Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2018
Даниил Гранин.
«Чужой дневник».
Составитель Н. Соколовская.
М.: «КоЛибри», «Азбука-Аттикус», 2018
В этом году вышла первая посмертная книга известного писателя, гуманиста,
фронтовика Даниила Гранина (1919–2017 гг.) — «Чужой
дневник». Составитель (Наталия Соколовская) собрала под одной обложкой лучшую
гражданскую прозу классика разных лет — повести, рассказы, эссе. Эта книга
представляет собой завещание, недовыполненное задание, эстафетную палочку,
которую Д. Гранин, болеющий
за судьбу страны и остановленный смертью на бегу, передает нам, своим
читателям.
Большинство его размышлений напрямую касаются современных общественных проблем,
решение которых требует, для начала, определенного, твердого к ним отношения.
Именно этим Гранин и занимается. На основе своего, во
многом уникального и потому чрезвычайно интересного опыта.
Чтобы понять, что здесь интересного, попробуем разобрать лишь несколько
эпизодов по теме «Общество и власть», отраженных в
книге.
Итак, Даниил Гранин вместе с белорусским писателем
Алесем Адамовичем на основе рассказов переживших блокаду ленинградцев
составляют «Блокадную книгу». Окольными путями они выходят на члена Политбюро,
Председателя Совета министров СССР, «коренного питерца» Алексея Косыгина. (Говоря об Адамовиче, Гранин называет его
по имени. Косыгина — по имени-отчеству. Отмечая этот
характерный момент, будем придерживаться единого формата.) Косыгин, во
время войны — заместитель Председателя министров Совета Народных Комиссаров
РСФСР, организовывал эвакуацию людей, ценного имущества из блокадного
Ленинграда, а также во многом — снабжение осажденного города.
Встреча эта — из области фантастики. Гранин доступно
объясняет, почему. Верховная («народная», чтобы не забыть) власть в СССР
существовала для людей только «на портретах, которые мы носили во время
демонстрации, на портретах, которые вывешивали шеренгами по улицам: все в
одинаково черных костюмах, одинаковых галстуках… Годами, десятилетиями они
пребывали, не старея: …Неизменно благожелательные и строгие, они тоже шеренгой
появлялись в президиуме… Что мы знали о них, об их
характерах, взглядах, пристрастиях? Да ничего…».
Тем не менее, визит к высокому руководителю состоялся. И не где-нибудь, а в
бывшем кабинете Сталина, где Косыгин оставил в неприкосновенности все
«торжество канцелярского стиля».
«–М–м–да–а», — протянул я с чувством, где вместо
восторга было то, в чем я сам не мог разобраться. Косыгин бросил на меня
взгляд, линялые его глазки похолодели».
Записывать на магнитофон Косыгин не разрешил и причину не объяснил. От прямых ответов на вопросы (и вполне резонные — «почему
Государственному Комитету Обороны пришлось послать в Ленинград своего
представителя?.. Как было наладить эвакуацию по Дороге жизни всякого
рода приборов, инструмента, наиболее дефицитных вещей? Одновременно срочно
вывозить голодающих детей, женщин, мастеров, ученых. Как
приходилось выбирать?») уклонился.
Непонимания между собеседниками начались с самого начала, когда Косыгин
рассказывает о своем назначении в Ленинград. Новый 1942 год он встречает в
Москве, в компании председателя Ленгорисполкома П.
Попкова и Н. Вознесенского, вместе смотрят кино. Вызывают к телефону, звонок от
Сталина: «Что он, Косыгин, делает? Кино смотрит? С кем смотрит? Выслушал,
помолчал, потом спрашивает: каким образом вы вместе собрались?».
«– Хорош Сталин, что ж это он на каждом шагу подозревал своих верных
соратников? У меня вырвалось это непроизвольно, я был полон искреннего
сочувствия к Косыгину.
Он помрачнел и вдруг с маху ударил ладонью по столу, плашмя, так, что телефон
подпрыгнул:
— Довольно! Что вы понимаете!
Окрик был груб, злобен, поспешен. Весь наш разговор никак не вязался с этой
оплеухой.
Меня в жар бросило. И его бескровно-серое лицо пошло багровыми пятнами… Я сунул
карандаш в карман, с силой захлопнул тетрадь…
Но тут Косыгин опередил меня… Качнул головой, как бы признавая, что
сорвался, и сказал примиренно:
— О Сталине лучше не будем. Это другая тема».
Совершенно отвыкший говорить «не по службе, а по душе», Косыгин продолжает
«рассказ, умело огибая запретные места». И, тем не менее, еще раз «забывается».
Вспоминая о том, что они были друзьями с уже упомянутым членом Политбюро,
Председателем Госплана, академиком Николаем Вознесенским, у которого «характер
был крутой, его побаивались, тем более что он пребывал в любимцах у Сталина.
Сталин его каждый вечер принимал», «Косыгин вдруг замолчал, сцепил пальцы,
останавливая себя».
С чего вдруг? Да потому что речь зашла об одном из главных фигурантов печально
знаменитого «Ленинградского дела» 1949–1950 годов. Когда одним из сталинских
приближенных во главе с Л. Берией и секретарем ЦК Г. Маленковым показалось, что
другой «клан» — Н. Вознесенского — слишком уж обласкан вождем. Тогда
Вознесенского обвиняют в создании «антипартийной группы», что «даже по тем
временам — бредовина» — пишет Гранин.
Поверил в нее «самый эффективный менеджер всех времен и народов» или нет, дело
могло получить ход только с его согласия. И то, что оно было дано, в любом
случае характеризует Сталина весьма красноречиво.
Важен здесь также исторический фон, на котором это происходило. Сразу после
войны, когда «героизм ленинградских блокадников воспринимался сталинским окружением
как проявление вольнолюбивого духа…». И недаром. Выступая по радио в январе
1943 года, в день еще не снятия даже, а прорыва блокады, Ольга Берггольц говорила о ленинградцах: «теперь-то мы хорошо
почувствовали свою силу».
В итоге «талантливого, образованного, знающего экономиста» «уничтожили втихую». Заодно и «брата его, министра просвещения РСФСР».
Заодно и множество других руководителей и специалистов. Общее число
репрессированных идет на тысячи. «Заметное, яркое, тех, кто с честью прошел
военное лихолетье, выдвинулся, — всех под корень… Косыгин уцелел чудом,
почти единственный из "крупных" ленинградцев… В
ту зиму 1949/50 года за ним могли прийти, взять его в любую минуту… Он-то
хорошо знал, что вытворяли с его друзьями…».
Истребление стольких людей — ради чего? Чтобы упокоить одну группу «патриотов»
из Политбюро по поводу усиления другой? Показать «свое место» непокоренному
городу?
Но что в первую очередь бросается в глаза, когда мы
становимся свидетелями этой попытки разговора двух победителей, двух уважаемых
соотечественников — известного писателя, лауреата многих государственных и
негосударственных премий, фронтовика, защищавшего Ленинград, Гранина и видного экономиста, руководителя, сыгравшего
огромную роль в защите города, автора самой успешной за всю советскую историю,
«золотой пятилетки (1966–1969 годов)» Косыгина?
А то, что беседуют как будто представители двух разных народов. Между ними —
стена. Да, они говорят на одном языке, живут на одной территории и когда-то
насмерть сражались с общим врагом. Понятно, что каждый видел свой кусок картины
и потому отношение их к войне, блокаде не идентично. Это как раз нормально. Но
они ведь даже приступить не могут — к диалогу, поиску общей позиции. Способны
ли они договориться относительно самых жгучих, волнующих тем — вопрос
преждевременный. А тем немало, и все они — на поверхности. «Победить мы
победили, а вот чувства превосходства нашей жизни нет. Победили для других,
освободили от нацизма ту же Германию, а сами для себя чего добились? Свободы?
Благополучия?».
Они лишены самой возможности разговаривать. Не то чтобы снимать разногласия, а
даже обозначать их. Немота — важнейшее условие политического, общественного
существования их необщей страны, государства, к
которому каждый из них по-своему не принадлежит.
Правда неудобна, искренность неприлична. И всегда есть
веская причина оттолкнуть соотечественника. «Братья и сестры» появляются, лишь когда сильно прижмет. Нет настолько уважаемых общих
ценностей, через которые нельзя было бы переступить даже в угоду
непосредственному начальству. «Все относительно».
Боятся оба. В итоге Гранин ругает и Косыгина, и себя:
«Разве это вопросы? Косыгин и без моих вопросов сам себя за язык держал. Сам
себе не доверяет. У него никто ни в чем не виноват, не было ни столкновений, ни
промахов…».
Принципиально важно при этом, что Гранин вовсе не
считает разговор об ошибках, преступлениях и, вообще, анализ негатива
препятствием любви к Родине. Уважение к ее истории базируется не на полуправде,
причесанных героях и «непорочных явлениях». Трепетное отношение к своей стране
не нуждается в приукрашиваниях. А вот чтобы избежать ошибок, надо иметь хорошую
память. Чтобы внуки не страдали от преступлений, надо рассказывать о них детям.
«Ведь сделано много хорошего. Если что не так, то тем более надо поделиться…».
Однако эта позиция Гранина прямо противоречит одному
из основных большевистских принципов — «живи, как я сказал, или убью (позже —
арестую, сошлю, выгоню)». Подход «хороший» для решения тактических задач и
совершенно непригодный на длинной дистанции. Так как исключает не только
возможность нормальной, легитимной смены неэффективной власти, но и вообще
глубокого анализа текущих вопросов. Все или прекрасно, или никак.
Неудивительно поэтому, что ложь, порой совершенно очевидная, нелепая, быстро
стала обязательным условием, привычным фоном советской действительности.
(Правду мы знаем и без тебя, а вот по тому, готов ли ты врать и как активно, мы
определяем — наш ты или нет.)
Чем все это закончилось, известно. Власть, основанная на обмане и насилии,
просто не могла быть прочной. Отсюда и такое, на первый взгляд, неадекватное,
звериное отношение ее не то чтобы к сопротивлению, несогласию, а только к
попытке сопротивления, намеку на несогласие…
Кроме обязательного вранья, было еще одно непременное составляющее
советского строя, которое изнурило, в конце концов, и власть имущих — страх. Д.
Гранин посвящает ему целое исследование. При том, что почти вся его книга служит нескончаемой серией
иллюстраций к этому явлению.
Вот Д. Гранин, еще сравнительно
молодой, недавно принятый в Союз писателей, попадает на свое первое
писательское собрание. А там ни много, ни мало «прорабатывают» Михаила
Зощенко.
С каким достоинством держится этот замечательный, и без того измученный
депрессией, писатель… «Литературный подонок» —
говорится о нем в постановлении ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». И мы догадываемся, что трамвайный «фальцет» правительственного
документа тоже происходит от бессилия, от страха вышестоящих говорить правду,
даже обличая неугодных. Ведь не напишешь прямо, что вся «вина» Зощенко в
том, что, высмеивая общественные пороки, он, сам того не желая, показал
художественно верный, в масштабе один к одному, портрет среднего, массового
советского человека. («Не так уж оторваны были мои вещи от
жизни». М. Зощенко). Что самый искренний, самый
благородный и потому так широко, радушно принимаемый народом смех — над собой —
«самому передовому общественному строю» оказался решительно противопоказан.
И какая разница впечатлений Гранина от выступлений
безымянных «писателей» — «унылых гонителей всякой «крамолы»» — и публичного
участия в «почтенном» мероприятии того же Константина Симонова. И мы снова
понимаем, что любой режим держится не столько на мерзавцах,
сколько на подлостях хороших людей.
Работа Гранина, конечно, не над текстом только, а,
прежде всего, над собой, продолжается и когда он вдруг снова оказывается в
практически невозможной для обычного советского человека ситуации — за рубежом.
В составе писательской делегации, в 1956 году («первая поездка советских
туристов вокруг Европы»). И мы узнаем вместе с ним не только места, где бывали.
Узнаем и вечную Зою Семёновну, которая «жаждала политических схваток», а так
как «противник почему-то не обращал на нее внимания», «изнывала от
нерастраченной активности».
И как Д. Гранин, случайно прочитав в журнале «Смена»
чужой — К. Паустовского — дневник о той поездке, ярче и живее воспроизводит
собственные впечатления о ней, так и его переживания, сомнения, раздумья,
по-новому заставляют нас посмотреть на свою сегодняшнюю жизнь.
Это книга честного талантливого советского и постсоветского человека, который
учит уроки. Те самые, что мы, в большинстве своем, никак не усвоим, снова и
снова оставаясь всей страной на второй год. И уроки-то, вроде, простые. Что
главной ценностью являются люди, что власть — это ответственность, а любовь и
ложь — не синонимы…