Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2019
Екатерина БЛЫНСКАЯ
Прозаик, поэт, Родилась и живет в Москве. Автор многих публикаций. Член Союза писателей ХХI века.
Внизу блестел предзимний город. Миллионами, а может, и миллиардами огней, кто знает? В любом случае, он был теперь далеко, дальше, чем когда-либо.
— Воспоминанья слишком давят плечи. Я о своем заплачу и в Раю. Я старых слез при нашей новой встрече не утаю…
Схватки были легкими, словно организм просыпался, потягиваясь, чтобы потом принять ледяной душ, или, наоборот, огненный шторм.
— Все, что говорят о родах, ложь и вранье. Сегодня праздник. Я встречусь с тобой…
Девочка затихла, тоже прислушиваясь, видимо, ей тоже нужно было набраться сил, чтобы пройти короткий, но самый главный путь в ее только еще начинающейся жизни.
— Где сонмы ангелов летают стройно… где арфы, лилии и детский хор, где все покой… я буду беспокойно… ловить твой взор…
Капельница не пролезала в дверь. Пришлось ее наклонить и выйти в коридор, в конце которого сидел медперсонал и смотрел по телевизору экранизацию «Баязета».
— А посмотрите… посмотрите, пожалуйста, что там у меня… Может, надо что-то уколоть?
— Карабанов! Воды! — отвечал телевизор.
— Что нового у тебя там может быть? — засмеялась техничка в углу, пересыпающая одноразовые латексные перчатки тальком и делая из них многоразовые.
Бритый затылок доктора и хореографическая спинка медсестры не двигались с места, замерев перед телевизором.
Настя вернулась в палату.
Схватки стали сильнее. Все проснулось для новой жизни. Вошла санитарка и принесла судно и набор для принятия новорожденного, упакованный в голубой пакет.
— А судно зачем?— спросила Настя.
— А вдруг? — прошипела санитарка. — Как ночь, так начинается у вас…
Часы показывали полтретьего. Телевизор давно смолк. Настя уже лежала и терла себе крестец, пока схватки накатывали каждые пять-семь минут. Это происходило уже больше двух часов.
«Когда же?.. когда же?..», — думала Настя.
Но время тянулось, капая будто в водяных часах, и каждая минута надолго задерживалась, и приходилось торопить ее.
Сознание почти угасло в ощущениях непереставаемого, но нарастающего темпа и ритма схваток. Жаркая сбитая подстилка в ногах, натертая костяшками пальцев спина, волосы, выбившиеся из хвостика, дыхание, которое жгло горло… Настя словно была на пределе существования, и в такой момент явилась навестить ее интерн Ахмадулина.
— Ну? Да, долговато. Сейчас я тебе окситоцина прибавлю.
И впрыснула в прозрачный мешочек капельницы что-то из шприца. Потом намочила ватку в кране и сунула Насте в приоткрытый рот, где язык прилип к небу.
— Возьми, попей.
Насте уже было не до того. Она все еще пыталась цитировать в голове Цветаеву, надеясь, что этот совет с курсов для беременных — «вспоминать стихи из детства», поможет. Но слова слиплись, срослись и, договорившись со временем, не шли изо рта, вылетая оттуда только легкими стонами.
Через десять минут родилась Маша.
Ее едва успела поймать случайно зашедшая в родилку акушерка.
— Отец-то есть? — спросила она почему-то сразу, словно это было самое важное.
— Ну… — пролепетала Настя, держа на груди вымазанную кровью Машу, — как сказать…
— Изнасиловали что ль?
Настя тряслась от адреналина, стучала зубами и посиневшими губами шептала:
— Счастьице мое… мое…
— Понятно, — сказала докторша и стянула перчатки. — Лежи, сейчас тебя придут шить. Завотделением твоя придет. Пойду ее будить. Матюги ее слушать. Она очень любит просыпаться, когда родильницу ночью припирает.
Через несколько минут, виляя бедрами и стуча каблуками по кафелю, в бокс вплыла обещанная заведующая отделением, наблюдающая Настю на протяжении последних трех месяцев ее длительного заключения в патологии.
— Наконец-то! А то, говорят, ты уже дедовщину стала разводить в палате…
— А сколько же можно?.. Сколько их прошло уже?.. — улыбнулась Настя.
Она привыкла к спящему комочку с лысой головой, так уютно устроившемуся на груди. Одна единственная, крученая рыжая прядь подпрыгивала на бьющемся родничке.
Доктор взяла Машу, и та пискнула, словно засмеялась.
Ее тельце, голубо-розовое, в желтом креме и кровавых, засохших пятнах, с перевитью пуповины, пролетело над Настей, ручки Маши растопырились в сторону и пальцы напряглись и стали похожи на лапки лягушки.
Доктор и медсестра загородили скругленными спинами Машу от Настиных глаз.
— Мааленькая… что-то совсем. По Апгару три… Так… сорок шесть, так… два сто…Маленькая, недокормленная.
Медсестра быстро обтерла Машу, завернула ее и унесла.
— В бокс неси! — крикнула доктор.
— Куда? — испугалась Настя.
— Ты лежи, сейчас я буду тебе красоту наводить. А ее принесут потом, когда в палате будешь… Принесут и снова заберут, ага?
— Почему?
— Ну, потому что она будет лежать в кювезе. Маленькая.
— А… ну, хорошо, — успокоилась Настя. — Хорошо…
— Слава богу, ты родила в мою смену, — сказала доктор. — И ведь умудрилась, подняла меня… в полпятого.
— Я тут с вечера. С восьми. Думала, раньше…
— Эх, ну ладно… сейчас уколю, а ты не двигайся… не двигайся, поняла?
За стеклом в соседнем боксе доктор-мужчина, невозможный красавец, шил под общим наркозом соседку по палате Юлю. Юля родила шумно и мощно. Хорошо, что Настя в это время находилась в полусне, считая свои дурацкие схватки. Настя слышала, как доктор и медсестра, бритая лесбиянка, сидящая на кушетке, прикалываются над Юлей, выспрашивая у нее какие-то неприличные вещи про ее сексуальную жизнь, и она, под наркозом, отвечает им на все вопросы.
«Хорошо, что я не под наркозом…» — подумала Настя.
Она снимала с живота грелку со льдом и снова накладывала, силясь не уснуть.
Ее мать заболела так тяжелейшим пиелонефритом, когда рожала ее. Уснула с грелкой и простудилась.
— Ни там, ни здесь… нигде не надо встречи… И не для встреч проснемся мы в раю.
* * *
Она еще не держала Машу на руках, только приходила и смотрела в прозрачное пластиковое стекло кювеза, где лежала розовая кукольная девочка, часть ее самой, настолько маленькая, что трубка для инфузий в ее тонкой венке казалась огромной. Исколотые пяточки налились синими кровоподтеками. Между глаз у Маши расплылось красное пятно младенческой гемангиомы, как у самой Насти. Но она знала, что это наследственное пятнышко, генетическое, и скоро исчезнет.
Три дня, мучаясь от безделья и завидуя соседкам по палате, которым приносили детей на кормление, Настя терзалась только одно мыслью: когда придет молоко и она возьмет в руки свое дитя?
Молоко пришло только на четвертый день. Настя выскочила в коридор, чтобы обрадовать своего доктора.
Навстречу ей шел рослый бритый мужчина и нес в руках, как две дровяные чурки, младенцев, завернутых в больничные шерстяные одеяльца.
Юля, та, которая под наркозом наболтала всякой разности врачам, тоже навещала сына в кювезе, и теперь она и Настя, вместе идущие посмотреть, как там их дети, в ужасе застыли посреди коридора. Их детей уносили. Куда?
— А… а куда вы несете ее! — залепетала Настя, протягивая руки к медбрату.
— В больницу! На докорм! Недоношенная же!
— Она доношенная!
— Не, вес-то как у недоношенной!
— И что?!
— Надо на докорм!
— Куда?
— Не знаю, как узнаем, будет ясно!
Медбрат ушел с детьми. Юля и Настя стояли молча, пока их не окликнула дежурная медсестра.
— Да не бойтесь! Их в детскую больницу отвезут! И вас тоже выпишут!
Юля после родовых травм еле ходила, Настя спокойно собралась, помогла Юле кинуть в пакет ее вещи.
Вечером Настя была дома.
— Ложись, поспи, — сказала ей мама, Анна Львовна. — Больше возможности не будет.
Но спать Настя не могла. Молоко распирало грудь, не сцеживалось. Грудь увеличилась втрое, и теперь, чтобы сцедить все молоко, пришлось пять часов мучиться.
Это Анна Львовна посоветовала Насте пить побольше теплого чая, чтобы молоко скорее пришло. Теперь, как оказалось, все три чашки оказались в груди.
К утру Настя справилась с молочными реками. Оставался час на сон.
Мать разбудила ее в шесть утра.
— Вставай! Надо успеть к утреннему кормлению.
— Что… уже утро?
— Утро, утро…
Они поехали на трамвае в больницу, сделали пересадку на троллейбус и к половине восьмого были у проходной.
У Насти ныла спина, грудь снова налилась молоком. Голова болела от недосыпа. Тяжесть родов только сегодня сказалась на ней. Прошло всего пять дней, но ей не удалось ни выспаться, ни отдохнуть.
В отделении для недоношенных принимали молоко для детей, чтобы потом кормить их в отсутствии матерей. Без молока не хотели пускать в больницу. Мамы, молодые и не очень, сутулые, с заброшенными лицами, серые от усталости выстроились в очередь с банками сцеженного молока у пункта сдачи.
Грубая бабка, седая до желтизны, принимала молоко и ни одну из мамочек не оставляла без характеристики.
— Эээ… оно у тебя уже как вода!
— И че ты принесла, че принесла?! Одни слезы! Триста грамм!
Настя принесла литровую банку. Плоды ее ночных усилий. Молоко, желтое, как яичный желток. Первое…
Бабка приняла молоко, кивнув головой.
— Иди на третий этаж. Как фамилия?
— Сомова…
— Сомова… так… шестой бокс.
— Бокс?
— Да! Дети в боксах.
— А меня туда не положат?
Бабка блеснула изумительно ровными протезами зубов.
— Женщина, у нас никого не кладут! Будешь приходить каждый день с полвосьмого до полшестого, кормить дите и уходить. Поняла? Пять кормлений тут, а остальное молоко, если оставишь, то твоему дитю скормят ночью. Поняла? Иди, вон вас сколько.
— Женщина… Какая я вам женщина… — буркнула Настя.
Хотя, теперь да… Она даже взяла академотпуск из института, как взрослая…
Настя, трепеща, простилась с уставшей Анной Львовной, опухшей от давления и бессонной ночи. Насте захотелось немного поплакать, отпуская маму, но она сдержалась.
— Поезжай домой… Вечером вернусь…
— Я встречу! — крикнула мама, уходя.
— Да я доеду!
— Еще чего! Упадешь где!
— Ладно… Встреть… — спорить у Насти не было сил.
Она поднялась на этаж, рубашка намокла от молока. Она шла по длинному коридору и смотрела на стеклянные боксы, где кричали дети, ожидая молока. Ей вручили свернутый ситцевый халат, порванный по швам, и косынку. Объяснили, что можно посидеть в «цедилке» и сцедить молоко для ребенка, а потом ждать в коридоре, когда разрешат войти в бокс.
Входить можно было только по одной: там всего один стул. Кормить и уходить обратно в коридор или в цедилку, где снова ждать своей очереди.
Настя накинула халат. Она нашла свой бокс и прильнула к стеклу, разглядывая поддоны и кювезы: где же Маша, которую она сегодня возьмет на руки в первый раз?
Ее отогнала дежурная.
— Чего ты пачкаешь стекло? Иди в цедилку! Есть молоко?
— Есть…
— Так иди, доись, а то заработаешь мастит!
Настя вошла в цедилку. На нее посмотрели женщины и девушки, человек двадцать. Они сидели вдоль стен, все в больничных халатах и косыночках, с бутыльками в руках.
Мест не было. Настя села на подоконник и, растерев грудь, впустила в бутылочку струи желтого молока.
За окном серый ноябрь баловался с заморозками. Пятна солнца лежали на опавшей листве и испаряли ночную изморозь. Голые деревья трепетали последними листьями.
Мамочки в цедилке, кто полусидя, кто стоя, кто молокоотсосами, кто руками, дружно цвиркали молочными струйками. Некоторые были измождены, казалось, до предела. Некоторые, весело прижав к плечу мобильники, болтали с родными. Их разные груди: широкие, вислые, маленькие, девичьи, огромные и средние, коричневые, розовые, натянутые, словно вот-вот треснет кожа, или спокойные, дающие молоко уверенно, постепенно, нисколько не интересовали Настю, увлеченную тем, чтобы сцедить свое. Ее жизнь теперь была повязана с этим процессом добывания молока. Она теперь должна поить некоего младенца, о пребывании которого в ней остались такие жестокие памятки…
Она уже наполнила три бутылочки, как в коридоре раздался зычный крик.
— Пятый бокс! Шестой! Девятый!
Сразу несколько мамочек с озабоченными лицами, толкаясь немного у выхода, вышли в коридор и встали вдоль стены.
Настя тоже вышла.
Она заняла третьей.
В ее боксе лежало три девочки и два мальчика. Они дико орали разными голосами, но до Насти донесся особенный плач.
Она никогда не слышала этого плача, но ей показалось, что она его знает. Он был похож на захлебывающийся смех, на курлыканье, на жалобу. Несомненно, это был плач Маши. Настя вбежала в бокс. На стуле сидела толстая мамочка и с важным видом кормила чмокающего и урчащего мальчика.
— Ты лучше выйди. А то они ругаться будут, — сказала она утомленно.
Маша лежала в кювезе. Она подняла вверх голые руки и хватала ими воздух, как перевернутая на спинку саламандра. Ее ручки и пальчики действительно были похожи на лапы не то ящерицы, не то геккона.
Вошла медсестра.
— Сомова! Вы же видите, что вам тут нет места! Выйдите! Уже кормили?
— Нет…
— Идите пока!
— Но она плачет…
— Она все время плачет. Смесь срыгивает, голодная. Довели ребенка… Что же вы не ели, Сомова!
— Аппетита не было…
— Надо было есть! А то худая, как скильда. Ребенка чуть не уморила!
Настя вышла и остолбенела в коридоре. Через несколько минут ее впустили.
Медсестра уже замотала в пеленку Машу, сделав ей наголовник из-под которого выбился единственный рыжий локон, что при рождении украшал лысую головку. Настя взяла сверток и взглянула на спокойное лицо дочери, улавливая связь и устанавливая сходство.
Стул стоял между двух поддонов, в которых уже спали накормленные дети. Уместиться там было почти невозможно, и Настя, садясь, задела головой Маши о загнутый край поддона. Маша, успокоенная тугой пеленкой, приоткрыла мутные глаза, розовый ротик, круглый, как у рыбки, и заплакала тем же самым томительным и обидчивым, чуть слышным плачем.
Руки Насти затряслись, она опустилась на стул и дрожа, держа одной рукой Машу, другой рукой пыталась расстегнуть неподдающуюся пуговку на рваном больничном халате.
Время ее подходило к концу. Маша обидно плакала.
Наконец, Настя справилась с халатом и, приложив Машу к груди, выдавила ей в рот несколько капель молока. Маша слизнула их и улыбнулась. Замолчала.
— Ну… соси… соси, солнышко…
Но Маша хрипловато дыша, заснула.
Настя водила соском по ее губам, сжимала ее щечки, совала ей грудь, но Маша спала.
Настю попросили выйти.
Она положила спящую Машу в кювез, вышла в коридор и прислонилась к стене.
— Халат-то застегни… — сказала проходящая мимо уборщица. — Развесят тут сиськи свои… Тошнит уже от этих сисек ваших.
Настя, заплакав, отвернулась в угол коридора и так стояла до следующего кормления, во время которого Маша еще не проснулась.
Грудь Маша так и не взяла ни в тот день, ни в следующий, ни в остальные. Настя оставляла молоко, но понимала, что детей докармливают смесью и тут есть какой-то хитрый ход… У Маши к тому же не было сил сосать грудь. А смесь из нежной соски она выдувала мгновенно… Словом, с набором веса было тяжело, а это означало, что Настя и Анна Львовна будут таскаться в негостеприимную больницу до китайской пасхи.
* * *
Очевидно было, что Машу кормили смесью, а молоко продавали на сторону. Молоко требовалось как плата за вход, за свидание с ребенком, за долгие мучительные часы ожидания в комнатке-цедилке и комнатке-столовке, где можно было хотя бы присесть и выпить чаю.
Настя думала только об одном — как скоротать эти часы. И сколько еще это продлится.
А еще, оставшись наедине с собой, она думала, когда же из Ялты приедет Веня посмотреть на дочку. Их случайная связь, длившаяся всего две недели, пока Настя отдыхала в санатории, подарила ей Машу.
Но Веня ей ничего не обещал.
Настя лечилась от экземы, Веня был коренной ялтинец.
Они случайно увиделись на дискотеке, в санаторном клубе. Он сразу позвал ее в гости, в маленький облупленный домик на окраине Ялты, где в окнах шумело зимнее тяжелое море, и мать Вени уходила к соседке, чтобы ее восемнадцатилетний сын свиданничал с девушками дома, не где попало.
Настя так влюбилась, так потеряла голову от загорелого, синеглазого Вени, что просыпалась ночами и смотрела на его лицо, горестно считая дни и ночи, оставшиеся им.
Разумеется, о последствиях этих встреч никто не думал, потому что Веня у Насти был первым. Первым в девятнадцать лет.
Но вот дни лечения и отдыха, дни отчаяния и страсти вышли. Настя и Веня, обменявшись телефонами и адресами, разошлись.
Он долго не звонил. До весны, когда Маша уже шевелилась в Настином животе. Когда Настя мучилась токсикозом, слыша крики матери о том, что повела себя, как шлюха, и теперь сама будет за все отвечать.
Делать аборт было поздно, и Настя не могла представить, что сможет пойти на этот шаг. Она категорически отказалась идти в больницу, когда приехал отец, что жил в другом городе и попытался заставить ее.
— Это твой пофигизм! — кричала Анна Львовна на отца, трепеща брылями. — Это тебе было плевать на ребенка! Ты ее не воспитывал, и теперь она принесла в подоле.
Отец терпеливо кивал. Его красивые серебряные виски послушно качались в такт запальчивым обвинениям. Но у него сейчас была другая, молодая жена и три сына, все в порядке с деньгами, и он коротко успокоил Настину мать.
— Вы ни в чем не будете нуждаться. Я вам буду помогать. Если Сомик решил размножиться, что ж… Надеюсь, этот ребенок не сделает хуже. А человек родится, будет жить.
И он уехал, оставив приличную сумму, несколько ползунков и груду пеленок из дорогого магазина.
Настя выдохнула и стала ждать.
Она ждала звонка Вени.
Наконец, не выдержав, написала ему письмо с намеками.
Прошло пару месяцев, прежде чем она получила ответ.
— Милая, не делай аборт! Придумывай имя!
Настя плакала три дня. Анна Львовна бегала на рынок за творогом и печенкой, приходила красная от давления, потная и одышливая, но радовалась, что, возможно, Веня и женится.
Но приезжать он не спешил, хоть и позвонил, когда родилась Маша.
— Я приеду с друзьями, на машине… — пообещал он. — Меня же в армию забирают весенним призывом, так что…
* * *
Прошло две недели после родов. Настя немного пришла в себя. Она уже ловко справлялась с потоками молока.
Машу обещали выписать к выходным.
Дома все было готово. И кроватка, и ванночка, и одежда, и белье.
Поднимаясь на этаж, Настя увидела под ручкой двери ветку желтой хризантемы и маленький лоскуток бумажки.
Она вцепилась в него.
— Милая! Я буду вечером! Заеду к тебе и крошке.
Настя бросилась к маме.
— Мам! Он был здесь! Он заедет!
— Слава те господи! Хоть безотцовщину не растить! — перекрестилась Анна Львовна, судорожно сжимая перила. — Я уж думала, он тебя бросит!
Настя бегала по квартире, убиралась, помогала Анне Львовне варить борщ, сгоняла в магазин за продуктами и тортом. Звонок раздался внезапно. Дрожь пробежала по спине Насти. Она подошла к дверям на негнущихся ногах.
Веня стоял прямо перед ней и улыбался глупой растерянной улыбкой. Его синие глаза смеялись. В руке у него был ярко-розовый медведь и пакет с половиной копченой индюшки. Подарок его матери.
Настя кинулась ему на шею, обняла и схватив за руки, повела на кухню.
— Дай я хоть руки помою… а? — сказал Веня, и улыбка, словно приклеенная, не сползла с его лица.
Настя закрыла глаза руками, побежала в детскую, швырнула под кровать лифчик в пятнах молока, быстренько переоделась в сарафан. Правда, ее ноги были теперь немного толще, волосы немного вылезли, а грудь торчала вперед, словно в нее вкачали несколько литров силикона, да еще выпирал не ушедший после родов живот…
Веня поел борща, молча от мамы выслушал о приключениях Насти и пошел в детскую.
— Малышка еще в роддоме?
— Она в больнице.
Веня сел на диванчик. Настя села рядом. Он положил ей руку на живот.
— Мягкий очень… аж страшно… — сказал Веня и убрал руку.
— Так ведь… еще не убрался.
— Да… и уберется ли?
— Куда он денется? Ты останешься у нас? — голос Насти дрогнул.
— Ннет… я переночую у друга в Реутове.
— Ночуй у нас!
— Ну, милая! Как ты себе это представляешь?.. Мне завтра обратно надо ехать. Надо выспаться.
А еще я хотел поехать утром в больницу посмотреть маленькую.
— К ней нельзя, — отчеканила Настя, вдруг поняв что-то определенное.
— Я дам медсестре сто рублей, и она мне ее в окошко покажет.
— Попробуй!
— И потом я назад, домой. Собственно, я за этим и ехал.
— Я думала, ты ко мне…
— Ну, а к кому же?
— И что дальше?
Веня сложил руки на коленях.
— А дальше армия…
— Как это? Ты же… а потом?
— Ну… что там потом, я не знаю.
— Как же я?
— Милая, как, как… Все будет хорошо!
Веня еще посидел в полной тишине рядом с Настей. Молчание разливалось между ними, как бетон, и тут же каменело.
— Так интересно, ты такая… толстенькая стала… — сказал вдруг Веня.
— Так бывает… — сказала Настя деревянным голосом.
— Хорошо… что мы сидим… Ничего не высидим! Мне пора!
Настя проводила его до дверей. Анна Львовна вышла из комнаты.
— Ну? Ну, что? Куда он?
— Обратно.
— Как обратно?
— Так… — Настя побежала к окну.
Стройная фигура Вени двигалась в сторону дороги. Он шел, от него отрывались и улетали облачка табачного дыма. На другой стороне дороги он поймал красную машину, сел в нее и уехал.
Настя смотрела с пятого этажа на то, как он уходил. Ей чудилось, что до нее долетел дым его сигарет.
— Не стой у окна. Сифонит из всех щелей. Грудь застудишь… — сказала мама и ушла в комнату смотреть сериал.
* * *
На другое утро Настя приехала в больницу чуть позже. Медсестра подошла к ней.
— Это ваш муж, да? Красивенький какой мальчик!
— Да… Но он мне не муж.
— Я, в смысле, папа. Ваш.
— Да… наш… папа… — ответила Настя отрывисто.
— Я ему показала Машу в окошко.
— А он?
— Он улыбался.
— И что, ушел?
— Да, улыбнулся, покурил и ушел. Наверное, не справился с эмоциями.
Настя усмехнулась. Не справился с эмоциями… Чудесно!!!
Через два дня Машу выписали домой.
Врач-педиатр уговаривала оставить ее в больнице, узнав о том, что Настя родила вне брака.
Она пугала Настю тем, что девочка слишком мала и у нее целый букет врожденных заболеваний.
— Главное, что у меня не пропало молоко. Откормлю. — сказала Настя.
Она вынесла Машу в розовом байковом одеяльце на улицу, с заднего хода больницы. Она и Анна Львовна с палочкой молча шли до троллейбуса.
Желтые корпуса больницы остались позади.
— Ты ничего не забыла там? — спросила мама. — А то, если забыла, то вернешься.
— Ничего, — ответила Настя, — кроме молока.
Снег посыпал из серых туч мелкой крупой. Настя прикрыла лицо Маши кружевным уголком и сжала губы. Хорошо, что снег пошел… Теперь никакой слякоти, грязи, жижи под ногами… Она ждала его еще в роддоме, он так запоздал…
Веню они больше никогда не видели.