Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2019
СЕРГЕЙ ПОПОВ
Поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дети Ра», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы. Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию года (2014). Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
* * *
Здесь ветер бьет из-под земли,
щекочет ночь глаза.
И продается за рубли
горючая слеза.
И пыль столбом сквозь мор и глад
стоит как часовой.
И не сыскать пути назад
с повинной головой.
Пойдешь направо — пьянь и рвань,
налево — смех и грех,
где бестолковщиной словарь
разделан под орех.
Растет бурьян сквозь имена
безумцев словаря.
А дело бога сторона,
пропавшая зазря.
И если нынче тишь и гладь,
то завтра — шум и гам.
И ветер ереси в тетрадь
заносит по слогам.
В мобильник, в голову, в айпад,
в ночную кровь страны.
Что делать, если виноват,
как прежде, без вины?
Где накатин и никотин
спасают до поры,
летят за копотью грудин
слова в тартарары.
Но выпадающих с ума
водою в рещето
впотьмах целует задарма
неразличимо кто.
* * *
Мюнхгаузен и сибарит,
лукавый знаток всех и вся,
косячит в цитатах, острит,
глаза на бутылку кося.
Оглаживая живот,
и рифмы шерстит, и размер.
А также и власть, и народ,
и Запад, и СССР.
Словарная куча-мала.
Табачная чудо-смола.
Безумный живительный чад
над теми, что нынче молчат.
Кромешный кутила и плут,
потешный глотатель огня
в речах ослепительно лют —
ногайку ему и коня.
Галопом под ропот знамен,
в сражениях неумолим —
ну, просто усатый Семён,
а может, улыбчивый Клим.
Такие в угаре атак
конечности рубят за так.
А после трындят, что дебил,
кто столько всего нарубил.
Портос и Котовский в одном
флаконе гульбы и пальбы —
все вверх, разумеется, дном
с припевом, что мы не рабы.
Иметь или все-таки быть —
ведь вскорости пухом земля?
И то ли петлюровцев бить,
и то ли хранить короля.
Шагает ревнитель словес
забвению наперерез.
И в кровь малодушных земель
его пробирается хмель.
* * *
У поэтессы тугие соски —
платье почти прободают насквозь.
Взгляд из палитры вселенской тоски —
лишь оторви дорогую да брось.
В бравом асфальтоволобом лито
лишь за красивые хвалят глаза —
слеплено это, срифмовано то —
главное, чтобы цвела бирюза.
Чтобы колготы искрили слегка
и каблучки были в меру остры.
Чтобы подрагивали у листка
пальцы от этой дурацкой игры.
А почему бы и не поблажить,
в такт удареньям кивая едва?
Не забывая, что главное — жить,
врать, будто слово всему голова.
Ярый цветок в золотых волосах.
Тесное платье в цветах золотых.
Манкая прорезь и речь на весах —
уравновесить не сладится их.
Выгорит плоть на ветру временном.
Вирши растают на нем без следа.
Но лепесткам в измеренье ином
не облететь на асфальт никогда.
* * *
К утру воскресенья она умерла,
изрядно вина заглотнув из горла.
И хоть спозаранку вокруг ни души,
вовсю поминали ее алкаши.
Бедовую стать, золотое нутро —
и знамо преданье свежо и старо —
но праведной грусти портвейный формат
звал к определению, кто виноват.
Что делать — вопрос это все же второй.
Кто хлещет коньяк под севрюгу с икрой
ответить должны. Но с «Мартелем» во рту
не преодолеешь никак немоту.
Не произнесешь никакие слова
о той, что отныне и присно мертва.
А стало быть, ей даже имени нет —
с чего алкашам тусоваться чуть свет?
Ведь кто же она, или он, иль оно,
не определит никакое вино.
И что это было — поди разбери,
когда и без этого трудно внутри.
И не воскресает душа поутру.
И быть ли отныне в округе добру?
* * *
Все стали старыми, с ума сойти — прикинь —
приходят парами, а исчезают врозь —
ни смеха гениев, ни слез полубогинь —
с подблюдным пением — и с тем не задалось.
Вот и торопятся — один, одна — на дне
остатки сладки — только вовсе не про них —
то к цепким призракам, то к вымершей родне
как зачарованные рвутся напрямик.
А стол оставленный вовсю хорош собой —
и подтанцовка — если нужно — хоть куда —
глуши от пуза, отрывайся на убой —
и горе грешника — нисколько не беда.
Но собираются — и тот, и та — пока! —
как будто кто-то окликает и манит —
призывно медлят кочевые облака
над околотком, что слезами знаменит.
Кругом незанятые множатся места,
на дне кровавый застывает порошок.
И если кликнут, будет не с кем и полста
перехватить уже совсем на посошок.
Но ты протягиваешь рюмку в пустоту
и хочешь спеть, да не случаются слова —
как будто кровь окоченевшая во рту —
а все по-прежнему мелодия жива.
* * *
«Тут выясняется, что ко всему — подлец,
сплетник, двурушник и беспринципный дядя…
И как без мыла лихо в друзья пролез,
по мелочам наушничая и гадя!
Боже ты мой, награда за все труды
по истребленью непониманья в мире!
Сколько с тех пор уже утекло воды,
как прочитала милого на стихире?
Это теперь понятно, что чушь и бред,
полный отстой, позорная замануха…
Этим приемчикам скоро сто лет в обед,
а с остальным хозяйством — и вовсе глухо.
Ну а тогда ладони горели от
рукоплесканий в честь идиотских виршей.
Кто ж это знал, что форменный идиот?
Кто об опасности предупреждал нависшей?
И хорошо, что все прояснилось враз.
И никаких ни лайков, ни сожалений…»
Здесь по всему пора оборвать рассказ —
перед экранами все уже ошалели.
Благо, компьютер вовремя подзавис
на старомодной, но золотой цитате —
сквозь немоту небес ангел смотрит вниз,
где тишина во все времена некстати.
* * *
Ох, и чудны же, Боже, твои дела!
Пряник печатный, фабричная пастила.
И неисповедимы твои пути —
даром ночной автобус и пуст почти.
И остановка — десять минут всего.
И вдоль обочины — пляски да беспредел.
Полная темень — трасса под Рождество,
разве что тульский герб да белёвский мел…
Сласти в окне ларька — вот и свет во тьме —
нечем в дороге сердце занять свое.
Кто здесь при лютой стыни еще в уме?
Полубомжи, лабазники да ворье.
Лишь прицениться, да не успеть купить —
времени нынче, как и всегда, вобрез.
Нужно садиться и прекращать тупить,
ехать, как полагается, в темный лес.
В черную степь, в безлюдные города —
плакать о чуде сахарном в страшном сне…
Дурню отстать от времени — не беда,
если бы он не парился о цене.
Не причитал, что сгинет в ночи зимой,
даже когда все сладости на руках.
Не домогался: «Боже лукавый мой,
твой ли посланец — этот безбожный страх?»
* * *
Средь раннелетних пригородных гроз
отъехать не успела голова,
до кислоты крыжовник не дорос,
не добралась до голени трава.
Все занялось и разом не сбылось —
в стоп-кадре — гости, стопки, край стола
и молодая замершая злость,
которой вся вселенная мала.
И даже если после — только дым
и бравая игра с небытием,
то все равно приснится молодым
участка виноградный окоем.
И жизнь, не перешедшая черты —
вся в отсвете на скатерти в горох —
и так и не расцветшие цветы —
бутонами забвенья между строк.
* * *
Все проходя насквозь, пополняя свод
правил забвения и аксиом тщеты,
детскою алгеброй бредишь который год,
с непоправимым переходя на ты.
Странных дробей, сочетаний, смещений дат
множится перечень, рушатся времена.
И никакого прока глядеть назад —
разность значений издали не видна.
Только пустые счеты незнамо с кем
и умноженье прожитого на ноль:
вся математика строится на песке,
что как два пальца плавится в алкоголь.
Вот ведь уже и знаков не разобрать,
и на листе тетрадном все клетки — врозь.
Да и какого черта писцу тетрадь,
ежели в ней что ни лист — оторви да брось?
Сколько цифирь с пристрастьем не выводи,
не сомневайся, правильный ли ответ,
что-то к нему плюсуется впереди —
только тому ни числа, ни названья нет.
Но не ведись, не жалоби, не вздыхай.
Иксы твои — к тому ли, чтоб их понять?
Даром, что лох и пожизненный раздолбай —
есть маета ответить за все на пять.
* * *
Не сон ли, что в прежнем режиме
ночами сменяются дни.
И жили с тобою, не жили —
к утру только слезы одни.
И вся режиссура природы —
радение сдать в никуда
любого из нашей колоды —
разборы не стоят труда.
А недоумения эти —
не нам, а главрежу извне —
о глупом выбытии Пети,
о катином темном окне.
И сердце — как будто из ваты,
и скулы — в холодном поту:
подмостки, они слабоваты
всерьез восполнять пустоту.
Конечно, и с прожитым квиты,
и прежняя сцена тесна…
Но неутомимы софиты,
что бьют с территории сна.