Рассказы
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2020
Елена ВЯХЯКУОПУС
Нейропсихолог, прозаик, публицист. Живет в Санкт-Петербурге и Хельсинки. Закончила факультет психологии МГУ. Автор четырех книг по реабилитации инвалидов на русском и финском языках, а также многих научных статей. Руководитель более двадцати международных проектов по развитию услуг для инвалидов и их семей в России, Средней Азии и в Восточной Европе. Публиковала прозу и публицистику в журналах «Звезда», «Нева» и «Дружба народов». Лауреат премии журнала «Звезда».
Детектор лжи
В тот год, когда праздновали двадцатилетие возведения Берлинской стены, когда Рейган стал президентом, Диана — принцессой, а советская сборная по хоккею — в семнадцатый раз чемпионом мира, я закончила психфак МГУ и получила распределение в провинциальный университет, на должность лаборанта с окладом 60 рублей. Кафедра психологии помещалась в полуподвале, в низком длинном зале с узкими окнами под потолком, к нему примыкала маленькая кладовка без окна. В зале рядами стояли железные столы, видимо, взятые из какой-то мастерской, а на них лежало огромное количество щипцов, шприцов, колб и банок из коричневого стекла — заведующий кафедрой питал страсть к коллекционированию медицинских инструментов. В кладовке находились только протертая клеенчатая кушетка и огромный новый электро-энцефалограф. Этот прибор за немыслимые деньги приобрел ректор, поддавшись на уговоры завкафедрой. Ректор вскоре опомнился и страшно разозлился, но было уже поздно. Он потом утверждал, что подчиненный использовал гипноз и прочие научные чары, дабы заставить его купить этот «гроб с лампочками». Завкафедрой дулся и молчал. Он и сам не помнил, зачем ему понадобился энцефалограф. Этот замечательный психолог обладал свойством ходить прямо и внятно разговаривать, влив в себя бутылку водки. В тех случаях, когда ноги или язык переставали слушаться, он скрывался в кладовке и отдыхал на кушетке часик-другой, после чего как огурчик шел вести семинар.
С ним мы сразу подружились. Он оказался добрым человеком, без начальственных замашек, хотя и устрашающего вида — был очень похож на Гитлера с зализанными на бок редкими волосами и короткими усиками. Студенты называли его ласково: наш фюрер.
Завкафедрой показал аппарат и сказал:
— Слушай, ты ведь МГУ закончила, умеешь с этой штукой обращаться?
— Ну, — сказала я, — думаю, надо его к электричеству подключить.
— Гениально! — восхитился коллега, и мы полезли искать шнур.
Это оказалось непросто, пришлось звать на помощь сторожа, который, ругаясь и пыхтя, с помощью швабры вытащил шнур из-за задней стенки агрегата. Начальник торжественно воткнул вилку провода в розетку, и машина тут же замигала множеством лампочек, как новогодняя елка. Сторож на всякий случай вышел за дверь и стал смотреть на нас в щелку. Энцефалограф сверкал и тихо гудел.
— А дальше что делать? — спросил завкафедрой.
— Дальше не знаю, — честно сказала я. — Вот, манжета на проводочке. Думаю, ее надо надевать на голову. Нет, не лезет. Наверное, на руку.
Завкафедрой почесал голову, потом бороду, потом нос. И тут его осенило.
— Мне тут недавно из уголовного розыска звонили. Спрашивали, может ли психология определять, врет человек или правду говорит. Обещали по десять рублей платить за каждого преступника по безналичному расчету, если мы его выведем на чистую воду. А давай мы их к этой штуке будем подключать? Манжету ему присобачим и скажем, что это детектор лжи. Десять рублей на дороге не валяются, сама понимаешь…
— Понимаю, — сказала я, — но как мы узнаем, врет он или правду говорит?
— А это ты предоставь мне, — сказал завкафедрой.
И вот через неделю, на глазах студентов, по коридору университета к нашей двери промаршировали два милиционера и между ними молодой парень, похоже, несовершеннолетний. Маленького роста, светлый, голубоглазый, красивый, как ангелочек. Он озирался и улыбался студенткам. Один из милиционеров нес в руках огромную папку с «делом». В это дело я потом заглянула и прочитала, что беленький ангелочек зарезал и сжег двух женщин. Его привели в подвал, он посмотрел на железные столы, на шприцы и колбы, на нашего фюрера и перестал улыбаться. Завкафедрой впился в него взглядом гипнотизера, постукивая по ладони зубоврачебными щипцами.
— Сюда пожалуйте, — торжественно изрек он загробным голосом, указывая щипцами на дверь в кладовку.
Милиционер втолкнул ангелочка внутрь. Возле энцефалографа стояло старинное зубоврачебное кресло с черными кожаными подлокотниками, которое завкафедрой где-то успел достать для следственного эксперимента.
Ангелочек затравленно оглянулся, но милиционеры быстро усадили его в кресло, а завкафедрой ловко надел ему на руку манжету и повернул рычаг. Аппарат загудел, засверкал, в воздухе запахло озоном.
— Не убивал я их!! — завопил ангелочек — Это Серый подбил на себя взять! Говорил, тебе только семнадцать, вышку не дадут! Не имеете права без суда на электрический стул!
Завкафедрой гордо встряхнул гитлеровской челкой и выключил машину. Милиционеры потрясенно молчали…
Так мы заработали первые и последние десять рублей. Больше к нам преступников не присылали. Начальник милиции нашел наши методы не соответствующими гуманным принципам советского правосудия. Да и энцефалограф после того испортился, а ремонтировать его никто не умел.
Как я лечила депрессию
В тот год, когда «Человек дождя» получил четыре Оскара, немцы начали ломать Берлинскую стену, в Москве впервые выбрали «Мисс СССР», а советская сборная по хоккею стала чемпионом мира в двадцатый первый раз, я переехала на север Финляндии и устроилась работать в психиатрическую поликлинику. Финского языка я почти не знала, но надеялась на работе быстро выучить. Думала: буду общаться с пациентами и от них наберусь грамматики и словарного запаса. И, действительно, довольно быстро начала их понимать.
Пациенты были интересные. Я никогда таких людей раньше не встречала. К некоторым прилетали пришельцы и являлись умершие родственники. Другие тосковали и грустили без всякой причины. Это было странно. Зачем грустить, когда живешь в развитой капиталистической стране? Можешь каждый день покупать себе джинсы и ездить в Швецию. Туда все ездят за маслом и сахаром. А также за пивом, конечно. Там дешевле.
Как ни странно, своего первого депрессивного пациента я вылечила. И получила за это от главврача благодарность.
До того, как этот человек заболел, у него имелись жена и три жестяные бочки, в которых они разводили форелей. В один весенний вечер жена объявила, что любит другого, и ушла, прихватив все деньги и ценные вещи. Он сразу решил застрелиться, но оказалось, что она забрала и ружье. Тогда он стал сам себя уговаривать, что, дескать, может, как-нибудь обойдется. Мол, буду продавать форелей и найду кого-нибудь получше. Ночью разразилась майская гроза. Молния ударила прямо в одну из жестяных бочек, а поскольку они были соединены между собой, то разряд прошел по всем сразу. И все форели тут же подохли…
Этого молниеносного удара судьбы он не пережил. Началась тяжелая депрессия. К тому моменту, как он попал ко мне, он уже два года не разговаривал, не улыбался, ничего не делал, а только сидел дома, уставившись в одну точку. Его пытались лечить в больнице, потом отправили домой с предписанием два раза в неделю ходить на «интенсивную терапию» к психологу, то есть, ко мне.
И вот сидит передо мной человек лет сорока с добрым, уставшим, измученным лицом. Ему трудно даже поздороваться. На вопросы не отвечает, только морщится, словно ему все время больно. Отворачивается, смотрит с тоской в окно.
Главврач сказал:
— Пусть просто сидит. Не надо с ним разговаривать.
— Какая же это терапия?! — удивляюсь я.
— Именно это и есть терапия! — раздражается главврач. — Твое дело сидеть с ним и выражать сочувствие.
Ладно. Сижу. Пять минут сижу, десять. Чувствую: тоска и грусть на меня находят. Понимаю, что, пока ему этот метод поможет, я сама впаду в депрессию. А, думаю, ладно, буду говорить, что в голову придет. Все равно он психиатру ничего не расскажет…
— Вот, — говорю, — слышали ли вы, что палестинцы вчера запуляли ракетой по Сдероту?
Пациент вздрагивает.
— И попали прямиком в детский сад! — продолжаю я. — Хорошо, что там было детское бомбоубежище. Хорошенькое такое, с картинками на стенах… Вот, в газете фотография…
Взглянул!
Так и пошло. Он приходит, садится, молчит. А я ему читаю лекции про арабо-израильский конфликт. То новости рассказываю, то исторические факты привожу. Он молчит, ничего не говорит. Но где-то через месяц приходит утром и вдруг вытаскивает из кармана газету. Разворачивает ее и медленно, еле слышно, произносит:
— Палестинцы-то вчера… снова запуляли…
И тычет пальцем в статью.
Это были его первые слова за две года. Постепенно начали мы с ним понемногу разговаривать. Стали обсуждать разные мировые новости. Начал он немного рассказывать про себя. В основном, жаловаться на плохой сон и усталость.
Один раз я ему говорю:
— Слушай, ты сходи к врачу, пусть снотворное даст. Давай запишу тебя.
Согласился. Проходит неделя, является он в кабинет, вижу, как-то посветлел, морщины на лбу разгладились.
— Спасибо тебе, — говорит, — спать стал хорошо.
— Доктор помог, значит? — спрашиваю. — Снотворное дал?
— Нет, антибиотик.
— Что же у тебя болело?
— Этурауха, — отвечает.
Ну, «эту» я знаю, — перед. А рауха, кажется, железа. Ясно, щитовидка.
— А чем же она, этурауха эта, тебе спать мешала?
Он смущается и отворачивается. Говорит:
— В туалет вставал каждый час…
Тут я удивляюсь. Никогда не слышала, чтобы от щитовидки люди каждый час в туалет ходили. Стало мне даже интересно. Нет, думаю, это не щитовидка.
— А что это такое, этурауха? — спрашиваю. — Вот это? — показываю на шею.
— Нет, — говорит он и краснеет.
— А что тогда? Покажи, где она?
Пациент смотрит на меня жалобно, потом отворачивается к стене. Говорит медленно:
— Это… не могу показать… это мужская такая штука…
И тут до меня доходит… Хочу извиниться, но начинаю хохотать. А он смотрит на меня и вдруг начинает улыбаться. А потом смеяться. Тихо, а потом все громче.
С того дня он пошел на поправку. Через месяц я уволилась и уехала в другой город. На прощание он меня обнял и сказал:
— Спасибо тебе за все!
Потом усмехнулся и добавил:
— А израильтяне вчера снова запуляли ракетой по Газе…
Золотая коробочка
В декабре того года, когда была окончательно разрушена Берлинская стена, Куйбышев снова стал Самарой, Ельцин — президентом, а Россия — Россией, я получила место психолога биржи труда в большом городе на севере Финляндии. Служба профориентации располагалась на первом этаже здания, остальные этажи занимали отделы областной администрации. Психологов, вместе со мной, было пятеро. Две дамы, одна пред-пенсионного возраста, с алкогольным румянцем на обвисших щеках, и вторая, черноволосая молодая ведьмочка — кровавый рот изогнут в саркастической усмешке. Мужская часть психологов была представлена тощим нервным юношей, почти все время проводившим на больничном с диагнозом «тревожное состояние», и нашим начальником, главным психологом Тимо. Прямой, всегда в костюме, твердый подбородок чисто выбрит, голубые глаза смотрят мудро и бесстрастно. Его жена работала на третьем этаже, занимала высокий пост заместителя мэра по жилищно-коммунальному хозяйству. Наша ведьмочка с презрением говорила, что Тимо «подкаблучник» и сам готовит дома обед. Не знаю, так ли это было на самом деле, вел он себя всегда с достоинством и крайне вежливо.
Через две недели после моего вступления в должность, зимним темным вечером, я засиделась в кабинете дольше обычного — считала тесты Векслера. Все ушли, в здании стояла полная тишина. Когда в дверь постучали, я даже вздрогнула. На пороге возник Тимо, элегантный и чопорный, как всегда. В руках он держал коробочку, обклеенную золотой бумагой. Смотря куда-то в сторону, он сказал немного хрипло:
— Позволь подарить тебе… подарок…
— О! Как мило, — я протянула руку к коробке, но он быстро спрятал ее за спиной.
— Это очень хороший подарок… Сюрприз… — Тут он закашлялся и посмотрел на меня. В комнате горела только настольная лампа, и в ее свете глаза его казались не голубыми, а розовыми, даже красными… Мне стало как-то не по себе, но я бодро сказала:
— Ну, так давай твой сюрприз!
— Да, ты его получишь… Но за это ты должна… Сначала… — Он снова откашлялся. — Меня поцеловать!
Я спросила:
— Ты пьян?
— Поцелуй меня два раза, — твердо сказал начальник. — Или лучше три. Тогда получишь эту золотую коробочку, а в ней сюрприз.
Я задумалась. Охранников в здании не было. И никого не было, кроме меня и впавшего в психоз главного психолога с красными глазами. Может, он вообще не Тимо? Может, это принявший его форму пришелец или привидение? Ударить его по голове тестом Векслера? Или поцеловать уж, черт с ним, а потом убежать?
Но тут в коридоре раздался громкий стук. Кто-то заколачивал гвозди. Второе привидение, уныло подумала я. Пришелец покачнулся и, уронив коробку на пол, прошептал:
— Тише, это моя жена!
Острые каблуки простучали ближе, и кто-то сердито закричал визгливым голосом:
— Тимо! Сколько тебя ждать!
Хлопнула дверь (его кабинет был напротив) и раздалось ворчание:
— Идиот, уже убежал…
Наступила тишина.
Начальник выглядел плачевно. Его твердый подбородок трясся, шевелюра растрепалась, холодными влажными пальцами он уцепился за мою руку. В коридоре было тихо. Через пару минут он прошептал:
— Кажется, ушла…
— Да, — сказала я. — Конечно, ушла. И ты иди домой!
Он жалко закивал, тихонько открыл дверь и выскользнул наружу. Я моментально повернула ключ. Из коридора одновременно раздались рычание разъяренной пантеры и визг пойманного зайца… Потом раздался топот, и все стихло.
На другой день начальник был вежлив и элегантен, как всегда. Один его голубой глаз был окружен темной дымкой, но взгляд был мудр и бесстрастен. Мы никогда не вспоминали о странном происшествии.
Кстати, в золотой коробочке я нашла три мятные шоколадки. Больше там ничего не было.
Сколько могут выпить восемь психологов и один педагог
В тот год, когда вышла последняя серия «Санта-Барбары» и был основан Газпром, Клинтон стал президентом, а сборная России по хоккею — чемпионом мира, я переехала с севера на юг Финляндии и попала в коллектив психологов реабилитационного центра. Их было восемь, разного возраста, но одного пола — все дамы. Две гештальтессы, три когнитивные, две психоаналитички и одна специалист по психодраме. Только директор был мужчина и по образованию педагог. Коллектив мне сразу понравился. Милые, интеллигентные дамы. У каждого психолога свой кабинет и в каждом кабинете, кроме стола и кресел, еще и мягкий диван. Уютная кухня, где мы по многу раз в день пили кофе за круглым столом. Кофе и печенье за счет заведения. Для клиентов в коридоре — автомат с бесплатной газировкой. Клиентов нам присылали разные богатые фирмы, чтобы мы помогли их сотрудникам справиться со стрессом, научиться не ругаться с коллегами и осознать, что зарплата не влияет на уровень счастья. В общем, место оказалось очень приятное.
Директор нас своим присутствием не утомлял. Когда я проходила мимо открытой двери его кабинета, то видела его всегда в одном положении: полулежа в кресле, он задумчиво смотрел в стену.
Однажды вдруг является он утром на кухню, где мы пьем кофе. Трет подбородок и говорит:
— Министерство оказало нам большое доверие. Просят принять делегацию с Ближнего Востока. Двадцать четыре психолога приедут обменяться опытом. Нужно не ударить в грязь лицом. Какие будут предложения?
Я говорю:
— Думаю, надо их хорошо угостить.
— Правильно мыслишь, — обрадовался директор, — поедешь со мной в магазин «Алко».
По дороге он начал считать, сколько чего купить.
— Так. Их двадцать четыре и нас десять. По бокалу белого и по бокалу красного… на тридцать четыре… это значит десять и десять… Пива, думаю, три ящика хватит. Ну, и коньяку к кофе — бутылки три… или четыре?
На другой день все было готово к приему ближневосточной делегации. Сдвинули столы, расставили бутылки и стаканы. Угощение выглядело внушительно. Гештальт-терапевт Сюзанна предложила открыть одну бутылку и попробовать, хорошее ли мы выбрали вино. Все оказалось самого хорошего качества, и белое, и красное, и пиво — в чем, в чем, а в алкоголе директор наш разбирался (коньяк на всякий случай тоже попробовали).
И тут показалась толпа людей. Директор шел впереди и громко объяснял что-то на языке, который считал французским. Гости выглядели какими-то скучными. Они устало смотрели по сторонам и зевали. Директор гордо обвел рукой столы и произнес что-то вроде: беня-веня. После чего все уселись и стали зевать еще сильнее. Переводчик вежливо объяснил, что в группе психологи и врачи, все они арабы–мусульмане и алкоголь не употребляют. К тому же они утомлены долгим перелетом, хотели бы выпить по чашечке кофе и побыстрее ехать отдыхать…
Озадаченный директор попытался произнести речь, но через пять минут раздался явственный храп… Вскоре гости отбыли в гостиницу, и мы остались одни со своим угощением.
— Ну, — бодро сказал директор, — не будем расстраиваться. Давайте по бокальчику и домой.
Выпив свою банку пива, я ушла. Так что не видела и не могу рассказать, каким образом в тот вечер две гештальтессы, три когнитивные, две психоаналитички, одна специалистка по психодраме и наш педагог-директор смогли выпить двадцать бутылок вина, три ящика пива и три или четыре бутылки коньяка. Не знаю. Но они выпили все.
Утром, кроме меня, никто на работу не пришел. В обед позвонил директор. Он спросил:
— Ты случайно не знаешь, где я ночевал?
— Откуда мне знать?
— Ну, может, кто рассказал…
— Вы, что, сами не помните?
— Смутно что-то припоминается… Что-то такое маленькое, тощее, кожа да кости… Кто у нас в коллективе самый худой?
— Аннели? Которая психодрамой занимается?
— Точно! Вспомнил! — и директор положил трубку.
Назавтра все пришли на работу, как ни в чем не бывало. О приеме делегации не говорили. Только гештальт-терапевт Сюзанна сказала мечтательно: хороший был коньяк…
Министерство тоже осталось нами довольно.
Японец и огурец
В 1996 году нам выпала честь устраивать конгресс ИАССИДа — организации по изучению нарушений умственного развития. В Хельсинки собрались полторы тысячи ученых со всего мира. Наш директор чуть с ума не сошел. Заставил нас работать день и ночь, бегал с выпученными глазами, терял на ходу бумаги и рвал на себе последние волоски. Меня, как умеющую сносно болтать по-английски, он прикрепил к самым важным гостям, чтобы водить их по городу и развлекать.
На второй день конгресса он меня подзывает и говорит:
— Сводишь в ресторан профессора из Нью-Йорка. Это важный человек. Накорми, как следует! И напои! Эмпатию прояви! Я его сам еще не видел. Держи банковскую карточку. Смотри, не потеряй. Вот его визитка. Имя и фамилия сложные, похоже, японец.
Читаю: директор института, доктор медицины, профессор Цви-Гирш Рубинчик.
Нашла профессора Рубинчика в аудитории, где он выступал. Маленький человечек, похожий на арктическую сову — седой, с острым носом и круглыми глазами. Одет в черный костюм, на голове черная ермолка. Он совсем не обрадовался, когда узнал, что должен со мной обедать. Я помахала перед его носом банковской карточкой и объяснила, что фирма платит. и он сможет есть все, что захочет. Вздохнул, взял портфель, нахлобучил поверх ермолки черную шляпу и поплелся за мной.
Я решила повести профессора в самый дорогой ресторан Хельсинки. Его основали русские эмигранты еще до революции, и там подавали всякие аристократические блюда: огурцы в мадере с медом, пельмени из страуса, ананасы в шампанском и много чего еще. Я там раньше никогда не была, только читала про этот ресторан, и ананасы в шампанском меня очень привлекали.
Профессор по дороге отвечал на вопросы вежливо, но односложно, шел все время чуть позади и уныло вздыхал. Роскошный зал с бархатными креслами и хрустальными люстрами был пуст. Нас встретил метрдотель во фраке, важный, как дирижер. Проводил к столу у окна с видом на море и набережную. Два официанта забегали вокруг, кланяясь и шаркая. Профессор отодвинул меню в сторону.
Я спросила:
— Чего желаете на горячее? Мясо?
— Нет, мяса я не ем, — передернул плечами профессор.
— Тогда рыбу?
— Рыбу… Нет, пожалуй, рыбу тоже не ем.
— А страуса? Тоже нет? А, понимаю, у вас диета…
— Ну, да… диета у меня… врожденная…
Профессор издал звук, какой арктические совы издают, тоскуя в одинокой полярной ночи: хухух…
— Давайте я вам прочитаю, какие есть вегетарианские блюда. Вот: огурцы княгини Волконской в мадере с медом и взбитой сметаной.
Профессор вздохнул и кивнул:
— Ладно. Только без этого… мадеры и сметаны… Меда лучше тоже не надо… А пить — воды. Пусть в бутылке принесут, закрытой…
Я не решилась заказать себе чего-то другого. Ведь нужно было проявлять эмпатию. Метрдотель не выказал ни малейшего удивления. Он поклонился и исчез.
Через пять минут показалась процессия. Впереди шагал метрдотель. За ним официант катил тележку с большим блюдом, покрытым серебряной крышкой. Сзади шел второй официант с тележкой, на которой стояла бутылочка воды. Они приблизились к нашему столу, и официант ловко снял крышку. Посередине большого блюда из расписного фарфора лежал сморщенный бурый соленый огурец. Официант торжественно поднял его серебряными щипцами и попытался положить профессору на тарелку. Но профессор Рубинчик прикрыл тарелку рукой и помотал головой:
— Это нам на двоих.
Метрдотель кивнул, официант вернул огурец на блюдо, взял нож, вилку и осторожно разрезал огурец на две части. А потом серебряными щипцами положил по половинке на наши тарелки.
Когда я принесла директору счет за ресторан, он долго в него смотрел, потом поднял на меня глаза и задумчиво сказал:
— Я всегда знал, что ты не любишь японцев…
Пальто и марксизм
Эту историю рассказал лондонский коллега, профессор психологии. Он родом из арабской страны, вырос в обеспеченной семье, но где-то нахватался идей марксизма и в семнадцать лет вступил в местную компартию. Конечно, родственники его не одобрили, отец лишил наследства и в прямом смысле выгнал на улицу. Он от этого вовсе не расстроился, а поехал учиться в Москву, мечтая увидеть страну победившего социализма.
В июле 1976 года в Москве было прохладно, накрапывал дождик. Первым делом он купил зонтик. О зонтиках он раньше только читал — в его стране осадки не выпадали. Вторым делом он приобрел в магазине «Березка» картинку — девушка в сарафане у белого дерева. Картинок раньше у него тоже не было, отец запрещал их вешать на стены. Продавщица сама была в сарафане, с непокрытой головой, и он сразу в нее влюбился. Говорит, никогда не был так счастлив, как в тот первый свой день в Москве…
А дальше начались будни. Место ему дали не на экономическом факультете, как он просил, а в театральном училище. Сказали, что он опоздал, и это единственное, что осталось. Поселили в старом общежитии, с душем на этаже. Жить пришлось на маленькую стипендию. Наступил сентябрь, прохлада сменилась холодом, дождь лил с утра до вечера. Зонт сломался во время очередной драки с победившими социалистами в темном переулке у метро «Проспект Мира». Он сэкономил на обедах и купил в ЦУМе пальто и боты, но все равно мерз. Учеба ему не нравилась. Заставляли кривляться и издавать всякие звуки, а на танцевальных занятиях таскать актрис — он был на курсе самый сильный и мог поднять девушку любого веса. Дружил он только с одним парнем, одесситом Иосей Соловейчиком с режиссерского отделения. И как-то незаметно из коммуниста вскоре стал либералом…
В октябре ударили заморозки, всех послали в колхоз. Неделю он таскал ведра с картошкой и спал валетом на одной кровати с Иосей, потому что кроватей всем не хватило.
В ноябре у него украли пальто, и он написал письмо домой. В письме сообщал, что больше не коммунист, и даже не либерал, а нормальный монархист и желает вернуться к папе, маме, шаверме, солнцу и машине ягуар. В конце декабря в общежитие пришел работник посольства, отвез его в аэропорт и посадил в самолет.
Когда он доел халву, и заплаканная мать ушла к себе, отец сказал:
— Признайся, сын, сразу во всех грехах. Упадший да возвысится через раскаяние… Ты пил там вино?
— Да, отец, я пил портвейн «Три семерки», и московскую водку, и жигулевское пиво. И курил…
— Ел непотребную еду?
— Да, отец, сосиски, и сардельки, и…
— Ясно. Трогал женщин?
— Только по принуждению, отец…
— Все, надеюсь? Ничего больше?
— Отец, в месте, называемом колхозом, я спал на одной кровати с евреем…
— Оооо! — изумился отец — Теперь я вижу, бедный сын, что ты вернулся из самой бездны…
Сейчас мой коллега, уважаемый профессор, живет с семьей в Лондоне. Иногда ему звонит по скайпу режиссер Иося Соловейчик из Сан-Франциско, и они вспоминают Москву, и колхоз, и актрис, и жигулёвское пиво…
Осмо
Поехали мы с питерскими ребятами–инвалидами на неделю в финский летний лагерь. Хотя было уже не лето, а осень, конец сентября и очень холодно. Лагерь маленький, принадлежит церковной общине. На берегу залива, в лесу, среди сосен — большая поляна, и на ней три старинных дома, обшитых досками цвета запекшейся крови. В самом большом поселили ребят с воспитателями, в среднем жил смотритель лагеря с женой, а маленький домик отдали мне. Комнатка с огромной печью, под потолком на палках — высохшие ржаные лепешки, в углу дубовый шкаф с хрустальными окошечками в дверцах, набитый довоенными журналами и календарями. Пахнет избушкой — старым деревом, вязаными половиками. Хозяйка выдала чистое белье, ее муж принес дров. Старые, коренастые, молчаливые, нахохленные, как два сыча. Смотритель затопил печь, и они ушли.
С нами в лагерь приехали парень по имени Кирилл и его отец, драматург. Кирюша вечером никак не соглашался пойти спать, а все сидел на скамейке посередине поляны и махал перед собой руками, как бы призывая кого-то. Он в то время безответно любил учительницу, старше его в два раза, и выражал так свои сердечные страдания. Отец долго уговаривал его, сердился, но Кирюша не хотел вставать. Он отличался стойким характером.
Около двенадцати ночи я улеглась на скрипучую узкую кровать и заснула.
И снится мне сон. Как будто я в этой самой комнате. Через окно льется лунный свет, и от него в хрустальных стеклах шкафа горят разноцветные огоньки, как в калейдоскопе. Смотрю в окно. И вижу, что Кирюша все также сидит на скамейке посреди залитой лунным светом поляны. Больше не машет руками, сидит неподвижно, скорчившись. Иней блестит на черной траве. Думаю во сне: он же замерзнет! Встаю, беру с вешалки пальто, надеваю и выхожу из домика. И снится мне запах мокрой хвои, прелого мха, грибов… даже чувствую во сне холод ветра с залива… Иду потихоньку к скамейке, смотрю на Кирюшу, и, чем дольше смотрю, тем меньше мне хочется к нему подходить. Что-то странное в скрюченной фигуре, опущенной голове… Останавливаюсь в двух шагах. Человек начинает медленно поднимать голову. И я вижу, что это вовсе не Кирюша! Хотя и очень на него похож. Бледное лицо, узкие глаза закрыты, рот сжат…
Я вскрикнула:
— Кто ты?!
И проснулась. И, уже проснувшись, услышала тихий голос. Звук пролетел по комнате легко, как ветер:
— Осссмооо…
Я полежала немного, потом приподнялась, взглянула в окно. Полная луна ярко освещала пустую поляну, никого не было на скамейке. Я встала, взяла с вешалки пальто и вышла из домика. Пахло мокрой хвоей, прелым мхом и грибами… сосны качались от сильного морского ветра… Подумала: не постучать ли в комнату Кирюши, спросить, спит ли он, но представила, что скажет его отец… В доме смотрителя было темно, на террасе большого дома молодые воспитатели играли в бильярд, прихлебывая из банок пиво… Эта картина меня успокоила, я вернулась в свою комнатку и легла спать.
На другой день все поехали в соседний город в бассейн. Я, Кирюша и его отец остались в лагере. Я бассейны не люблю, а Кирюша боится воды. Мы развели костер и стали жарить на палочках сосиски. Пришли тихие смотритель с женой, ничего не сказали. Старушка села рядом с Кирюшей, а старик стал ворошить угли в костре. Кирюша протянул хозяйке найденный им под сосной трухлявый гриб. Она его вдруг обняла, он положил ей голову на плечо. Отец Кирюши, склонный к мелодраме (драматург), взмахнул сосиской и воскликнул:
— Ах, мой сын сразу чувствует доброе сердце!
Хозяйка погладила Кирюшу по лыжной шапочке и сказала:
— У меня был брат с синдромом Дауна. Ваш сын на него очень похож.
— Да что вы! — всплеснул руками драматург, и сосиска упала в костер. — И где он сейчас?
— Умер, — вздохнула старушка. — Ровно двадцать лет тому назад. Тогда тоже был холодный сентябрь. Он любил сидеть по ночам вот на той старой скамейке, смотреть на море… и простудился…
— А как его звали? — спросила я.
— Осмо, — сказала старушка.
Эта история случилась на самом деле. Как ее объяснить? Не знаю.
Господин с авоськой
Это был высокий, внушительного вида старик в дорогом черном пальто и шляпе, из-под которой вились седые локоны. Мрачный, с небритыми щеками и медальным профилем — Остап Бендер на пенсии. В руке он держал авоську, в авоське — кастрюлька. Других вещей у него не было. Я к нему, конечно, подошла. Уж очень его поклажа не соответствовала костюму и общему надменному виду. Спросила:
— Вы летите в Израиль?
Он взглянул на меня искоса, усмехнулся.
— А ты можешь предложить другой маршрут? Да, лечу. Рву когти…
— Как это?
— Приходится… — Он понизил голос, оглянулся. — Партнеры меня подставили, ночью бежал, на такси до границы — и сразу в аэропорт… Кроме вот кастрюли, — он махнул авоськой, — ничего не успел взять. Хоть кашу будет, в чем сварить…
— Вы, наверное, бизнесом занимаетесь? — догадалась я. Годы были лихие, шел девяносто четвертый год.
— А чем еще еврею заниматься в такое время? Крутым бизнесом, девочка, крутым.. И женщины молодые любили, и чиновники кланялись… Все в один час потерял…
Я проводила его до паспортного контроля, он прошел на ту сторону, обернулся. Вдруг какая-то мысль его осенила, он нахмурился, крикнул:
— Тут живешь, в Финляндии? Замужем? Нет?! А чего сразу не сказала? Эх…
Махнул рукой и пошел.
Почтовый ящик
Начало девяностых годов. Я гостила у моей подруги Лины в городе Раанана. Город этот, к северу от Тель-Авива, считался престижным — жители там были в основном англо- и немецкоязычные. Однажды вечером я написала письмо домой, Лина дала конверт и марку и объяснила, где почта.
Иду на угол, все закрыто, что написано — не понимаю, в стене две прорези. Мимо проходит бородатый господин лет восьмидесяти, с седыми кудрями и в тренировочных штанах. Обращаюсь к нему: Искьюз ми, это почтовый ящик? Он останавливается, подходит, печально смотрит на меня и спрашивает: And what have you got? Letter? И что это у вас? Письмо?
— Да, — говорю, — письмо.
— И кому это письмо? — грустно осведомляется он.
— Маме, — отвечаю вежливо.
— И где живет ваша мама?
— В России, — говорю уже несколько нервно. — Скажите, я могу его бросить сюда?
Бородач внимательно рассматривает письмо, прорези в стене и сообщает:
— Если вы хотите, чтобы ваша мама его никогда не получила, то бросайте…
Подходит старушка в шляпке с вишенками и сумкой, из которой торчит рыбий хвост.
— Это у вас что, письмо? — спрашивает она на прекрасном английском.
— Да, — отвечаю. — Хочу послать его маме в Россию.
— Прекрасно, — радостно говорит старушка — Я очень люблю получать письма. В шестьдесят пятом году я получила письмо от кузена из Одесса-сити. Оно шло полгода и все-таки дошло!
— Скажите, это почтовый ящик? — с надеждой спрашиваю я.
— А что это еще может быть? — улыбается старушка. Бородач горько усмехается:
— Мэм, это такой же почтовый ящик, как я ваш кузен из Одесса-сити!
Подходит пожилая пара, оба маленькие, под ручку и под одним зонтиком, хотя нет дождя, и солнце уже садится.
— Что случилось? — озабоченно спрашивают они сначала по-немецки, потом по-английски, с сильным идишским акцентом. — А что это у вас, письмо?
— Да, — отвечаю тоскливо. — Маме, в Россию… Может, вы знаете, это почтовый ящик или нет?
Они начинают внимательно рассматривать стену, потом меня и письмо, потом опять стену. Качают головами. Просят уточнить, где именно в России живет моя мама, и почему она не приехала со мной?
Старушка в шляпке и господин с бородой продолжают мирную перепалку. Старушка утверждает, что здесь уже сто лет почта, а бородач трагически воздевает руки и трясет седыми кудрями:
— Мэм, сто лет назад здесь и города не было!
С разных сторон улицы к нам сворачивают люди. Собирается толпа. Кто-то встает на сторону бородача, кто-то разделяет мнение старушки, а я возвращаюсь с письмом к Лине. Она слушает меня и заливается смехом. Но потом становится серьезной: «Эти старые люди… У них никого не осталось там, откуда они приехали. Они не знают, где почтовый ящик — им некому писать…»