Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2020
Владимир БАУЭР
Поэт. Автор книг стихотворений: «Начало охотничьего сезона», «Папа Раций», «Terra Ciorani». Стихи неоднократно публиковались в журналах и альманахах «Звезда», «Зинзивер», «Аврора», «Вавилон», «Воздух», «Белый Ворон», «Urbi», «Folio Verso» и др., а также в антологиях «Лучшие стихи 2011 года», «Лучшие стихи 2013 года», «Антология Григорьевской премии 2012», «Собрание сочинений», «Аничков мост», «Петербургская поэтическая Формация». Лауреат премии журнала «Зинзивер» (2013), обладатель приза зрительских симпатий Всероссийского конкурса им. Д. Хармса (2013), финалист литературной премии «Антоновка. 40+» (2019).
Подружка сообщила Бауэру, что его фамилия задерживает дыхание
Нельзя требовать от языка усилий, непропорциональных его естественным возможностям, во всяком случае, нельзя пытаться извлечь из него максимум. Не будем перегружать слова, иначе они, выбившись из сил, не смогут уже тянуть на себе бремя смысла.
Эмиль Чоран
Бауэр не пахнет и не тонет,
но его фамилия дыхань-
я движенье замедляет.
Гонит
ветер в море утлую лохань.
Кто его загадку распатронит,
разглядит души его Тайвань?
Нету смысла, нету смысла.
Смысло-
глад у нас в округе.
Благодать
бауэровскую, морщась кисло,
надо благодарно принимать.
Stog.net Днiпр, свивает волны Висла,
беспрерывно хочется блевать.
Сколько пыли у него на полках!
Сколько дряни у него в мозгах!
Сколько гадости в его двустволках!
А кровищи-то на сапогах!..
Откровенье ищет в мокрых щелках,
в, так сказать, инаких берегах.
Уплывай же, тянущий одьяло
на себя, хирург человеч. душ.
Как твоя суггестия достала,
рифм обрыдл угрюмый «Мулен Руж».
Сальный мона лиз Сарданапала,
сап язвящий, ледяной коклюш.
* * *
Слова разумные, когда б канали вы,
как горько я б сейчас о чувствах пекся.
Среди в порядке шахматном листвы,
ах, сбрикетированной,
началося, —
шептал бы, буквой ‘г’ бродя, –
тех сфер
необратимое, о слезы, оскуденье,
где фибр душевных формируется трансфéр,
посредством коих лишь и происходит бденье
бессмертных луковиц людских…
Слова, слова
Расчисленные, глупостью гонимы.
Вас мрак сочувственно впускает в рукава
и, отмолчав в себе, формует в ды́мы,
доступные для зренья в свете дня.
Вдали, над недоумков головами, —
плывите, бред немыслимый кляня,
грустите несолеными слезами.
* * *
Вот тот, кто держит на цепи нас,
листая шубы дуба том.
Он откровением навынос
торгует, таинством ведом.
И пахнут рыбой откровенья,
и дуб пролистанный притих
над упованьем упоенья,
во снах бурлящим налитых.
Вот тот, кто с ним играет в крысу.
К любви не склонный компромиссу,
со лба смахнув ее потец,
пятнает густо ваксой черной,
аж цепенеет кот ученый,
упругих листьев фиги чтец.
Вот Аз и Есмь в купельном тазе
сквозь гневный рык спешат донесть
о том, что поняли в экстазе,
благою почитая весть.
Их накрывает эйфория,
глуша предчувствие вины,
им внутривенная Мария
златые навевает сны.
Им цеппелины, луннобоки,
плывут знамéньем по ночам,
а небо огненные строки
дарует жадным их очам.
Пустынна лунная дорога
на потемневшей глади вод.
А на челне их было много, —
читает фигу мокрый кот.
Лишь мой в тумане шлюп скудельный,
чей парус трепетно-лилейный,
а капитаном спасжилет, —
хоть Время клонится к закрытью, —
несет меня, как в духа Индью
пригодный, может быть, билет.
* * *
В романе без конца и без названья
скитается поэт-замысловик.
Собрать бы прозу всю да сжечь —
желанье
испытывает, пробует язык.
Он мыслью иступленной загнал в уголь.
Культура обтекает, брезжит свет
звезд пятиватных.
Всюду слизь да убыль —
душой насупясь, думает поэт.
— Довольно!
Утолю пиндарсюрпризом
духовный глад парнасских средь дерев,
и стану рассуждать животным низом,
и к разведенке рваться подо Ржев,
и предвкушать, как, выжрав дымный «Чивас»,
шепну, лаская радостную грудь:
Давай любовью ноющую грусть
лечить, покуда смерть не различит нас…
* * *
Живы девки, только девки,
их бесстыжие издевки
над подсдувшейся мошной,
над обвисшею мошонкой,
холостяцкою тушенкой,
мы ж — верлибр уже сплошной.
Ах, любой свежей нетленки
их подбрюшья и коленки,
их — один на всех — лобок.
Мест филейных колыханье,
и экстазов полыханье,
и прохладцы ветерок.
Вот, в кабак ведя ундину,
мысли мну, как в пальцах глину:
как затем объять ловчей
бугорки ее и поры,
перси, лакомые норы
и сердечко в сто свечей.
Фалиядия проника,
кривь, милина-иживика…
Полимонечку, ураг,
дубо-добной дыбы льниво —
сам бы также б трусил б рвиво,
расщиляя щикуляк.
Ну, чего дрожишь, жизнянка?
Чуешь? — та еще пейзанка —
на затылке жарком длань
жадную трепетолова,
обмирающего слова
раздирающего ткань.
* * *
Деревни Лядино и Глоты
стоят на речке Плечевой.
Читатель, милый мой, ну что ты
качаешь грустно головой?
За мной!
Прокатимся на дрожках
в лесок, где ямбы мнут хорей,
а на мерцающих дорожках
следы продвинутых ноздрей.
Мне грустно без тебя, поедем! —
твой все одно бессмыслен путь —
к затонам, ерикам и нетям,
где грудь безумная и жуть.
Где сыр, на бреющем летящий,
лисе вонючей шепчет «сир»,
и, страстию объят щемящей,
над девой слезы льет вампир,
и шутят панночки зловеще:
любить иных тяжелый квест.
А брызги волн от света звезд
ночь слаще делают и резче…
* * *
Мне не терпится отведать
уличной еды.
Голос разума спровадить
ведомо куды.
Та же с девами петрушка
(что за нынче день!) —
непугливой лани ушко
целовать не лень.
Ах, мой Августин, любая
не свежа мораль.
На дверях повесь сарая
вывеску «Сераль» —
все дрова загадят в оном
и траву вокруг.
Что ж доступным девьим лоном
брезговать, мой друг?
Что ж кичиться пред шавермой
тем, что сам лаяй?
Облой и озорной скверной
души отворяй.
Жемчуга сбирай меж створок,
вдоволь запаси.
Тем от адовых конфорок
и откуписси…
* * *
День провела среди жутких задротов —
тембр от нескольких алко-компотов
с чувственной (хочется вдуть) хрипотцой.
— Вдуть-то ты вдуешь, — топорщится разум, —
даже, быть может, доставишь оргазум,
пошлый осел, увлеченный овцой.
Знаю замашки арт-критика с бровки:
после двухсот он не хмурит уж бровки,
после трехсот сам впадает в азарт.
Ищет айкьюшки в кудряшках мальвинки,
тайнопись вязью на ляжках сабинки,
тело с душой разлучив, как Декарт.
Ах, эти сладкие ночки с овечкой!
Ангел-хранитель угрюмый со свечкой:
пóлно, сердечко сейчас из орбит!..
А и действительно, хватит – светает.
Скоро и очарованье растает,
жуткий задрот всем подъем протрубит.
* * *
Бывают с душами промашки:
сомкнешь объятья, чуешь — вошка.
А у моей есть промокашки
примнемозинная подложка.
Омоет, скажем, ливнем кратким
воспоминанье ниоткуда,
а после хлюпаньем прегадким
не мучит разум из-под спуда.
В нее, вбирательницу тлена,
глотательницу дребедени,
вошли и дней бесславных пена,
и сумрачных любовей тени,
запал напрасный, трип случайный,
приватный свет (не надо света!),
четыре сбоку, треш венчальный,
дератизация поэта,
лицо в снегу, затылок в юшке,
дрожь, невермор на полустанке,
атас утруски, свист усушки,
мементоморио баранки.
Ты как, подложка, поживаешь
с такой внутри себя обузой?
Себя, небось, воспринимаешь
моей неопалимой музой?
Кипишь, небось, от предвкушенья
обильной выжимки стихирной,
где все грешки и пораженья
ко славе возлетят всемирной?
Но пню в пенсне уж не до пенья.
Препятствуют полету корни.
А помыслы тискам забвенья
всевозрастающе покорны.