Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2020
Борис КОЛЫМАГИН
Поэт, кандидат филологических наук, живет в Москве.
В 2019 году исполнилось 125 лет со дня рождения Георгия Иванова — лучшего поэта русской эмиграции. По крайней мере, так думали авторы «парижской ноты». И, действительно, его утонченные стихи несут в себе дух свободы и высокой культуры.
В своей заметке я хотел бы остановиться на одном важном вопросе, который сближает Иванова с постмодерном, а именно: на теме нигилизма.
Слово «нигилизм» у нас естественным образом связывается с романом Тургенева «Отцы и дети», с хрестоматийным образом Базарова.
Базаровский нигилизм, однако, правильней называть позитивизмом, поскольку его «правда» апеллирует к успехам науки позапрошлого века. Но в XIX столетии мы встречаем нигилизм иного рода — у Ницше.
В его философии нет места ценностям прикладной науки, резание лягушек его не вдохновляет. Учение Ницше вырастает из утверждения, что Бог умер. Что мы стоим перед лицом пустоты, которая отнимает реальность у вещей, развоплощает их.
Нигилизм, если следовать логике мыслителя, активно утверждает ничто во всем. И только воля человека, его способность к целеполаганию не дают миру исчезнуть. Бытие, по Ницше, определяется не Платоном, не — шире — метафизикой, а становлением, существованием над бездной: дазайном, вот-бытием, если мы обратимся к языку Хайдеггера.
Ницше не был атеистом в смысле «научного атеизма» Ленина и Сталина. Он просто остро чувствовал условность человеческих представлений, шаткость культурных конструкций, которые еще совсем недавно казались незыблемыми.
Это чувство испытывали многие люди культуры. В том числе и Георгий Иванов, сказавший:
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
<…………………………>
Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего…
[Иванов 1994:276]
Поэт, как и философ, ходит в пустоте и вопрошает о смысле. Особенно острыми становятся эти вопрошания в ситуации старения и умирания первой волны русской эмиграции:
Невероятно до смешного:
Был целый мир — и нет его…
Вдруг — ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну абсолютно ничего!
[Иванов 1994:356]
Возможно, здесь упомянут капитан Корниловского Ударного полка Борис Михайлович Иванов, который умер в Детройте 22 апреля 1993 года. Стихотворение написано в 1941-м. То есть, получается, что герой жив и в то же время на глазах исчезает. (Подобное превращение, замечу в скобках, происходило и происходит с героями Второй мировой войны, и проза писателей-фронтовиков во многом родилась из стремления противостать этой тенденции.)
Но скорее всего, речь идет о герое воспоминаний полковника А. В. Туркула: «Особенного в нем не было ровно ничего, если не считать его свежей молодости, сияющей улыбки, сухих и смуглых рук и того, что он картавил совершенно классически, по «Войне и миру», выговаривая вместо «р» — «г».».
Но именно этот армейский капитан, простой и скромный, с его совершенной правдой во всем, что он делал и думал, и есть настоящий «герой нашего времени». Его, можно сказать, предчувствовали даже писатели, и, например, капитан Тушин Толстого, босой, с трубочкой-носогрейкой у шатра на Аустерлицком поле, — несомненный предтеча капитана Иванова, так же как Максим Максимович, шагающий за скрипучей кавказской арбой, или поручик Гринёв из «Капитанской дочки» <…>
Капитан Иванов, как и все его боевые товарищи, именно потому и пошел в огонь гражданской войны, что своими ли или чужими, это все равно, но кощунственно была поругана Россия-Святыня.
Как и все, Иванов был бедняком-офицером из тех русских пехотинцев, никому неведомых провинциальных штабс-капитанов, которые не только не имели поместий и фабрик, но часто не знали, как скрыть следы времени и непогоды на поношенной офицерской шинелишке да на что купить новые сапоги. <…>
И на всем белом свете для армейского капитана Иванова его родная 4-я рота была живой частью, дышащим образом России-Святыни. Кто из молодых офицеров не любил своей роты или взвода, этих деревенских солдатских глаз, не знавших до революции ни добра, ни зла, этих сильных и добрых рук молодых мужиков, солдатского запаха ржаного хлеба и влажных шинелей, чистых рубах и веников после бани? <…>
Среди земляков в поношенных серых шинелях, с темными или обломанными красными звездами на помятых фуражках, среди лиц русского простонародья, похожих одно на другое, часто скуластых, курносых и как бы сонных, мы сразу узнавали коммунистов, и всегда без ошибки. Мы узнавали их по глазам, по взгляду их белесых глаз, по какой-то непередаваемой складке у рта.
Это было вроде того, как по одному черному пятнышку угадала панночка в «Майской ночи» ведьму-мачеху среди русалок. Лицо у коммунистов было как у всех, солдатское, скуластое, но проступало на нем это черное пятно, нечто скрытое и вместе отвратительное, смесь подобострастия и подлости, наглости и жадной вседозволенности, скотство. Потому мы и узнавали партийцев без ошибки, что таких погасших и скотских лиц не было раньше у русских солдат. На коммунистов к тому же указывали и сами пленные».
Иванов погиб под городом Дмитриевым. И любящие его солдаты унесли его тело: «На отходе одну картину, героическую, страшную, никогда не забудут дроздовцы. В метели, когда гремит пустынный ветер и несет стадами снеговую мглу, в тяжелые оттепели, от которых все чернеет и влажно дымится, днем и ночью, всегда четверо часовых, солдаты 4-й роты, часто в обледенелых шинелях, шли по снегу и грязи у мужицких розвален, на которых высился цинковый гроб капитана Иванова, полузаметенный снегом, обложенный кусками льда.
Мы отходили. Мы шли недели, месяцы, и ночью и днем двигался с нашей колонной запаянный гроб, окруженный четырьмя часовыми с примкнутыми штыками. <…>
Похоронили мы его только в конце декабря 1919 года под прощальный салют 4-й роты». [Туркул 1991:62–75]
Вернемся, однако, к Иванову-поэту. Ничто начинает уничтожать пространство общей памяти, и тот с горечью констатирует:
Тускнеющий вечерний час,
Река, частокол в тумане…
Что связывает нас? Всех нас?
Взаимное непониманье.
[Иванов 1994:404]
Раздробленность русского мира идет дальше, затрагивает уже саму суть человека. И поэт восклицает:
Голубая ночь одиночества –
На осколки жизнь разбивается,
Исчезает имя и отчество,
И фамилия расплывается…
[Иванов 1994:405]
Жизнь слишком зыбка. И лирический персонаж не может сказать о ней словами Николая Островского, что прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Нигилизм превращает годы, как и другие явления мира, в условную реальность:
Все неизменно, и все изменилось
В утреннем холоде странной свободы.
Долгие годы мне многое снилось,
Вот я проснулся — и где эти годы!
[Иванов 1994:320]
Таким образом, пустота оказывается основанием вот-бытия. Все сущее устремляется в ничто:
Леноре снится страшный сон –
Леноре ничего не снится.
[Иванов 1994:406]
Россия счастие. Россия свет. И все-таки ленорино ничто в каком-то смысле позитивно, потому что зачеркивает страшный мир.
Но у Иванова есть и обратное движение — в страшный мир. Поэт играет на представлениях русской эмиграции и рисует черную картину:
А, может быть, России вовсе нет.
И над Невой закат не догорал.
И Пушкин на снегу не умирал.
И нет ни Петербурга, ни Кремля –
Одни снега, снега, поля, поля…
<……………………………………>
Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Веревка, пуля, каторжный рассвет
Над тем, чему названья в мире нет.
[Иванов 1994:299]
В стихах Иванова — мужественный выход в пустоту небытия, ада:
Расстреливают палачи
Невинных в мировой ночи –
Не обращай вниманья!
Гляди в холодное ничто,
В сияньи постигая то,
Что выше пониманья.
[Иванов 1994:341]
Здесь, наверное, стоит сказать о той точке, с которой поэт смотрит на «холодное ничто». Она вынесена за пределы физического пространства, в метафизику:
Все тот же мир. Но скука входит
В пустое сердце, как игла,
Не потому, что жизнь проходит,
А потому, что жизнь прошла.
[Иванов 1994:502]
Вот еще один метафизический взгляд:
Еще вожди, но тоже мертвецы.
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела:
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола…
[Иванов 1994:531]
Основываясь на подобных стихах, мы можем сказать, что нигилизм ивановского образца продолжает традицию метафизических текстов русской поэзии. И в какой-то момент метафизика решительно отодвигает нигилизм на периферию.
Эпоха, наступившая после времени модерна, тоже оказалась в тисках ничто. Постмодернизм, работающий с представлениями, с геометрией внутреннего «я» и культуры, вышел на проблему пустоты. Достаточно указать в контексте нашего разговора на появление такого термина, как симулякр, который обозначает знак, не имеющий означаемого объекта в реальности. Своего рода копия без оригинала. Или, говоря строчкой Иванова, «как портрет без сходства в пышной раме».
Отечественный постмодерн существовал в культурном подполье. В частности, мы видим его следы в текстах «лианозовцев».
Поэты этой группы не были атеистами. Наоборот, в их творчестве присутствуют религиозные мотивы. Тем не менее, нигилизм напоминает о себе на разных уровнях. Например, Генрих Сапгир, перелагая псалмы, может сказать:
Он повелел — и сотворилось
злодобро и доброзлом
завязаны узлом
Да здравствует Твоя жестокомилость!
[Сапгир 1993:81]
То есть Бог, исходя из текста, не гарант нравственности. Мораль не имеет объективных оснований.
Немного иначе, но, по сути, то же самое говорит и Георгий Иванов:
И тьма — уже не тьма, а свет.
И да — уже не да, а нет.
<………………………… >
Она прекрасна, эта мгла.
Она похожа на сиянье.
Добра и зла, добра и зла
В ней неразрывное слиянье.
[Иванов 1994:304]
Нравственные законы зыбки, категорический императив не работает. И Иванов описывает тот абсурд, с которым сталкивается:
Только линия вьется кривая,
Торжествуя над снежно-прямой,
И шумит чепуха мировая,
Ударяясь в гранит мировой.
[Иванов 1994:520]
«Лианозовец» Игорь Холин рисует «мировую чепуху» по-другому, но при этом опирается на ничто, потому что:
Все что говорят люди
Правда
Сотканная
Из пустоты
[Холин 1999:153]
Возьмем еще одну параллель: пример прочтения русской классики. У Всеволода Некрасова есть такие стихи:
Я помню чудное мгновенье
Невы державное теченье
Люблю тебя Петра творенье
Кто написал стихотворенье
Я написал стихотворенье
[Некрасов 1989:5]
Некрасов показывает, что литература не существует в безвоздушном пространстве и зависит от экзистенции, от нашего «да» или «нет» процессу чтения, то есть от той самой воли к власти, о которой говорит Ницше. И если я имею волю, я желаю читать, то я и есть создатель текста. Читатель буквально становится автором.
Интересно, что Георгий Иванов порой тоже близок такому пониманию:
…Вот вылезаю, как зверь, из берлоги я,
В холод Парижа, сутулый, больной…
«Бедные люди» — пример тавтологии,
Кем это сказано? Может быть, мной.
[Иванов 1994:431]
Связи нигилизма «парижской ноты», к которой причисляют Иванова, и советского постмодерна разнообразны. Но в чем они кардинально не пересекаются, так это в вопросе поэтических универсалий. В «поисках объективно сильной речи» (выражение Всеволода Некрасова) «лианозовцы» готовы были отойти, и достаточно далеко, от традиционного стиха, классических просодий. Новые реалии требовали другого письма, где значительную роль играли паузы, пробелы, заполнение страницы двумя-тремя столбиками. Стих не только говорит о чем-то, но и являет собой что-то, например, пустоту. Иванова эксперименты такого рода не интересуют, он остается в рамках нарративного письма. Хотя часто решает те же самые художественные задачи, которые стоят в андеграунде. Например, создает центонные стихи. Или пишет стихи как бы ни о чем:
Вот более иль менее
Приехали в имение.
<……………………… >
И более иль менее –
На всем недоумение
[Иванов 1994:365]
Поэты-минималисты часто тоже стараются походить вокруг пустоты, ограничиться минимальными знаками письма, пряча смысл в многоточия и пустые страницы.
Нигилизм пронизывает творчество Иванова и постмодернистов. Эта проблема, с которой они сталкиваются на пути к подлинной реальности. Нигилизм нельзя сбросить, как сбрасывают одежду. Он не проходит сам собой, преодолеть его одним усилием воли невозможно, поскольку это явление также объективно, как объективна техника.
Да, мы можем просчитывать технические решения, но часто эти решения просчитывают нас. Кто мог, скажем, предвидеть появление интернета и мобильной связи? А эти открытия изменили антропологию, человек сегодня живет в сети, как рыба в мировом океане.
Нигилизм работает с нашим сознанием, хотим мы того или нет. Время, возможно, покажет выход из потока симулякров, атакующих нас ежедневно. Но для этого нужно, кроме всего прочего, ставить вопросы, соответствующие требованию момента. К ним относятся и вопросы о реальности реального, которые звучат в поэзии Георгия Иванова.
Библиография/References
[Иванов 1994] — Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М.: Согласие, 1994.
[Некрасов 1989] — Некрасов Вс. Стихи из журнала. М.: Прометей, 1989.
[Сапгир 1993] — Сапгир Г. Избранное. М.: Третья волна, 1993.
[Туркул 1991] — Туркул А. В. Дроздовцы в огне. М.: Ингрия, 1991.
[Холин 1999] — Холин И. Избранное. Стихи и поэмы. М.: Новое литературное обозрение, 1999.