистая лунными боками.
Треща от спелости, наливы
о землю стукаются глухо.
А он — на даче, несчастливый,
и жизнь ему скучна, как муха,
жужжащая в проеме окон
за старой тюлевой гардиной.
Тоска, свивая серый кокон,
ворочается за грудиной:
кому — венец лауреата,
земная слава, Ницца, Варна…
а он вот жертва плагиата,
интриг и сплетен кулуарных.
Стихов его не оценили,
и быт накрыл разбитой лодкой…
На кухне в облачке ванили
жена щебечет над шарлоткой.
Он подышать выходит в сени,
и там стоит, забытый Богом,
как яблоко с подгнившим боком
в траве осенней.
Ежики в тумане
Когда во тьме грохочет дождь,
и корчит ночь свои гримасы,
то кажется, что ты плывешь
на утлой палубе террасы.
Качает водяной права,
а мачта гнется, ветер свищет,
и водорослями трава
уже опутывает днище:
еще чуть-чуть — и пропадешь,
поглотит комаровский морок…
Тут на крыльцо, смурной и мокрый,
пыхтя, карабкается еж,
сухой учуяв островок.
Чихнул и притулился рядом,
блеснув смородиновым взглядом
на твой приветственный кивок.
И ежатся, уставясь в дождь,
уравненные непогодой,
два существа одной природы —
еж-человек и просто еж.
Дождя стихает барабан.
Пора, пожалуй, восвояси.
И еж, протопав по террасе,
Бредет в норштейновский туман.
Не опускай дверной крючок —
увидишь: ежик обернется,
и в знак содружества взметнется
ежиный черный кулачок.
Муки творчества на писательских дачах
А. Ахматову
Сидеть на террасе и слушать дождя воркотню,
писать про туман, обволокший поджарые сосны…
Но в «будке» ахматовской кашель соседа несносный
всю эту романтику мне подорвал на корню.
Пожалуй бы, надо ему отнести молока,
горячего, с медом. Нет, лучше микстуры с лакрицей.
Хотя… вдруг он там не один, а, к примеру, с девицей?
И я тут такая — в халате и с чашкой, ага.
Да ну их. Итак, о тумане. Вернемся в строку,
где в капельках мелких, мерцая, дрожит паутинка…
Да что ж его так разбирает? А эта кретинка
задрыхла, и чаю не может согреть мужику!
Нет, вряд ли. Уснешь тут — ведь это не кашель, а лай.
Вон, эхо какое. Наверно один, бедолага.
Придется тащиться. А может, и вправду собака?
Ведь звук искажает в тумане — поди, распознай.
…А ночь колдовская висит на чешуйках коры,
колышется в люльке из тонкой серебряной сети.
Все тише, и тише… И гаснет окно у соседей.
И стих написался. И стих благородный порыв.
* * *
Небо серой затянуто ватою —
Бог жилище свое утеплил.
Тишина. Только яблоки падают,
будто тукает сердце земли.
Сладко мне — между прошлым и будущим,
с привиденьями накоротке, —
шебуршиться в дому обезлюдевшем
позабытым жуком в коробке.
И в награду мне, дуре и бражнице,
не приемлющей осень в расчет,
солнце яблочным боком покажется —
словно что-то возможно еще.
Комаровская колыбельная
Вот безвременья петля: дача Аннандревны.
Комаровская земля, тот же воздух древний.
Почитай, полсотни лет все осталось прежним —
Белой ночи бледный свет, ветхие скворешни,
ветки хвойное крыло над казенной дачей…
Что ее пережило, то и нас тем паче.
Ржавый след от гамака на стволе древесном
скоро скроют облака над сосновым лесом.
Звезд рассеянная шаль,
скрип небесного ковша —
плавно вправо, плавно влево…
Спи спокойно, королева,
бесприютная душа.