Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2018
Игорь КОРНИЕНКО
Прозаик, драматург, художник. Родился в 1978 году в Баку. Лауреат премии им. В. П. Астафьева (2006), премии «Золотое перо Руси» (2005), специального приза жюри международного драматургического конкурса «Премьера 2010», лауреат литературного конкурса им. Игнатия Рождественского (2016). Живет в Ангарске Иркутской области.
ТРЮК
У зеркала на все свои взгляды.
И. К.
Увидев афишу, распечатанную на плохом черно-белом принтере, вдобавок ко всему размноженную на ксероксе, со смазанными, кое-где потертыми буквами, вы наверняка не обратили бы на нее никакого внимания. Так ведь? Но только «наверняка». Ударившая по глазам надпись: «Трюк, который вы еще не видели!» заставит вас остановиться и прочитать афишу до конца.
Итак: «Трюк, который вы еще не видели! Трюк, который изменит ваше представление о мире! Не пропустите! Семиклассник из поселковой школы № 14 Саша Березин войдет в зеркало. 1 октября в 18 часов в зале поселкового Дома культуры «Вестник». Вход бесплатный».
Ну, конечно же, вы ухмыльнетесь, конечно, не поверите, но… Но что-то внутри вас шевельнется — «Трюк, который изменит ваше представление о мире!», — и первого октября вы будете там.
Саша Березин переехал в шестикомнатный дом-барак на улице Подгорной в начале лета. В сентябре он пошел в поселковую школу в седьмой класс. Новичков, как он узнал после первого занятия, одноклассники принимают с радостью: в поселке мало молодежи, только (так уж издавна повелось) каждый прибывший должен придумать и показать трюк. Об этой традиции Саше рассказал сосед по парте Глеб Косенков по кличке Череп (происхождение клички налицо — голова у Глеба сильно походила на лампочку или, если угодно, грушу).
Позже про трюк Березину рассказали так называемые смотрящие — самые главные «держатели» школы и поселка. Без них никто не мог просто так кого-то обидеть, все вопросы и разборки в рамках школы и поселкового двора решались через них. Пятеро безвозрастных юношей объяснили, что от трюка можно откупиться, сумма небольшая: 300–500 рублей, только это будет не очень по-мужски, «все должны завоевывать свое положение в обществе испытаниями. Трюком».
Как оказалось, старшая сестра Саши Лина знала про трюк. А еще она дружила с Русланом, одним из «смотрящих»:
— Я могу с ним поговорить, если что, и все уладить.
— Ты жениться на нем собралась?
— Во-первых, не жениться, а выйти замуж, а во-вторых, не твоего ума дело. Лучше трюк свой придумывай, пора уже становиться хоть чуть взрослее.
— Можно подумать! — пробурчал мальчик.
Трюк нужно было придумать за месяц.
— Какой еще трюк?!
Это спросила Сашина мама. Все сидели за столом на кухне, ужинали.
Лина покосилась на брата:
— Здесь так заведено, мама, испытывать новичков.
— Да, — заступился за дочь отец, — у нас такое во дворе тоже было, в детстве.
— Что, и девочек?
— Мама?!
— Трюк… Ну, надо придумать.
Саша проглотил целиком вареную картофелину.
— Папа, а ты какой трюк делал? — мальчик не сводил с отца глаз.
— Мы все до одного должны были сходить на кладбище после полуночи, найти указанную могилу и вонзить в нее нож. Утром все идут проверять. Если нож на могиле, то ты становишься «своим», если нет…
Муж с женой переглянулись. Женщина кашлянула в кулак.
— Если нет, то?.. — Саша ждал ответа, открыв рот.
— То… живи, как знаешь. Был случай, рассказывали, один с испытания так и не вернулся…
— Потом это нельзя рассказать, обязательно за столом! — опять перебила мать.
— Ладно-ладно. Все равно все уже доели.
Мальчик скорчил рожицу сестре. Лина фыркнула:
— Будешь придумывать трюк! Во, — показала дулю, — шиш я за тебя слово скажу. Нытик.
Мать стала собирать грязные тарелки.
— Давай, па.
Отец открыл форточку, прикурил, он любил рассказывать о своем детстве:
— Не помню, как его звали, Вадик, что ли?.. Не помню. Значит, сказали ему, чью могилу он должен найти, дали нож, и к полуночи все отправились к кладбищу. Вадик, назовем его так, поднялся, кладбище было на холме, остальные остались ждать. Прошел час, второй, хотя и было лето, а к трем часам ночи стало холодно. Решили с утра сходить до могилы, может, Вадик подшутил и обошел их другой дорогой, подумали. Наутро на указанной могиле нашли Вадю. Он лежал мертвый, умер от разрыва сердца. Нож, когда он вонзил его в землю, зацепил край его рубахи, Вадик стал подниматься, а его кто-то держит, тут сердце, видать, и не выдержало.
— Он подумал, что это мертвец его схватил?
— Наверное, хотя кто знает, что там произошло на самом деле. Кладбища хранят, сынок, столько тайн. Ты со своим трюком тоже осторожней. Сначала нам расскажи, что надумаешь.
— Мне почему-то страшно.
— Почему? — отец докурил папиросу, выкинул ее в пасмурный вечер. — Если ты не хочешь…
— Я должен. Ведь ты тоже через это проходил. И Лина говорит, что пора…
— Уроки делать пора, вот что, — мать вернулась на кухню. — Сделай уроки за полчаса, вот это будет трюк. Трюкачи.
Саша подружился с Глебом. Череп жил напротив Березиных в таком же доме-бараке. В бараках почти семьдесят лет назад жили первостроители города. Поселок городские власти сохранили как дань прошлому, живой музей истории. Поселок превратился в маленькую автономию, оброс своими традициями, правилами, ритуалами и совсем не нуждался в поддержке города. Поговаривали даже об избрании своего мэра, так, в шутку.
Глеб видел только два трюка. Оба три года назад. Первый — прыжок со старой пожарной вышки:
— Один конец веревки он привязал к себе, другой где-то там, на крыше, и сиганул, не раздумывая, — дрожащим голосом рассказывал мальчик, — его потом с трудом отвязывали, веревки в тело впились до крови, ужас! Он обмочился, кажется. Я далеко стоял, подойти боялся, маленький ведь. Этот трюкач потом вскорости уехал, им квартиру в городе дали. Второй трюк делал старшеклассник Вова, я тебе его покажу, он проглотил гитарную струну, просунул ее прямо себе в горло, потом вытащил назад. Струна, — тише заговорил вдруг Череп, — вся струна была в какой-то слизи.
— Слизи?!
— Ага. Кто-то, я слышал, ходил по краю Черной скалы с завязанными глазами, а еще когда-то давно кто-то сделал себе крылья и полетел.
— Враки это.
— Рассказывают так, Сань.
— Далеко улетел?
— Разбился, крыло одно отвязалось. Его могила на кладбище есть, говорят…
— Ты что, собираешься показывать, не придумал? Трюк? А?..
Саша молча смотрел в лужу под ногами, в луже отражалось небо — темно-серое небо. Сидели на лавочке под вечнозеленым плющом у дома Косенковых. Глеб больше ничего не спросил, замолчал. Саша наклонился, заглянул в лужу, увидел свое отражение.
— Придумал что-то, а что, пока не знаю. Но что-то придумал, — Саша потянулся, тронул лужу ладонью, отражение поплыло, он шлепнул по луже, и отражение исчезло. Лужа стала черная.
— Исчезновение.
Саша встал.
— Что? — Глеб поднялся следом. — Что?!
— Я исчезну, — ответил и наступил ногой в лужу.
Зеркал в доме было предостаточно. В коридоре висело самое большое, в полный рост. В спальне родителей два зеркала, на стене у сестры…
Саша дождался, когда в доме никого не будет, и пробрался в комнату сестры.
Зеркала должны быть пусть и не одинакового размера, решил он, но обязательно чтобы одно было в его рост — то зеркало, в которое он будет смотреть. «Я должен видеть себя целиком». Второе зеркало может быть любой формы, хотя бы вот такое, как у сестры — небольшое, квадратное.
— Так раньше гадали, — рассказывала покойная бабушка, — обязательно должны по двум сторонам зеркал гореть две свечи одинаковой высоты.
Сейчас Саша свечей не зажигал. Он встал перед стенным зеркалом и навел на него зеркало сестры. Увидел свое отражение, сначала одно и сразу второе, третье, четвертое… Он увидел себя в зеркальном коридоре — сумеречном коридоре. Отражение отдалялось, становилось меньше. Легкий наклон зеркала, и очередной, уже крохотный Саша, еще немного — и исчезнет в темной точке зеркального коридора. В конце того мира — мира зеркального, нереального, потустороннего…
Мальчик закрыл глаза, убрал зеркало.
«Я исчезал. Еще бы чуть-чуть, и…»
— Я бы исчез, — сказал вслух, открыл один глаз. Из зеркала на него смотрело что-то темное. Саша закрыл лицо зеркалом сестры:
— Прочь!
Бабушка говорила, что из коридора может выбраться нечто — то, что живет по ту сторону света.
— Прочь!
Мальчик все так же одним глазом взглянул на стенное зеркало. И увидел себя.
«А что, если оно не выпустит меня назад?!»
Классный руководитель 7 «Б» Антонина Вячеславовна взглянула на Березина, приспустив очки:
— Саша, ну зачем? Я, конечно, позволю тебе воспользоваться нашим принтером, распечатай штук десять-пятнадцать афишек, но этот трюк — это, это… Не подумай, я считаю тебя хорошим мальчиком, ты без пяти минут отличник, только идти на поводу…
— Это традиция.
— Я тоже здесь девять лет назад была новенькой.
— Так вы же приехали уже взрослая. Взрослых это не касается.
Учительница не нашла, что ответить.
— Знаешь, это исчезновение с помощью зеркал, Александр, может быть опасным.
Саша вспомнил темную фигуру.
— Почему вы так решили?..
— Я тебе принесу энциклопедию, сам прочитаешь.
Мальчик кивнул.
— И еще, Саша, у тебя ошибка в афише.
Саша перечитал написанную черным фломастером афишу.
— Бесплатно тебя, а тем более всех, кто захочет на тебя посмотреть, в «Вестник» никто не пустит.
— Но ведь трюк — это традиция поселка… Я думал…
Перед тем как идти с Глебом развешивать афиши, Саша зашел к директору Дворца культуры «Вестник». Толстый усатый мужчина напомнил ему кота Базилио из фильма-сказки про Буратино, поэтому мальчик улыбнулся доброй и чистой мальчугановской улыбкой и, поздоровавшись, протянул директору Базилио распечатанную афишу.
Мужчина взял лист, прочитал, потушил в пепельнице недокуренную сигарету:
— Не люблю, чтобы дети видели, как взрослые курят.
— А мой папа при мне курит, и на кухне курит, хотя мама и ругается.
— Правильно делает мама. Все беды от вседозволенности. Вот и трюки эти ваши.
Протянул афишу назад. Саша не решался взять, он спросил:
— Вы мне отказываете?
— Вы смелый молодой человек. Смело. Смело заявить, что вы исчезнете. Я ведь правильно понял ваше вхождение в зеркало? Вы должны исчезнуть?
— Должен.
— Замечательно. Исчезающий на глазах зачарованной публики семиклассник.
Лист афиши лег на стол директора.
— У нас в ДК последнее время, кроме творческих вечеров и редких показов кинофильмов, ничего интересного, поэтому, думаю, почему бы и нет? Только по червонцу с любопытствующих можно было сдернуть, — толстяк лукаво подмигнул мальчику, — почему бы и нет? Поделим по- честному.
— Я… Я, правда, не знаю, вдруг трюк…
— Не удастся?!
— Да, — тяжело выдохнул Саша.
— Знаешь, если ты соберешь полный зал, аншлаг, это уже будет трюк, я тебе обещаю.
Директор Базилио встал и протянул мясистую большую ладонь мальчику. Саша неуверенно пожал ее.
— У нас есть старенький ксерокс, можешь отксерокопировать на нем афиш, сколько нужно. Знай: чем больше — тем лучше.
— Но ведь вход…
— Вход пусть будет бесплатным. Мы здесь организуем свои ставки.
Он похлопал Сашу по худенькому плечу.
— Давай, трюкач. Буду держать за тебя пальцы.
И Базилио скрестил два толстенных пальца — сардельки.
Это выдержка из краткой энциклопедии славянской мифологии Н. С. Шараповой, которые Саше принесла Антонина Вячеславовна:
«Зеркало — символ «удвоения» действительности, граница между земным и потусторонним миром (поэтому разбитое зеркало, т. е. нарушение границы, считается предвестником беды). Особую опасность зеркало представляло в моменты рождения и смерти, когда происходит неизбежное пересечение границы жизни и потустороннего мира. Опасность состояла не только в соприкосновении через зеркало с «тем светом», но и в последствиях самого удвоения (посредством отражения в зеркале), грозящего двоедушием, раздвоением между миром людей и миром нечистой силы, превращением в колдуна, ведьму, вампира…»
— Достаточно? — прозвучал вопрос классной руководительницы.
Готовящийся стать через две недели трюкачом мальчик вернул исписанный красной пастой лист.
— Спасибо.
— Родители знают?
— Весь поселок знает.
Она посмотрела, как всегда, приспустив очки на нос:
— Ты совершаешь ошибку, Березин. Делаешь шаг по кривой дорожке. Оттуда не возвращаются.
Саша громко сглотнул:
— Я не боюсь.
— А надо бы.
— Откуда «оттуда» не возвращаются?
— Увидишь.
Она вырвала из его ладони свой труд в десять строк. Подняла очки. Ушла, хлопнув дверью учительской.
Конец сентября в поселке. Дожди и ожидание. Грязь. Ранний листопад, депрессия. Алые гроздья рябин по глазам, и мокрые, плачущие черным афиши необыкновенного представления. Скоро. Осталось три дня.
В школе шушукались. Завидовали. Сторонились. Вторым Копперфилдом называли. «Смотрящие», особенно Руслан, друг сестры, интересовались, не опасен ли трюк? Не попадет ли кому потом? Вдруг? Мало ли что?..
— Сможешь вернуться? — спросил как-то отец и крепко прижал к себе. — Что молчишь?
— Я постараюсь, папа.
Березин Николай Дмитриевич почувствовал страх. Он вдруг испугался за сына.
— Может, я тебе тайком дам триста рублей или сколько там нужно?
Сын улыбнулся:
— Мне то же самое по секрету вчера мама пообещала. Говорит, еще сверху на нужды мне всякие даст, если я брошу эту затею. Только это не затея. Я знаю, папа, если я это не сделаю… Я должен попробовать. Столько людей ждут этого, этого… чуда.
— Но это не чудо. Время чудес миновало. Это фокус, иллюзия, аттракцион, фикция, обман, разве не так? — тараторил расстроенный отец.
— Нет, па. Это чудо. Колдовство.
— Мне страшно за тебя, сына.
— У меня должно получиться. Ты ведь сам говорил, какой трюк без риска.
— Но чудеса-то рискованными не бывают.
Еще одна репетиция. Вторая. За день до представления. Саша зажег бра в коридоре. Смотрел в зеркало. Все тот же коридор, и он в нем, отдаляющийся. Все дальше и дальше… Впереди точка темноты, в которой он должен пропасть, исчезнуть.
«Попробовать сейчас?» — думает он.
Из точки что-то отделяется. Темное. Оно быстро приближается, и Саша знает, что если он не перевернет сейчас зеркало в руках темной стороной, то…
Он больше не видит свое отражение в зеркале на стене. На него смотрят такие привычные, такие родные, любимые глаза… Он давно их не видел. Лет пять точно.
— Бабушка?! — шепчет Саша и протягивает к покойной бабушке руки. Зеркало падает на пол.
Темнота.
— Я запру его дома, никуда он не пойдет! — кричит мама. — У него жар, если ты хочешь знать!
— До вечера завтрашнего дня еще почти сутки, поправится, — отвечает тихо отец, — мы не можем его не пустить. Это как убить мечту. А это у него больше, чем мечта. Это его чудо. Понимаешь? Чудо. Он сам его придумал.
— Да, конечно, только я не хочу потерять сына. Я завтра сама пойду в этот ДК и все всем расскажу. Что? Куда? Зачем? Я им такой трюк покажу, на всю жизнь запомнят!
— Мама! — включается в беседу на повышенных тонах Лина. — Он должен. Ему надо повзрослеть.
— Я смотрю, и тебе повзрослеть не мешало.
Саша очнулся. Он у себя в комнате. На столе разбросаны чертежи его трюка, ему видно с кровати еще кусок зеркала. Зеркала из комнаты сестры.
«Слава богу, не разбилось».
Он слышит голоса из кухни:
— Его все будут считать за лоха, — говорит Лина, — а у него еще вся школа впереди!
— Вот будут у тебя дети, тогда посмотрим, как ты заговоришь!
— Настя! — вскрикивает отец.
— Не кричи на меня, я сказала, и все!
— Он пойдет!
— Да, мама, хватит!
— И ты не ори на меня, соплячка!
— Я… Да я…
Хлопает кухонная дверь.
— Сашенька, — всхлипывает мать, — а если мы его потеряем?..
— Ну хватит, ей-богу. Лину зачем-то обидела…
— Ты же знаешь, как сильно я его люблю!
— Мы все его любим.
— Как тяжело его рожала, ты же знаешь…
Плач смешивается с журчанием воды из-под крана.
— Мы не будем ему мешать, — говорит отец, — он нам потом всю жизнь не простит.
— Я тоже вам всю жизнь не прощу, если с ним что случится! — кричит мать. — Не прощу!
— Он справится.
«Я справлюсь».
Саша закрывает глаза и не видит, как из зеркала на столе за ним подглядывает белый глаз луны.
Первое октября. От афиши на столбе у Дворца культуры после ливневых дождей осталось немного: «Трюк… изменит ваше мире!.. п… устите! Саша в зеркало. 1. 18… сов.зале… ход бес…»
Так было там написано.
В обед Саша с Глебом утащили зеркала во Дворец. Бра обещал достать, а также протянуть провод на сцену директор Базилио.
— На тебя уже столько человек поставили, — потрепал он за щеку мальчика, — можешь спокойно не исчезать, все равно мы в выигрыше. Уж поверь мне, старому бывшему картежнику. Азарт у меня в крови.
— Деньги мне не нужны.
— Деньги нужны всем, малыш, впрочем, как сам пожелаешь. Ну-с, в половине шестого жду тебя за кулисами. За сценой. О зеркалах мы позаботимся, будут стоять в самом лучшем месте, видно будет всем.
Есть не хотелось, до пяти вчера он сидел в своей комнате и смотрел на чертежи.
«Трюк должен удаться».
— Ты, если боишься, что не сможешь вернуться, привяжи к зеркалу один конец бельевой веревки или лески, как эта, нить Ариадны как будто, — советовал Череп.
— Уже не боюсь, — Саша был серьезен, — то, что должно случиться, то и случится. Так моя бабушка всегда говорила.
Помолчали.
— А еще она говорила мне: «Будь что будет».
— А меня только подзатыльниками дед кормил, я свою бабульку даже на фотках не видел.
— Такое разве бывает?
— Поживи в моей семейке, еще не то увидишь. Кстати, батя говорит, что ты никуда не исчезнешь, что в полу будет люк или вместо зеркала дверь.
— Дурак твой батя.
— Он не дурак, он алкаш. Ладно, пойду собираться. Хочу прийти пораньше, чтобы в первый ряд попасть. Ходят слухи, что весь зал уже выкуплен. Мои тоже ставку сделали.
Саша не стал интересоваться — «за» или «против», он сказал другу:
— Увидимся, — и пошел по направлению к дому.
— Уверен?
Канонадный раскат грома над поселком перебил ответ Саши.
«Трюк — слишком неподходящее название для моего номера, скажу всем я со сцены, — это и не номер вовсе. То, что вы сейчас увидите, это — чудо».
Только этого он не скажет перед забитым — не пройти — залом. Он выйдет на сцену, одетый в брюки и красно-черный свитер, в простых кроссовках, увидит глаза людей, сотни, тысячи глаз, и ничего не скажет. Он вспомнит, как мама сказала, когда он уходил из дому:
— Иди, обниму тебя на прощание.
Вспомнит, как она обняла его и на ушко прошептала:
— Если что, я за тобой приду. Не бойся.
Она поцеловала его.
Отец пожал руку:
— Мы будем смотреть на тебя и гордиться. Трюкач. Ни пуха ни пера.
Саша не ответил.
Сестра Лина была с Русланом. Руслан обнадежил:
— Как бы ни прошел твой трюк, ты нашенский! И отвесил легкий подзатыльник.
Сестра чмокнула младшего брата в щеку.
— Ничего не бойся, Сань. Мы тебя в обиду не дадим. Да и трюк-то плевый, — она подмигнула ему, — ты сам мне говорил, нет?
Брат кивнул:
— Конечно.
Вспомнил бабушку.
«Я видел ее тогда в зеркале, точно видел».
Базилио представил его и закричал, надрываясь, в микрофон:
— Исчезновение в зеркале! Такого вы еще не видели! Впервые и только у нас! Трюк, который изменит ваше представление о мире! Саша Березин на ваших глазах войдет в зеркало!
Музыку сменила барабанная дробь, как в цирке.
Саша не стал искать знакомые лица в зале.
Прозвучала команда:
— Свет в зале!
Зал погрузился в полнейшую тьму.
На сцене у большого настенного зеркала из коридора Березиных вспыхнуло два светильника.
Мальчик-трюкач поднял зеркало сестры и уверенно шагнул и встал между свечей.
Он увидел себя в зеркале. Увидел коридор. Все было без изменений. Он видел все ту же черную точку, в которую должен превратиться, уйти, войдя в зеркало.
«С зеркалом в зеркало?»
Шаг.
Зал притих. Тишина. Ни дыхания. Ни скрипа. Ни звука.
Третий шаг. Он почувствовал, как коснулся костяшками пальцев холодной гладкой поверхности зеркала. Черная точка приближалась. Еще шаг, и он встретится с ней.
Трюкач коснулся лбом стекла.
Два зеркала коснулись друг друга, неприятно скрипнули.
Зал вдохнул.
Трюкачу осталось сделать один шаг.
Трюкач его сделал.
Зеркало разбилось.
Зал исчез.
УХО ВАН ГОГА
У меня остается мое будущее —
и я намерен идти вперед.
Ван Гог
Когда из поселка, что на окраине N-ска, пришло письмо, мать Володи была на работе в ночную смену, а батя, как всегда, напился. Поэтому письмо и пролежало на подоконнике до следующего вечера.
Письмо, не без Божьей помощи, написала бабушка (мать отца) Володи. Мальчик приехал к бабуле в начале лета, в самый жаркий сезон, чтобы помочь старушке, да заболел, бедняжка. Бабушка уже было решилась дать телеграмму родителям, но Володе полегчало (наверное, святая водица помогла, которой она обмыла внучка). Поэтому в телеграмме надобность отпала. С трудом нацарапав страничку корявого текста, баба Шура сходила на почту. Месяц спустя весточка дошла до адресата. Баба Шура написала про посев, про Вовкину простуду и про то, что «больно уж Вовка просит, чтобы прислали ему масляных красок. У нас в поселке таких нету, а он уж больно загорелся. Рисовать, ба, говорит, хочу, аж в лихорадку ударился. Пришлите, коли есть. Вовка говорит, что есть. А если что, так я с пенсии чуток деньжонок на книжку вам переведу. Жду ответа, как соловей лета. Вовка говорит, что каждое утро на почту будет бегать. Так что шлите, чтоб быстрее было, «авией». И Колька пусть не пьет. Стыд один, сына обуть не может. Ты, Нина, построже с ним. Про Вовку не забывайте. И как там в лагере Жаннушка работает? Уж больно соскучилась по ней…».
Нина письмо не дочитала, пьяный муж разбил что-то на кухне и заплакал:
— Сына не могу одеть? — услышала она. — Да я вот хоть завтра работу себе найду, и посмотрим тогда, кто кого оденет! И краски ему вышлю!
— Ага, как же… — тихо возразила Нина.
— Мне бы только похмелиться.
— Во-во. А разбил-то что?
— Да не знаю, иди сама посмотри.
Уставшая супруга отложила письмо, сняла очки, прошла на кухню.
— Вот те крест, клянусь, работу завтра найду. Ты же знаешь, я токарь, каких нет. Волос просверлю. У меня вон и алмазный диск есть. Хочешь, прямо сейчас продам, и Вовке краски купим? Хочешь? Только похмелиться бы…
Краски отослали через неделю. Старшая сестра Жанна прислала из летнего лагеря, где работала вожатой, первую получку. Нина поспешила с бандеролью. Сильно уж любила она своего Вовочку, как-никак, а младшеньким был, хиленьким. Стоит только чуть простудиться — температура за сорок переваливает, бредит, а холодный пот аж с простыни капает. Вот и теперь у бабки себя до лихорадки довел мечтой-то своей. Он всегда любил рисовать. Все чаще, правда, карандашами в альбоме, а как из школы на домашнее обучение перевели, замкнулся в себе, с месяц к карандашам не притрагивался. Скучал без одноклассников, без общения, без любимого урока рисования… Лечащий врач посоветовал в деревне отдохнуть, на свежем воздухе, пообщаться, что называется, с природой, приступы, глядишь, и пройдут. С чего брались эти самые приступы, откуда — никто не знал. А лечить невесть что в местной поликлинике не брались. Диагноз был один: это переходное, пройдет с возрастом. А ездить с Володей в центральную больницу было некому, да и приступы со временем стали редки. Раз в год случались вперемешку с ангиной или гриппом, да в течение трех дней все как рукой снимало. Ни головных болей, ни бреда… Володя даже начал думать, что вскоре ему разрешат вернуться в школу, может, и в этом году.
Жуткое желание рисовать возникло сразу же после простуды. Сейчас он каждый день утром и вечером бегает на почту, вот уже почти месяц ждет краски. Уже и ДВП себе приготовил, и кисточки из шерсти дворовой собаки Жужи сделал. И сны все ярче стали сниться. Яркие сны, сочные, огненно-горящие. Он боялся таких снов — они могли ослепить. Володя помнит, почему ему прописали домашнее обучение: два раза в школе он падал в обморок. Этому предшествовали яркая вспышка в голове и запах, будто где-то рядом чистят апельсины. Первый раз он упал на школьной линейке, второй — в классе на контрольной по географии. После обмороков всегда поднималась температура, Володя начинал бредить. Всю ночь в компании странных фантастических существ он часто видел солдат, которые закапывали его в землю. Видел, как рушились дома, города, земля, а все потому, что он по неосторожности достал из карандашницы не тот карандаш…
Володя рисовал с трех лет. Теперь он полон сил и энергии, чтобы сотворить нечто необыкновенное. Он чувствует, что созрел для чего-то большего. Написать не просто картину, как раньше на листе в альбоме акварелью, — больше чем картину…
В поселке у Володьки появился друг Гриша. Григорию исполнилось семнадцать, был он чуточку не такой, как все, — его считали умственно отсталым. Володя же так не думал. Да, в свои семнадцать лет Гриша выглядел, как Вова в пятнадцать, и говорил заикаясь. Ну не главное ведь, как говорить, главное — что. Гриша помог Володе достать с чердака лист ДВП, распилить его на шесть равных частей, зашкурить неровности и даже сделал рамки для будущих картин. Разговаривали друзья в основном о звездах и цветах. Гриша любил красный цвет. Володе симпатичны были оттенки желто-зеленого. А еще нравился чистый и глубокий ярко-голубой цвет, как вода в ручье у оврага сразу же за полем.
В одиночестве Володя бродил по полям, вдыхал аромат свежевспаханной земли, пряных трав, пшеницы, вереска… И руки зудели от желания взять кисть, и сердце подскакивало к горлу, глаза пожирали всю эту красоту, и слезы невольно бежали из глаз и капали, переливаясь в лучах солнца бриллиантами. И появлялась перед глазами радуга.
— Гриш, а ты знаешь, что на том конце радуги?
— На каком?
— На самом дальнем?
— Наверное, тот свет. Рай ли, ад ли… Мне бабка рассказывала, что радуга — это коромысло Богородицы. Пресвятая Дева Мария, по легенде, с помощью нее грешников из ада вытаскивает, спасает… А так — кто знает.
— Там, должно быть, еще красивей места, чем здесь?
— Может, и есть.
— Ты бы хотел попасть в радугу?
— Не знаю, не думал.
— А я бы хотел стать частью соцветия. Частью красивого.
— Красивого? Тебе что, здесь мало красивого?
— Честно? — спросил Вова.
— Честно, — ответил Григорий.
— Мало.
И Гриша заплакал.
Проснулся еще засветло и, не умываясь, бегом на почту. Мимо огородов, мимо магазина, мимо колодца, у которого столпился народ, мимо бани, где по четвергам моются солдаты из ближайшей воинской части… И вот оно — место всех его чаяний и переживаний. Почтальон тетя Люда как раз разбирала почту. От неуклюжего домика отъезжала почтовая машина.
— Дождался, маленький, — с ходу произнесла почтальонша и протянула Володе бесценную бандероль, — только распишись и скажи, чтобы бабуля, как сможет, зашла насчет пенсии.
Прижав к груди долгожданный подарок, Володя прокричал тете Люде «спасибо» и вприпрыжку помчался домой. Мимо бани, мимо колодца…
Бабушка пекла оладьи и варила компот из ягод.
— Никак дождался? — обрадовалась старушка.
— Дождался.
Сияющий от счастья мальчик вскрывал посылку. Масляные краски (двенадцать цветов) он высыпал на пол и сразу же распечатал тюбик золотистой охры. Понюхал, положил на колени чистое полотно ДВП и, мазнув пальцем по краске, сделал первый боязливый мазок на гладкой «деревяшке» будущей картины. Потом еще один мазок, еще. Вспомнил про подсолнечное масло, которым (как научили еще в школе) можно разбавлять краски, и… В голове появилась необъяснимая легкость, как будто изнутри стали выкачивать воздух, слабость в ногах и в желудке. Закружилась голова.
«Только не сейчас», — подумал Володя. А перед глазами у него уже распускались всеми цветами радуги краски. Вот раскрылся голубой бутон, а рядом с ним красная роза. Потом желтое загорелось огромным жарким солнцем. Мальчик ждал, что вот сейчас возникнет тот самый запах, и он упадет в обморок. Поэтому Володя схватил себя за левое ухо и больно сжал. Сжал до крови.
«Я должен рисовать».
Цвета стали бледнее, а потом и вовсе исчезли. Лишь яркие тюбики художественных красок пестрыми каплями рассыпаны по полу. Мальчик взял кисточку с самым грубым волосом и рьяно, порой даже как-то нервно начал накладывать основной рисунок. И быстро так, будто его кто-то торопит, гонит. Может, так оно и было? Володя спешил.
Володя боялся, что не успеет выложить из себя весь запас, весь тайник красок, которые живут в нем, растут, переполняют, завоевывают…
Когда второе письмо из поселка пришло в город, Нина опять работала в ночь. Николай страдал с похмелья и тщетно искал мелочь на кружку пива. Жанна осталась на третий сезон в лагере. Поэтому письмо вскрыли через сутки. Это была страничка, где пол-листа исписал мелким почерком Володя, остальное занимали каракули бабы Шуры.
Володя писал, что счастлив, даже больше: он нарисовал четыре картины, и у него кончались краски, и еще нужны настоящие кисти. А еще: «Если сможешь, мам, прислать мне хоть какую-нибудь книжку по рисованию. Гриша говорит, что книги такой тематики очень дорогие, если это так, что ж, не нужно книги. Краски важнее. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Люблю тебя! Привет сестре. Ваш Вовочка».
Бабушка волновалась за Володю, написала, что «он ничего толком не ест. Как одичалый, с утра и ночью рисует и рисует. Круги под глазами образовались, и кашляет как-то с хрипотцой, простыл, че ли, на полях. Шастает там день-деньской с картиной-то и красками, ворон и кусты шиповника рисует. Я смотрю, дивлюсь — какая красотища. Силен. Ты только, Нинушка, припугни его, кабы приступ, не дай Бог, не случился. Меня — то он не слушает. А нынче слышу, плачет. Так страшно мне сделалось! Болит у него душа, ох, болит! Подойдет, бывало, ко мне, положит голову на колени и вопросы всякие задает, про Бога все спрашивает. Я говорю, рано тебе про Господа Бога думать, а он говорит и говорит, и все мудрено так. Ты напиши, Нин, ему, аль закажи переговоры. Мы до почты сходим. Боюсь я и за внука, и за вас всех. Что уж, и сын написать не может? Ты так ему и скажи…».
Первые две картины Володя нарисовал за ночь. На одной было желтое поле пшеницы с удаляющейся вдаль узкой дорогой под темно-синим небом. Вторая картина имела название «Три птичьих гнезда». Володя ни минуты не проводил без любимого дела. Казалось, не порисуй он час — умрет. Сюжеты, краски, картины теснились в нем и искали выхода. Он рисовал углем на стене, рисовал карандашами в бабушкиной тетради. Рисовал. Еще две картины он нарисовал с промежутком в день. Это были уже достаточно зрелые, на его взгляд, работы — «Девушка в лесу» и какой-то странный морской пейзаж. С красками, когда закончился первый набор, помог Гриша — выпросил у родителей, пообещав, что Володя нарисует картину им домой. Гришиных красок хватило еще на пять картин. Домой к родителям Гриша отнес два полотна, чтобы предки могли выбрать. Отцу не понравилась ни одна.
— Мазня, — был вердикт.
Матери же понравился осенний пейзаж с четырьмя деревьями.
— Где он нашел летом осенние деревья?
— Из головы, — ответил юноша. — Вова все берет из головы, из снов. Он видит сны.
— Какие сны?
— Красочные.
— Да? И что в этих снах?
— Картины.
— И все?
— Жизнь.
— Чья жизнь?
— Всехняя.
Осенний пейзаж решено было повесить на кухне, хотя отец настаивал на чулане или сортире.
В скором времени из дома Володе пришел еще один набор красок, и мальчику удалось пообщаться по телефону с мамой. Он пообещал слушаться бабушку, хорошо питаться и не переутомляться. Володя нарисовал еще шесть картин, среди которых были «Ночное кафе», несколько пейзажей, два портрета незнакомых мужчин и «Подсолнухи» — эту картину он повесил в гостиной.
А потом Володя потерял сознание прямо за своей новой работой. С ним был Гриша — юноша, по своей природе странный, испугался: он подумал, что друг умер из-за него. Они поспорили о цветах, и Володя упал, запрокинувшись на спину. Гриша схватил его за плечи и начал трясти. Поняв, что это ни к чему не приведет, он бросился вон из мастерской художника и со слезами на глазах побежал к оврагу. Перед глазами возникла радуга. Гришу как будто осенило — он понял, что надо сделать. «Я отнесу тебя на тот конец радуги, я отнесу тебя на тот конец радуги», — как заведенный, повторял и повторял он, возвращаясь назад.
Володя бредил. Он видел ухо. Ухо, которое нашел в красках. Оно было словно мумифицировано. Ухо лежало между тюбиками с желтым кадмием и натуральной сиеной. Ухо. Казалось, оно говорило на каком-то подсознательном, может, астральном уровне. Оно желало, оно манило… Кажется, Володя отвечал ему. Они о чем-то договорились. Володя принял подарок от вечности — он взял это ухо в свою ладошку и сжал. В тот же самый момент его левое ухо загорелось огнем и закровоточило. Может, это Гриша? Или он сам в беспамятстве схватил себя за ухо и… Боль привела в чувство. Он увидел свои «Подсолнухи». Эта картина проплыла перед ним и скрылась из виду. Володя сообразил, что его куда-то тащат. «На тот конец радуги», — донеслось спереди. На тот конец радуги?! И художник улыбнулся.
Картины Володи не признали. Да и какие специалисты в N-ске? Вердикт был все тот же — мазня. Местные художники посчитали работы мальчика грубыми, лишенными эстетического вкуса. Одной из них забили дыру в сарае, другой — дыру в заборе. Остальные картины постелили в коридоре. И все ничего, да вот только недавно, вернувшись в поселок, где произошла эта история, я случайно увидел прибитую к забору часть картины. Я не поверил глазам. Нашел справочник мировой живописи и вернулся к забору. У меня перехватило дыхание: на заборе был прибит «Портрет доктора Гаше»! Судьба «Подсолнухов» страшней — полотно погибло в пожаре, когда горела стайка. А «Звездную ночь» мне удалось разыскать в поселковой столовой. Если хотите взглянуть на бесценный шедевр — милости прошу.
Молодой же художник, кажется, творит до сих пор, хотя и прошел уже не один десяток лет. Он не может не творить. Он пишет. Пишет даже там. На том конце радуги. Потому что в живописи есть нечто бесконечное…
АНГЕЛ НА ЧЕРДАКЕ
Моему ангелу-хранителю
1.
Детство невозможно без ангелов. Ангелы и привидения, домовые и места силы, безумные ведьмы по соседству и таинственные животные в темных уголках городского парка… Это часть детства. Сказочный, волшебный грот, через который проникаешь во взрослую жизнь. В жизнь, где нет больше места чуду.
Про ангела-хранителя рассказывала сначала бабушка. Потом мама. Ангел дан каждому из нас Богом. Он невидим, но всегда и всюду рядом с нами. Его присутствие ощущаемо особенно ночью, перед сном, когда засыпаешь и на рассвете, при пробуждении, можно почувствовать дыхание хранителя. Сладкое, теплое, как объятья мамы. Мамины поцелуи.
— А в полночь ангел отправляется к Богу с отчетом за день. Рассказывает, какие дела ты совершил, что нового узнал, о чем думал и о чем мечтал…
Это уже я нашептываю засыпающей дочери на ушко. Ей почти пять, и она обожает истории про ангелов. Детство идет ей навстречу, скорее, бежит вприпрыжку с распростертыми объятьями.
Я рассказываю. Она держит меня за большой палец, проваливается в зыбкий сон, но вскоре снова слушает с раскрытым ртом и широко распахнутыми глазищами. Я вспоминаю…
Поздней, поздней осенью температура сбила меня с ног. Месяц, как мне исполнилось двенадцать лет. Я лежал в кровати, укутанный двумя одеялами, и то дрожал от холода, то закипал, как чайник на плите. Мокрые простыни мама меняла несколько раз на дню…
Рассказываю дочке не все. Есть вещи, которые остаются нерассказанными никогда. Никому. С тобой. В тебе…
Строчка в больном мозгу, одна строчка из стихотворения, которое учил не так давно в школе: «тлеет скарлатины смертный огонек»*.
У меня скарлатина и гнойная ангина. Диагноз запомнил на всю жизнь. От скарлатины раньше умирали, знал я. Теперь она лечится. Но смерть пряталась за печкой. Я видел ее за занавеской, в углу между шкафом и стеной. Она таилась, кружа неподалеку… Она была в старом солдатском пальто, в таком же, что и дед на фотографии с войны. На голове шутовской колпак, где вместо бубенчиков черепки. Лица у смерти нет — пустота, в которой порхает полчище серой моли… Она не говорит. Не издает ни звука, лишь шорох падающей листвы. Ее шаги — тиканье часов. Тик-так. Она возле кровати. Тик-так. Тенью пробежала по потолку. Тик-так. Смерть спряталась за дверь. Тик-так. Ее спугнула мама. Мама вошла в детскую, принеся с собой поток ароматного свежего воздуха. Поток жизни и здоровья. Я закашлялся, и мама взяла мою голову, положила себе на колени. От ее прикосновений стало легче дышать…
— Я слышал ангела-хранителя, мама, — выдавил я, — он ходит там за потолком. На чердаке. Я считал его шаги. Он надо мной…
— Да, да, сыночка, я знаю. Он всегда дает о себе знать, когда тебе плохо. Когда болеешь. Поддерживает тебя. Напоминает о себе своими шагами. Своим присутствием. Ты скоро поправишься.
— Правда?
И мама отвечала:
— А то!
— А то? — переспрашивает меня дочка.
И я повторяю. И я продолжаю:
— Я слышал, как кто-то ходит наверху. А там у нас чердак, где масса интересных вещей: старых журналов, неполных сервизов, игрушек, книг…
— Это был ангел? — глаза дочки ясны, в них ни капли сна.
— Ангел. Он ходил надо мной. Стучал в потолок и стены, словно выстукивал какие-то магические заклинания. А потом я услышал песню…
— Ангелы умеют петь, папа? — Она привстала с кроватки и заглянула мне в лицо. Глаза в глаза.
Я ответил:
— А то. Еще как.
Она легла. Вся раскрасневшаяся, сияющая.
Мы молчали, думали об одном и том же, о том, как поет ангел…
Тогда же я узнал, что такое бред. Он начинался с видений. Карандашница на столе изменялась. Деформировалась и взрывалась. Только взрыва не было, он был в моей голове. Вокруг же все стекало расплавленным воском. Ручки с карандашами текли по столу и капали на пол. Потолок плыл волнами, радугой изгибались стены… Я проваливался в температурный бред и оказывался там. На чердаке. Рядом с ангелом. Белоснежный, со здоровенными, больше чем он сам, крыльями, ангел ходил по чердаку, рисуя понятные лишь ему знаки. Магические письмена. Исцеляющие… Он писал их серебристой пудрой, что сыпалась с его крыльев. Ангел-хранитель тихо напевал…
Возвращаясь в себя, я открывал глаза, но все еще слышал пение ангела. Он все так же, подобно шаману, плясал на чердаке, и от этого священнодействия мне становилось свободней. Я дышал без хрипов в груди, появилось желание поесть, захотелось смеяться…
— Мне надо встретиться с ним, — уговаривал я маму, — подняться на чердак и увидеть его, поблагодарить за выздоровление…
Мама обещала:
— Ты еще встретишься с ним, вот увидишь. Ты еще слаб, тебе нельзя вставать с постели, а на чердаке холодно и крыша протекает, там пыльно…
— Но ангел же там… И я почти здоров…
— Всему свое время, родной, — и гладила меня по голове, и напевала в точности, как ангел. И я засыпал, и снова оказывался на чердаке с ангелом.
Я закончил. Дочка целует мою колючую, небритую щеку.
— Спасибо, папа, ты мой ангел-хранитель, — говорит и тут же засыпает.
С чувством человека, побывавшего в прошлом, возвращаюсь к работе. Пишу большой материал для серьезного издания. С женой мы больше года как в разводе, и пять месяцев, как пробовали вновь сойтись. Дочь Нина большую часть времени со мной. Да почти всегда, за редким исключением.
— Времени, — говорит бывшая, — у меня в обрез, и ты сам настоял на ребенке, если помнишь. Я на все это пошла только из-за тебя. Так что не обессудь…
— Я никогда не стану моделью, — обещает дочка, — буду сочинять книжки про ангелов.
И почему-то мне верится, что так все и будет.
*Стихотворение Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки».
2.
Грузовика я не увидел. Услышал грохот позади себя и даже не успел обернуться. Разрывная молниеносная боль пронзила спину, меня отбросило вместе со столиком куда-то к витрине уличного кафе.
«Вот так попил кофейку», — мелькнула мысль. Я, кажется, успел улыбнуться, а потом наступила тьма. И, о да, в ней был плач и скрежет зубов.
Опять всему виной стал человеческий фактор, так напишет какой-то журналист в городской газете. Он напишет, что водитель возвращался с двойной смены (ночь, день, ночь) и задремал за рулем. Потерял контроль над управлением. Протаранил столики в уличном кафе «Ласточкино гнездо». Двое погибших. Пятеро раненых.
Он и про меня там напишет. Но не будем об этом.
Мама прочтет мне это в больнице через неделю после аварии. Нина будет крепко сжимать мой большой палец и стараться не плакать, но я слышу, как она дышит, как слезы заполняют ее сердечко и как бегут слезинки из больших зеленых глаз. Слышу, как стучит ее сердечко — стучит прямо о мое…
— Пусть снова придет ангел, — молит она.
И бабушка, моя мама, тихо ей отвечает:
— Так все и будет.
Они уходят, и я вижу, как лампы надо мной меняют форму, они превращаются в объемные светящиеся капли, а потом срываются и разбиваются об меня, об кровать, об пол…
Я проваливаюсь, пропадаю, возвращаюсь назад…
Это мое детство. Третий день как я поправился после тяжелой болезни. Я поставил лестницу и залез на чердак.
Ангела там не было. Все было как и раньше — старые шкафы с разнокалиберной посудой, стопки книг, какие-то сувениры, клубки ниток, плюшевые игрушки… Одно «но» — не было привычной пыли. Не сказать, что все сверкало чистотой, но чердак был убран как никогда. Все лежало аккуратно на полках или собрано в стопки по коробкам… Пахло дождем и чем-то знакомым:
— Нарциссы? — гадал вслух я, отыскивая следы пребывания ангела. — Лимонные корочки? Ваниль? Розовая вода? Чабрец?..
Я так и не угадал запах. Залазил на чердак снова и снова… И однажды нашел все-таки след ангела. Перышко необыкновенно серебристого цвета. Оно застряло между рамой и стеклом чердачного окна, и все это время светилось в лучах солнца. Теперь было пасмурно, и вместо солнца засветилось оно. Сердце екнуло, душа потянулась раньше, чем руки за находкой:
— Вот оно, — прошептал, — я верил. Верил!
Прикоснулся к перышку и словно проснулся, в голове стало чисто (как на убранном чердаке) и ясно. Может, это называется — повзрослел?..
В больничной палате очнулся, наполненный до щекотки в горле тем самым запахом из детства. И, не поверите, над моей головой кто-то тихо заходил из стороны в сторону.
Медсестра, так сильно похожая на мою бывшую жену, клянется, что в палате сверху никого:
— Сама ради вас сейчас сходила, проверила, — она разводит руками, — пусто. В выходные многие ходячие домой торопятся.
— Ходячие, — усмехаюсь, — у меня вон свой ходячий… Крылатый…
Я уже могу говорить, но ноги все еще не хотят выполнять приказы мозга.
Не сдаюсь. И днем, и ночью во сне повторяю как заклинание, как молитву — наказ Иисуса парализованному юноше:
— Встань и иди! Встань и иди! Встань!..
А шаги над головой сильней, настойчивее… Постукивания, словно азбука Морзе, перемещаются по палате тоже с какой-то не известной мне закономерностью.
Через три дня я услышал знакомое пение.
Попробовал записать все, что слышу на диктофон в телефоне. Пока прослушивал, что получилось, позвонила бывшая. Рыдала в трубку, истерила, это у нее естественное состояние, когда не выходит так, как она планировала:
— Все, брошу всю эту модельную х..ню! — после развода она стала грязно матерится, истинная природа, видно, рвалась наружу.
Попросил успокоиться. Она пообещала наглотаться таблеток:
— Все просрала! — кричит. — Ребенка просрала, мужа просрала, молодость, жизнь…
Снова прошу успокоиться. Она отвечает, что напьется и бросится с многоэтажки.
Говорю ей:
— Если все так плохо, возвращайся, попробуем еще раз. Может, в третий раз получится…
— Бог любит троицу, — соглашается. И больше не плачет.
Она целует меня бесконечное число раз — так она говорит, — и отключается.
Я включаю запись диктофона. И… Вот они, шаги, ясно различимы сквозь гул ламп дневного света, и вот он, тонкий голосок, напевающий непонятную мелодию.
От восторга задыхаюсь и произношу лишь одно:
— Попался!
Мама приходит каждый день с дочкой. Нина рисует мне каждый день нового ангела:
— Бабуля только крылья помогает рисовать, — оправдывается.
Рисунки с разноцветными ангелами висят по всей палате и на лампах дневного света тоже…
— Ангел вернулся, — делюсь я с родными людьми, — я снова его слышу.
Дочка хлопает в ладоши, прыгает, смеется. Мама легонько улыбается и говорит в точности, как тогда, двадцать пять лет назад:
— Ты еще встретишься с ним, вот увидишь.
И гладит меня по голове, и словно не было всех этих лет, будто мне снова двенадцать, и я только переболел скарлатиной.
— Разве при жизни это возможно, мам?.. — спрашиваю я двенадцатилетний.
— Ты добрый, — шепчет мама, — твоя душа чиста и открыта волшебству. Значит, возможно все.
Как только любимые ушли, вновь напомнил о своем присутствии ангел-хранитель.
Заранее, еще в обед, у инструктора по лечебной гимнастике попросил костыли.
— Осмелитесь прогуляться в одиночку? — интересуется он. — Барышню, никак, приглядели?.. Понимаю. Уважаю. Сделаю.
С костылями ходить непривычно, а подниматься по ступенькам уж лучше ползком, быстрее будет.
На верхний этаж поднялся минут за пятнадцать. Ангел обычно затихал к полуночи. До времени стрелок, указывающих на небо, еще, как минимум, час, и я не тороплюсь. Только постукивание костылей напрягает. Как бы не спугнуть этим бабаханьем крылатого…
И тихо идти не получается, в больнице лишь робкие перекрикивания больных да телефонные рингтоны.
Палата № 77 — там скрывается мой ангел-хранитель.
Останавливаюсь. Пот бежит по лицу, щиплет глаза, заползает под воротник пижамы… Сердце колотится о грудь и отдает в дерево костыля, на который я облокотился, чтобы перевести дыхание.
«На счет три», — решаю я.
И вот опять этот ласкающий нос и душу запах. Тонкий, едва уловимый.
Мне снова двенадцать, я на чердаке в поисках следов ангела, пытаюсь определить, чем же это так чудно пахнет:
— Нарциссы? Лимонные корочки? Ваниль? Розовая вода? Чабрец?..
Откровения на то и откровения, что приходят внезапно, как удар грузовика в раннее утро:
— Духи.
А перед глазами флакончик в бархатной розовой коробочке и не понятные двенадцатилетнему мальчишке слова на французском.
— Как? Как же?..
Дрожь от волнения, слезы, давно ожидавшие своего часа, побежали по щекам, сердце, казалось, встало поперек горла. Я не мог произнести этих слов, они звучали во мне:
— Как же? Как? Почему раньше не догадался? Не понял?..
— Всему свое время родной, — сказала мама больше чем двадцать пять лет назад.
— Ангел на чердаке! — не знаю, воскликнул вслух или все так же голос кричал это во мне. В голове. В сердце…
Костыли бабахнули о больничные плиты. Я навалился на дверь палаты, и она поддалась.
Белый свет ослепил своей чистотой. При встрече с ангелом-хранителем иначе и быть не могло. Пахло духами из детства. Пахло детством. Детство — от него нельзя убежать, как бы ты ни хотел… Детство, которое всегда с тобой.
И вернулось чудо. Чудо, которое может вернуть только один человек на Земле. Не человек — твой ангел-хранитель.
Минута, и глаза привыкли к свету. Стоя лицом к лицу с ангелом, я продолжал молча плакать. Да и какие тут могут быть слова…
Если только одно самое известное Слово. И самое сильное. Как молитва. Как спасение. Как жизнь. Его можно произнести всего двумя буквами, но оно вмещает всю бесконечность Вселенной, все, что есть, даже Бога.
И я его произнес!