Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2019
Андрей Борисович РОДИОНОВ
Поэт. Родился в 1966 году в Ленинграде. Работает в ООО «Аббревиатура». Автор многих публикаций. Живет в СанктПетербурге. Член Союза писателей ХХI века.
* * *
пробки, пустые бутылки, духи улетучились — духи, тем паче:
бросил окурок, откашлялся, харкнув, и шумно вдохнул в грудь
чернеющий воздух,
и потихоньку пошел переспать, и везде уже поздно
огненной лошади перепредставиться будучи клячей
что о нас думают — надо ли мне откровенья кружащих…
что о нас думали — выжжено водкой, замарано плотно штрихами событий:
нет расписания, да и вокзала — есть время убытий —
чистый экран, панорама, изгвазданный ящик…
* * *
эпоха сдохла — лошадь отпусти,
и дальше пешедралом на колесах
куда-нибудь, где в пепле не остыл
дурашка-уголек, и без вопросов
о правильности сделанных ходов
в той партии, предпочитавших бубен
молчанию отеческих крестов,
и мир твой суверенно усугублен
тобою собственно, и, слава Богу, гимн
вернули им из лавки антиквара —
спокойней как-то быть больным и старым,
а лошадей — оставить молодым…
* * *
перезревшие яблоки падают в шорох травы,
на пустом постаменте нагадил болеющий голубь —
по-плохому заброшенный парк, сад кровит
суицидом смородины… Хорхе, че, ола,
эту книжку ты мне моментально найдешь —
где не смог санитар себя вынуть из смерти,
где дорожка снежка упирается в дот,
переделанный в бар на исходе столетья…
обезлюдело, но там еще подают,
не разбавив ни бренди, ни водку, ни пиво,
настоящие кофе, стихи и уют —
умирать стоит тоже красиво…
* * *
и в дождями зажеванной в день равновесия осени Иматре
вырывается блэк из таможни — вдруг можно послушать тебя
мимо шоу и танцев, пока одного из покинутых
хуторов или лодок в расставленных мимо сетях…
пусть они уплывут — стаи соевых рыб на зажженное облако,
при своих оставляя застрявших по ряду причин
в депрессивных местах, где последний чуть треснувший колокол
продолжает к заутренней звать обронивших мечи…
* * *
северный свет — упоение новой тоски
в бесконечности снега и нас, не бегущих по снегу
от безмолвия, неба черный металл раздвигает тиски,
отдавая судьбе первобытную небыль:
только свет и тепло из печи, только треск ладных дров,
по-оленьи в ночи разбредаются мысли —
вот и боги ушли, но не хочется слов,
приложения жизни зависли…
и чего-то горячего хочет нутро,
и теперь только слушать в свободном эфире
храп крота под землей, эхо чьих-то костров,
стук сердец, уходящий в пунктиры,
и не видится выхода в озере льда,
и не ищут его — в одиночестве скопом
просят скудное солнце прийти никогда,
и в дрова отправляют итоги…
* * *
стеариновые сны просыпаются в сугробы,
и попытка их пройти — все равно, что их пройти,
и виляет хвост собак по вкраплениям Европы
в необъявленную даль неосознанной нужды…
окаймляет черный лес белоснежие в фигуры,
и кроится полотно продвижения не раз,
и фигуры серых скал трансформируются в урны
проходивших до и здесь, соответственно, и нас —
продолжается игра…
что-то черные леса в ночь исходят от подсказок,
и за ночью ставят ночь, пропуская время дней:
вяжет ноги легкий снег, и тяжелая кираса
тоже брошена на трупы, тьмой придуманных коней,
недопонятая Сумь в направлении на север —
мы плутаем по снегам и рискуем стать дождем:
ищем эхо или крик, записавшийся на сервер —
но сейчас, скажи-ка, Мунк, мы-то правильно идем…
* * *
женщина возраста с нотками Фриды в красном вине
поймана в кадр старенькой камерой на пять минут
в номере крошки-гостиницы где-то на север, где снега ждет пралине
в шутке бессонницы, свившейся камерно в варварский кнут,
мчаться: собаки и лошади или олени — в любых шкурах резко линять…
та, наблюдая в окно снова выпавший снег,
и в черно-белом присутствии всех невозможных менял,
снова сбежала в своем ловко сляпанном сне…
* * *
маленькое черное платье без женщины спит
то в нафталине или среди апельсиновых корок
между одежды другой и людей с разной цифры на пи,
и, дожидаясь не скоро
мира парижева в рыжих вчерашних огнях
с живостью женщин летящих, меняющих воздух
улиц, кофеен и всех визави и меня,
и над которым так мрут эти четные розы…
* * *
для морозов сбываются гроздья рябин,
и тогда не трещат надоедливо птицы,
и замерзшее озеро слез только снегом кропит
неуемное небо, все попадя между ресниц, и
глядя, не видя прохожих из города, но,
припоминая похожих на этих прохожих
в гроздьях рябин — откликается дно
одами радости, но без озвученных нот,
глядя сквозь лед, но никак не тревожа…
* * *
море может лечить непристойными шутками шторма,
отдаляя от будущих встреч или делая их шелухой
на парящем асфальте подсолнечных дней ненаглядной оторвы:
в ее шкафчике плечики вскоре оденет другой
и другие, но сроки у рейса никто не меняет —
пусть в ином полушарии крутят свое шапито:
из рыбцеха забытою рыбой безбожно воняет,
на песок скучный мусор выносит живущих давно не про то…
наши рейсы во мглу — оправдание многих бездействий:
в миражах островов по утрам в череде сигарет
мы рассвет провожаем, как жизнь в непорочности детства,
сплюнув за борт, когда растворится рассвет…
значит, нет нас — вокруг пляшет море с разнузданным солнцем:
рыболов режет носом волну, но волна оживет за кормой —
пароход безнадежно годами, волнами и нами покоцан,
и зачем поспешать нам домой…
* * *
после такой церемонии мяса прогорелого запах вмиг слился
с соленой волной
высыхающих слез на песке с послевкусием водки:
недописанный ангел покинул мольберт на косе и ушел по косой
траектории в небо, художник покинул неловкой походкой
пластилиновый пляж, где назавтра мир будет бездарно другим
при участниках в виде небрежно состряпанных кукол:
догорают костры, сигареты пускают в отечество дым,
и нелепым грибом над лесами парит недостроенный купол…
* * *
на глубине глазного дна
утопленника пряталась вина,
но берег — не напоминал,
и нес подброшенный финал
в часы банального отлива,
но не пришел ни чел, ни страж
художник написал пейзаж,
впадая в пьяный эпатаж,
мешая волны с небом в фарш,
упомянув пятном сопливым
разбухший труп, но вдалеке:
старинной кистью, но в руке,
гуляющей как в кабаке
на получившемся легке
от проданной картины,
где девушка в искристо-синем
с пропавшем в море апельсином,
чья плесень переходит в иней,
была, но умерла в тщете…
не к сну помянутое тело,
само, скорее, захотело
обратно в море, где есть смелость
прилива выбирать из тем…
* * *
пасторальное танго в порывистом ветре у моря в ключе Пазолини
пародирует вечер, когда после пьянки почти все уснули,
и нетрезвой рукой перекладывать мертвые яйца в корзинах
в самый раз, а потом до утра просидеть караульным,
наблюдая танцующих в мягком расслабленном порно —
раз весь мир передумал, и завтра опять весь разместится в офис,
а пока миром правят двоих и напор, и покорность,
я еще посижу, добирая себя до отмеренной нормы…
* * *
тесно: серые сырые липнут простыни,
в тесто месят тропы башмаки
за бетоном стен; таблетки розданы —
намотают за тебя круги,
за потерю стрелок, злые тикалки,
пайку съест голодный, чемодан
выкраден с пустой бутылкой Тигоды —
нет давно завода, Зурбаган
вытерт поломойкой с карты острова;
мерзко пахнет умершим апрель,
тельце неприглядного апострофа
завернувший в драную фланель —
в бабушкин халат, чересполосица
суток, уток и ущербных дел,
голышом купающих иосифов,
возле каравана в темноте…
не дано, дано, но передарено
в путанице дошлых пауков —
штукатурка в кофе скверно сваренном
и рассвета скисло молоко…
* * *
возвращаются в лес мачты, копья, останки существ:
щепетильный приемщик прибывших — распределит по ранжиру
с мерной жадностью кладовщика, пережившего время из тщет,
но отдельно отложит кресты — оставляя на сладкое миру:
с истеченьем потока останется что почитать,
разнося по местам, что, сказалось в итоге не важным
в возвращении: камни вернулись — ушли города в отложения рек,
в наслоения почв, в эпатажи без зрителей, но эпатажи
долгой гари и шуток скабрезных, стеснительно скрытых смежением век:
все впитают грибы, но сгниют, чтобы снова случиться в грибах,
понимающих предков и в ломке ночных переводов —
только некому топать по в музыку впавшим морям до столба,
только ждать гауатамам всех умерших снова растущие всходы…
* * *
где-то возле канала или речки, затянутой в камень,
парапет сразу принял присутствие, тут же забыв
взвеси зданий с дрожащими в русле волнами орнамент,
соучастно приняв отсыревшую реплики пыль…
ощущенье прохожих в излишнем зажиточном свете:
то идущих вальяжно, спешащих к другому огню,
прекращает быть разницей, коли размокшим трамвайным билетом
прилипает к пускающим вечером дым инженю,
но еще не исчерпан и город, и мир, предпочтительней — город:
здесь короче клинок, тупиков и дворов благодать,
вездесуща вода и гранит восхитительно долог —
если что и возьмешь, непременно захочешь отдать…
* * *
мхи хранят кровь клинков в недоумерших ржавых усмешках,
обращенных к своим никуда не ушедшим богам,
и рождаются дни или дети из торфа с водой вперемешку,
угождая летевшим по ветру навстречу еще молодым старикам…
где та гать из их тел, лишь притопленных ряской болота:
наугад каждый щупает путь персональной слегой —
на фига, если эта дорога других — утопая, поймете,
и из теплого торфа уже никуда ни ногой…