Диалог прозаиков Александра Мелихова и Дины Рубиной
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2019
АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ
Прозаик, публицист. Родился в 1947 году. Окончил матмех ЛГУ, работал в НИИ прикладной математики при ЛГУ. Кандидат физико-математических наук. Как прозаик печатается с 1979 года. Литературный критик, публицист, автор книги «Диалоги о мировой художественной культуре» и нескольких сот журнально-газетных публикаций, зам. гл. редактора журнала «Нева». Произведения переводились на английский, венгерский, итальянский, китайский, корейский, немецкий, польский языки. Лауреат ряда литературных премий, в том числе: Набоковская премия СП Санкт-Петербурга (1993) за роман «Исповедь еврея», премия петербургского ПЕН-клуба (1995) за «Роман с простатитом». Романы «И нет им воздаяния», «Свидание с Квазимодо» вошли в шорт-лист премии «Русский Букер». Роман «Любовь к отеческим гробам» вошел в шорт-лист 2001 года премии «Русский Букер», а также получил премию «Студенческий Букер», роман «Горбатые атланты» вошел в список трех лучших книг Петербурга за 1995 год. Член СП Санкт-Петербурга. Живет в Санкт-Петербурге.
ДИНА РУБИНА
Прозаик, эссеист. Родилась в 1953 году в Ташкенте. Окончила Ташкентскую консерваторию. В 1984 году переехала в Москву, в 1990 году репатриировалась с семьей в Израиль. Первая публикация — в 1971 году (журнал «Юность, рассказ «Беспокойная натура»). Рассказы и повести Дины Рубиной печатались в журналах «Юность», «Новый мир», «Огонек», «Континент», «Искусство кино», «Дружба народов», «Время и мы», «Знамя», а также во многих литературных альманахах и сборниках. Автор множества книг, переведенных на более чем два десятка языков, лауреат престижных российских и зарубежных литературных премий. Романы и повести Дины Рубиной экранизированы. Живет в Иерусалиме.
АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ. Не хочу пускаться в литературоведческие абстракции — есть женская проза или есть «просто проза», — с меня довольно того, что сами женщины уж точно есть. И то, чем они отличаются от нас, и есть в них самое обаятельное. Я не имею в виду тот «пустячок», которого недоставало великим княжнам царя Никиты, — его легко заменить даже своею собственной рукой. А вот женскую отзывчивость, наблюдательность, умение радоваться мелочам и детский дар входить в личные отношения с неодушевленными явлениями, будь это погода или политический лидер, — этот источник жизни для мужчин ничем заменить невозможно. Даже и женская красота в сравнении с ним не столь важна, хотя, конечно, и она не помешает. Я помню, как в ту снобистскую пору, когда я был уверен, что все порядочные писатели давно умерли, я забавы ради раскрыл журнал «Юность» и увидел юную еврейскую красавицу в профиль. И прочел: я сплю на диване номер такой-то, — эта красотка углядела этикетку, на которые я никогда не обращал внимания. И я на всю жизнь запомнил и этот профиль, и эту наблюдательность. Примерно в то же время я открыл еще нескольких первоклассных прозаиков — Трифонова, Искандера, Шукшина, — но мне и в голову не приходило любоваться их профилями или фасами. Я любил их сочинения, но никогда не входил с ними в личные эмоциональные отношения. А с тобою сразу вошел, да так и не вышел. С «Юности». С юности.
А будучи уже совсем взрослым и даже немножко старым, я читал твой «Синдикат», наслаждался остроумием, яркостью и вдруг заметил, что больше всего люблю те сцены, где рассказчица оказывается одинокой и печальной. И невероятно ЖЕНСТВЕННОЙ. И мне ужасно захотелось быть рядом, как-то защитить… Вот этим для меня и отличается женская проза, твоя, по крайней мере, — влюбляешься не только в книгу, но и в автора. Такое восприятие литературы, видимо, примитивно, но, думается, не я один такой. И сейчас начинаю читать «Бабий ветер», и с первых же страниц — пронзительная лирика, не сторонящаяся и довольно-таки шокирующих зарисовок. На которые наводит уже сама профессия героини: она парикмахерша тех самых пустячков, чьи прически открыты лишь самому избранному кругу ценителей. «Явилась ко мне на “бразильское бикини” мексиканка, беременная двойней. Ей, понимаешь ли, за два часа до родов понадобилось начисто убрать ее черную метелку. Взгромоздилась на кушетку, живот до потолка — не могла даже охватить его руками, чтобы мне помочь. И только я наложила слой теплого вакса, приложила ткань, дернула… как вздрогнули, сотряслись и завопили дети в ее тугом барабане. Стали топать, бить изнутри кулачками, выпирать головки и колотить ногами по брюху. Вот-вот вышибут дно и выйдут вон. Я отшатнулась и с ужасом уставилась на это гневное головоногое восстание, я просто онемела. И тут из клиентки моей хлынули воды прямо на кушетку. Закричала она; видимо, закричала я… Перед праздником салон был полон народу — публика решила, что я добиваю краснокожих».
«Короче, явилась такая вот черная пантера, зубы сияют, глазки стреляют… Поставила ее в привычную позицию, вид сзади, смотрю — мама родная! — да у нее вся задница искусана! Вся в шрамах, даже следы зубов различимы. О чем при виде этакого пейзажа думает нормальный человек? Конечно, о собаке. Осторожно интересуюсь — какой, мол, породы любимая собачка? А она мне с кокетливой гордостью: это муж. В определенные моменты страсти, на завершающем, так сказать, этапе неистовой любви должен непременно вгрызться! Бывало, что накладывали швы и скобки… Обернулась, увидела мое лицо и торопливо добавила: все, мол, о’кей, она и сама не может достичь апогея, пока от ее задницы не отхватят приличный кусок». Не чурается героиня и солоноватых ароматных словечек. «В то время парикмахерские занимали первые этажи зданий. Наша помещалась в старом шестиэтажном, довоенном еще, а может, и дореволюционном доме с мощными стенами, лепниной по фасаду и стертой мраморной лестницей в вечно обоссанном подъезде. Сантехнические нормы были известны: горячей воды нет, холодная до третьего этажа или ночью, так что ванну наполняли водой с утра, чтоб на целый день было чем смыть говно и ополоснуть лицо-руки». «Катюха тоже была фольклорным человеком. “Эх, раньше ссали — галька разлеталась! — вскрикивала она, подставляя стакан под струю игристого из грелки. — А теперь даже снег не тает…”»
Можно принять эту свободу за эпатаж, но на самом деле это стремление если не удержать, то хотя бы зафиксировать ВСЕ в стремительно тающем мире. «То, что нам по глупости кажется победой жизни, — это на самом деле только мимолетный перевес памяти, на мгновение вырвавшей у тьмы какой-нибудь клочок драгоценной для нас жизни, чтобы в следующий миг кануть во тьму вместе с нами», — это я еще черт-те когда написал в «Исповеди еврея».
Я понимаю, что уже перебираю с цитатами, но уж очень они хороши: «Она волокла клиентку под кран, властно наклоняла ее толстую дельфинью спину над раковиной, и несчастные глаза новоявленной персидской княжны бесконечно долго промывались и промывались проточной водой… Наконец разлеплялись и одурело смотрели на мир — красные глаза затравленного кролика. Зато реснички были черными, как смоль, черными, как у сказочной пери, и вот за этой несравненной красотой дамы нашего города и нашей страны мученически восходили на свою перманентную голгофу…».
Это сближение дельфиньей спины с персидской княжной, красных кроличьих глаз со сказочной пери… Блеск! Нет безобразья для детского взгляда и для истинного художника. Однако далеко не все решаются быть столь откровенными. Над кем-то еще тяготеет советское ханжество, но кто-то опасается и шокировать читателя, а тем ослабить или вовсе убить эстетический эффект. И у меня складывается впечатление, что женщины оказываются здесь посмелее мужчин. По крайней мере, в сборнике «Русские женщины» (СПб, 2014; составители Павел Крусанов и Александр Етоев) рассказы, написанные женщинами, оказываются заметно жестче рассказов, написанных мужчинами (притом, что и мужчины отнюдь не склонны к сюсюканью). Как тебе кажется, это случайность или нет?
ДИНА РУБИНА. Но ведь любой человек, как-то связанный по профессии с пенитенциарной системой любой страны, может подтвердить, что по уровню жестокости женские колонии ни с чем несравнимы. На протяжении веков женщины совершали жесточайшие преступления, это известно. Заключенных мужчин можно держать в узде; женщин — гораздо труднее. Женщина — это знают и подтвердят психологи — крепче, устойчивей и в психическом плане. Выносливей при длительной нагрузке. Например, в израильской армии есть части, боевые части — где служат исключительно девушки. Это очень тяжелая служба, как правило, на границе. Принцип там такой: выкапывается лопаточкой яма, куда, свернувшись, укладывается солдатка. Она должна застыть и быть недвижимой много часов. Так вот, ты спросишь — почему в эти трудные части не берут парней? Потому что юноши не выдерживают неподвижности. Марш-бросок с тридцатью килограммами на плечах они пройдут. А вот неподвижность в ямке…— нет, это им не по силам. А если говорить вообще о личности женщины, которая за последний век почти полностью преобразилась, о тех изменениях — в психологическом, социальном, гражданском, характерном плане, которые за последние лет шестьдесят произошли с женщиной в человеческой цивилизации… Произошло ведь очень многое. Совсем недавно я узнала, что в Англии (культурной и просвещенной стране) женщин не принимали в университеты. Ты знал, что Мария Кюри не была принята во французскую Академию? Муж ее был академиком. Она — нет.
Но бог с ними, общественными и гражданскими правами, это слишком большая тема. Вот ты цитировал именно куски текста, связанные с физиологией — хотя, понятно, что эта повесть — о душе, ну, собственно, как и все, о чем я пишу. И если мы говорим о жесткости, о жестокости, о всегдашней готовности женщины «играть на этом поле» — то физиология здесь играет ключевую роль. Понимаешь, отдельный «нормальный» мужчина может прожить свою жизнь в «нормальной» стране, в «нормальную» эпоху, ни разу близко не столкнувшись с жестокостью, с физическим потрясением, физическим страданием. При том же раскладе «нормальная» женщина непременно сталкивается в своей «нормальной» жизни с физическим страданием: с невероятной, неописуемой жестокостью родов.
Я ненавижу ВСЕ описания родов в литературе и кинематографе, ибо все это не имеет никакого отношения к пыточной, вопящей, грязной и вонючей реальности рождения человека в этот мир. Между тем, человека создает своим телом — своей кровью, своими клетками… и выталкивает в мир своим нечеловеческим самоотверженным усилием — женщина. Я люблю один эпизод своего детства, много раз его рассказывала. У нас коммуналка была нетипичная, мирная, дружная. Семья одна была — тетя Тоня, работала акушеркой в роддоме, и муж ее дядя Коля каким-то был то ли механиком, то ли инженером… Было у них трое детей — хорошая, дружная, трезвая семья. И однажды зимой во время смены тети Тони в роддоме от мороза полопались батареи в родильном зале. Она кинулась, звонит мужу:
— Коль, давай мчись сюды, здесь у меня мамки с детьми стынут!!!
Коля примчался, напялили на него белый халат, повели в родилку. А там на четырех столах дело делают, и на одном столе — близнецы идут ножками вперед. Вопли, визг, вой, хрип… крики-погонялова врачей и акушерок… Он чуть в обморок не хряпнулся от всего от этого… Но батареи починил. А вечером вся наша коммунальная кухня была свидетелем замечательной сцены. Он пришел с букетом цветов, повалился жене в ноги, не обращая внимания на соседей, и говорит:
— Тоня! Прости меня за все! Я ж понятия не имел, что это за ужас. А ты трижды через него проходила…
АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ. Пробирает, однако… И сразу приходит на ум, что женщинам и вообще приходится иметь больше дела с физиологией — и с детской, да и с собственной. Так что же, все эти образы женской красоты: неземная, ангельская — продукты именно мужского романтического воображения? Но женщины вроде бы очень долго против этого не протестовали… Хотя нынешний феминизм сумел и в романтизации женщины разглядеть ее угнетение: столь возвышенный, лишенный телесности образ порождает в реальной женщине чувство вины за собственное несовершенство. Не лишено остроумия, если забыть, что и мужчины этому образу приносили огромные жертвы вплоть до самой жизни, — чтобы только не допустить пятнышка на его неземной чистоте. Герой моего «Романа с простатитом» страдает от того, что его богиня посещает сортир, что у нее в квартире водятся тараканы… Вместе с тем, и в этом романе, да и в других я изображаю женщин существами более гармоничными: их не оскорбляет материальная изнанка жизни в отличие от моих героев-мужчин. Значит, подсознательно я вижу в женщинах более сильные и мудрые создания, хотя на сознательном уровне я воспринимаю женщин как более слабых и трепетных, как минимум — более брезгливых, кого нужно опекать, защищать от их же собственной чувствительности, детскости… Так что же, это неправильное отношение?
ДИНА РУБИНА. Увы, дорогой Саша. Боюсь, это романтическое восприятие женщины присуще исключительно тебе, как благородному рыцарю вообще и чуть ли не единственному рыцарю — о чем бы ты ни писал — в современной литературе. Я даже боюсь, что все это трепетное и так далее — можно отнести исключительно к особям некоего слоя населения (довольно тонкого), так называемой «интеллигенции». Помню, рассказ одного моего знакомого: он полюбил женщину, они долго встречались, театр-кино, ресторан-гости… Наконец, сошлись… Ему был выдан ключ от квартиры. Однажды он пришел к ней пораньше, ее еще дома не было. От нечего делать стал ходить по квартире… открыл платяной шкаф… Там дурно пахло. Он оставил под зеркалом ключ, захлопнул дверь и никогда больше не вернулся. Это вот и есть — идеализация образа некой возвышенной… и так далее. В народе все всегда было проще и здоровее. Помнишь, анекдот: идет слепой по базару мимо рыбно-селедочных рядов, восклицает: «Здорово, бабоньки!» В деревне женщина тяжело работает с детства и до глубокой старости, обслуживая своих мужчин — отца, братьев, мужа и сыновей, не разгибая спины всю свою жизнь. В среде рабочей-городской-поселковой-слободской женщина, как ты помнишь, и рельсы кладет, и штукатурит, и у станка шарашит, и бита бывает весьма часто до крови, даже до смерти…Какая уж там трепетность. В народе испокон веку женщина работала, как скотина, и отношение к ней — за редким исключением — было соответствующим.
Давай отвлечемся от нашей принадлежности к так называемой интеллигенции. Я всегда от этого шарахалась. Я вообще ненавижу стереотипы. Знаешь, в весьма солидном возрасте я научилась водить машину, — жизнь заставила. Постарели как-то разом родители, и я поняла, что пора влезать на колеса и хвататься за руль. Сдала на права и оказалась хорошим водителем. Неожиданно для всех, только не для себя самой. Я же закончила консерваторию, класс рояля: вышколенная координация между руками (руль) и ногами (педали). Не говоря уже об обоих полушариях мозга, приученных учить и исполнять сразу две РАЗНЫЕ партии обеих рук, а в переносе на водительско-дорожные реалии: смотреть на дорогу, следить за другими наглецами-водителями, отслеживать идиотов-пешеходов, а попутно развлекать разговорами своих пассажиров. Довольно часто мне приходится встречать-провожать в аэропорту гостей. Возить их туда-сюда… Мои друзья-мужчины, желая сделать мне комплимент, говорят: «У тебя мужская манера вождения». Я говорю — да нет, просто я закончила консерваторию. Смеются! Я говорю — что смешного-то? Объясняю про координацию между руками-ногами, про оба полушария мозга, про силу аккордных пассажей в темпе presto… Нет, все равно улыбаются: понятно же, — баба за рулем… Или, вот, когда читатель мужеска полу хочет опять же сделать мне комплимент и говорит: «Я даже удивился — как это вы ловко в этом романе увязали несколько сюжетных линий… и все учтено, и все так закручено, и столько героев — каждый со своей темой, и каждая линия имеет начало-конец …прямо поразительно! Прям чувствуется мужская рука!», — я опять-же, не обижаюсь, а поясняю: я закончила консерваторию. Смеется! Повторяю терпеливо: я получила высшее образование в области исполнительского искусства, теории музыки и даже композиции. Писала фуги: это многоголосие, у каждого голоса свои подголоски, тема звучит по очереди в разных регистрах, ну и так далее. Все равно: скептически улыбается. Почему? А потому, что бабе сделали НАСТОЯЩИЙ комплимент, а она какую-то пургу несет музыкальную.
Что же по поводу того, как женщины много веков не сопротивлялись обожательному отношению… Да кто ее, женщину, спрашивал — чему она сопротивлялась и что она думает! Общество «почище» знало, что именно нужно женщине: немного читать, вышивать, чуток бренчать на рояле… а главное, сделать удачную партию. Барышень родители в свет вывозили, дабы жених мог ее выбрать. Не она — жениха, боже упаси нас от этих вольностей. Общество попроще вообще не задумывалось о таких вещах. Баба должна быть здоровой, работящей и смирной. Если она пригожая, то это тоже неплохо. Вот тебе поговорка: «Муж любит жену здоровую, брат — сестру богатую». Впрочем, об этом мы уже говорили. И во все века тех женщин, которые находили в себе силу и мужество вывалиться из устоев общества и писать книги или там картины… то, во-первых, они, как правило, оставались незамужними (кому такая нужна, правда?), во-вторых, само собой, их считали странными, диковатыми, а то и вовсе сумасшедшими. Возьми судьбу Фанни Мендельсон, сестры знаменитого композитора Феликса Мендельсона. Оказывается, она была не только блестящей пианисткой, но и талантливым композитором. Но отец (банкир, между прочим, и просвещенный человек) запретил дочери выступать и вообще показываться на творческом поприще (хотя сыном гордился), ибо считал, что женщине не подобает… женщина должна… трепетность и… короче, смотри выше. Теперь выясняется, что многие, сочиненные ею мелодии, братишка Феликс заимствовал, ничтоже сумняшеся, и Фанни была счастлива, что они не пропадут. Она их Феликсу просто дарила: любимый брат же. И — мужчина. Ему подобает. Например, всемирно известный «Свадебный марш» сочинен ею — как выяснилось черт знает, сколько лет спустя. Так что, Саша: ну ее к лешему, эту трепетность — по сугубо личному моему мнению.
АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ. «Душа моя изнемогла, все во мне потрясено… Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды…», — сами собой всплыли слова Гоголя из его ответа Белинскому. Я никак не думал, что трепетное отношение к женщине может таить в себе какое-то ядовитое зерно. Я начал расспрашивать знакомых женщин, не видят ли они в трепетном отношении к себе чего-то пренебрежительного, — нет, хором (дуэтом) отвечали они, чем трепетнее, тем лучше. Я вспомнил героиню своего «Романа с простатитом» (а все же взято из жизни, за все заплачено кровью), — она упрекала главного героя, который в процессе любовной связи подрастерял былую трепетность: «Для тебя женщина друг, товарищ и брат. Ты как бегал когда-то с девчонками наперегонки, так к ним и относишься». А сейчас обдумываю такой сюжетец: мужчина и женщина много лет дружат, а потом у них вдруг случается роман; и герой очень доволен, что у них все так по-дружески, не нужно никаких реверансов и черемухи, все как с каким-нибудь Лехой: хорошо посидели, да еще и переспали, можно возвращаться в будни. И вдруг «Леха» начинает возмущаться: почему ты мне не звонишь, я тебе что, только для постели нужна, почему ты никогда не даришь мне цветы — и далее весь набор. И герой догадывается, что женщина остается женщиной, сколько бы ни притворялась своим парнем, — она хочет, хотя бы изредка, и трепетности. Тоже взято из жизни. Так что я понемногу начал надеяться, что твои приятели задели тебя не трепетностью, а пренебрежением, отношением свысока. А трепетность ничуть не мешает уважению, восхищению и уж тем более исключает присвоение каких-то достижений женщин. Трепетность, напротив, удесятеряет восхищение: надо же, богиня, а водит машину лучше меня, богиня, а печет блины, богиня, а соображает в делах получше меня, боится мышей и не боится войти в горящую избу, если этого потребует любовь или долг (лучшие мужчины — это женщины, Евтушенко в этом кое-что понимал). Да, жестокость жизни не позволяет женщине оставаться хрупкой и трепетной, она требует и от мужчины среди суровых будней видеть в женщине соратника по жизненной борьбе. Но сегодня, слава Богу, жизнь уже не требует от нас быть рабочей скотиной, она гораздо больше требует социального интеллекта и психологической выносливости, и в этом женщины явно превосходят мужчин. Каждый наблюдал, как любящая жена какого-нибудь интеллектуала бдительно следит, как бы супруг не сморозил какую-нибудь бестактность, — чтобы тут же ее загладить. А уж скольких из нас, писателей, ученых, женщины буквально спасли, в годы неудач поддерживая в нас веру в свои силы и в будущее, что почти одно и то же! Это миссия скорее ангела-хранителя, чем рабочей скотины. Поэтому к женщине и нужно относиться как к ангелу. А человеческими ее чертами восхищаться и умиляться, вот так я и понимаю трепетность.
ДИНА РУБИНА. В общем, женщина — друг человека и ангел-хранитель «нас, писателей и ученых». А вдруг она сама — писатель или ученый? Такое ведь можно представить? Вдруг она тоже немножко человек? — в том смысле, что «широка», как и мужчина. Скажем, по отношению к мужу — в хорошем настроении — трепетна, по отношению к подчиненному — сурова, по отношению к сопернице — безжалостна. По отношению к врагу может быть и убийцей. А вот мужу еще в плохую минуту может так сказануть (она ведь живой человек, да?), что трепетность куда-то улетит, — ну, на сегодняшний вечер. То есть прямо таки совсем разный человек — как оно обычно бывает не в мечтах или в плохих пьесах, а в реальной жизни и в хорошей литературе. Как бывает у Шекспира, например. Вот у Достоевского, скажем прямо, женщины — либо Неточка Незванова, либо Настасья Филипповна, так получалось — у него. У Тургенева вообще, кажется, один только тип и получался, он даже назван соответственно: «тургеневские девушки». А у Шекспира — вон какой размах: и Офелия, и Леди Макбет, и Корделия, и Катарина… целая россыпь характеров, и каждой женщине присущ букет каких-то качеств, да так припечатано, что скажи сейчас: «Ну, это просто Леди Макбет!» — и мы все понимаем. Боюсь, Саша, что если бы отношения полов следовали намечтанной тобой линии с «трепетностью дам или к дамам», то литературе совсем нечем было бы заняться. К тому же, эти самые «трепетные», как правило, скучны и пресны до ужаса. А сегодня, с великим цивилизационным прорывом такое-разное происходит, что глаза на лоб лезут. У нас знакомые, молодая семья, ребята лет по тридцать пять. Оба сильные программисты в крупнейшей американо-израильской фирме. А она — так прямо мощный системный программист, начальник отдела из пятидесяти сотрудников. Двое детей, занятость невероятная, ответственность бессонная. Ночами — совещания с американским филиалом… И куда ей с этой трепетностью, кому, кого? Почему? С какой стати? Кто кого у них должен в семье поддерживать, кто за кем ухаживать… Сейчас, понимаешь, они все иначе живут. Во всяком случае, на Западе.
Видимо, как-то время приходит настоящему равенству — не в том смысле, в каком твой герой норовит использовать женщину-коллегу, а в смысле сдвига в отношениях внутри общества и внутри разных профессий. И меня это радует: я старый ветеран в этой борьбе, еще с молодости, когда не терпела покровительственного тона мужчины, никогда не позволяла за себя платить и никогда не считала себя слабее или ниже в нашей общей профессии.
АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ. Милая Дина, я мог бы тебе ответить, что ты личность исключительная, и не знаю, каким нужно быть самодовольным болваном, чтобы взять по отношению к тебе покровительственный тон. Но я вспомнил тех женщин, с которыми меня сводила судьба, и они решительно все в миру были сильными, руководили десятками людей, тащили бессонный сверхответственный воз, могли что-то сказануть — в общем, все как одна версии нарисованного тобою портрета. И все равно в какие-то минуты всем им хотелось побыть трепетными и наивными. По той простой причине, что в глубине души мы и есть трепетные и наивные, но решаемся открыться лишь перед теми, кто нас любит. И в какие-то минуты все они признавались, насколько им легче живется, когда есть хоть один человек, перед которым не нужно притворяться рациональными и железными. И я готов был им служить и терпеть их срывы только потому, что ощущал их более слабыми, чем я сам. И вовсе не потому, что они действительно были слабыми, — они были сильными. Но те, кого мы любим, всегда кажутся нам слабыми и нуждающимися в нашей защите. И в идеальном союзе каждый ощущает себя сильнее другого, ибо только ощущение нашей силы, пусть иллюзорное, и способно нас подвигнуть на защиту другого, если даже в реальности он сильнее нас. Так что, когда ты считаешь более сильными женщин, а я более сильными мужчин, это говорит лишь о том, что мы более или менее готовы к такому союзу.