Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2018
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, литературный критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил
геолого-географический факультет Ростовского государственного университета.
Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и
рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер»,
«Футурум АРТ», «Аврора»,
«Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша
улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор
краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).
ВНЕ РЕЙТИНГОВ
В декабрьском выпуске журнала «Звезда» (2012 год) — эссе Андрея Арьева о Льве Лосеве. Повод — отношение поэта к Блоку.
Заодно сказано и о том, как воспринимали «трагического тенора эпохи» Бродский и
Кушнер.
Честно сказать, тема «обсуждение Блока» для меня давно закрыта. Это поэт с
гениальной интонацией, в редких случаях я даже и нуждаюсь в нем, но…
Вот отрывок из письма Бориса Чичибабина к Е. Лысенко и Л. Пинскому.
По-моему, в нем о Блоке сказано точно. Правда, то, что он «самый великий поэт
после Пушкина»… не знаю, не знаю…
«…Умом и совестью после какого-то недавнего прочтения Блока, даже в общем-то всем существом, я совершенно четко понял,
почувствовал, узнал, что самый великий поэт после Пушкина, «увы, все-таки» Блок.
Потому что, как бы лично я ни относился к стихам Блока,
иногда до ужаса банальным и просто скверным…, как бы я ни любил Бунина или
Мандельштама, Заболоцкого или Ахматову, но не через их сердца, а через сердце
Блока прошла в ХХ веке та «мировая трещина», о которой писал Гейне, потому что
не они, а он, отразил, воплотил, передал всю скорбь, тоску, смятение,
разочарование, нелюбовь и всей России, и всего человечества, и в ту эпоху,
когда жил, и намного вперед, вплоть до наших дней».
Очень меня это смущает: возможность существования «до ужаса банальных и
скверных» стихотворений (а их не так уж мало) с эпитетом «великий».
А тут еще и Владимир Корнилов вторит:
«Все рейтинги я отверг,
Какой в них и толк, и прок?
Двадцатый окончен век,
И первый поэт в нем — Блок».
Может быть, может быть…
ПО ПОЛОЧКАМ
Со временем я стал условно разделять статьи искусствоведческие и литературоведческие на четыре типа: школьно-университетские (особенно это характерно для всяческих обзоров и рецензий), объяснительно-обучающие (популярные), научно-псевдонаучные (то есть посвященные своим собственным проблемам и на своем, соответственно, языке; пожалуй именно о таких статьях Гаспаров говорил: «Стиховедение выросло так, что может существовать уже и без стихов»). И наконец, написанные естественно, понятно, живыми русскими словами, с той мерой убедительности, которая зависит от меры дара автора, от меры его любви, — те, которые говорят о присутствии литературы, искусства в самой жизни, те, которые являются автобиографией души написавшего, автобиографией в его те или иные жизненные часы.
ЗА ВИТРИНОЙ
Сергея, журналиста из провинциального городка, я знал давно: обязательный,
порядочный человек. И как только он мог заниматься торговлей?
А вот так…
– Я не говорю, что торговцы жулики. Это говорит сама система торговли, в
которой обвес и обсчет — норма. А ведь начинал я честно. Не хотел никого
обманывать. С чего все пошло? Решили мы семейно торговать овощами. На базар не
проехали — чего-то побоялись; разложились во дворе, между домами. И просили за
помидоры чуть меньше, чем рыночные торговцы. Собралась очередь, довольные
покупатели брали много, и каждый просил добавить еще один-два помидорчика. Мы с
улыбками подкладывали. Освободились от товара уже в полдень, радовались, что
так быстро управились. Подсчитали выручку — а выручка как растворилась! Мы
просто вернули свои деньги, и все…
И тут сообразили: да тот «лишний помидорчик» и был нашей выгодой! А сверхчестные продавцы оказались в убытке.
Мы быстро поняли, что торговец, который щадит покупателя, губит себя. И стали
хитрить. Остаются у нас килограмм двадцать хилых огурцов или картошки, — что
делать? Их ведь никто не купит! По чуть-чуть
подмешиваем к новым, хорошим: в общей куче уйдут! Главное — была бы витрина
представительная; разве кто поймет, что витрина — один из элементов торгового
жульничества?
Торговали как-то рыбой, и вдруг почуяли нехороший запах. Что делать?!
То, что рыба гниет с головы, знает каждый. Но не все знают, что туловище рыбы
вполне может быть пригодным к употреблению. Мы отсекали голову, разделывали
тушу, потрошили, цену соответственно увеличивали. Оказалось, что некоторые
ленивые москвички предпочитают покупать кефаль именно разделанную. Мы
приспособились даже отдельно продавать икру и печень. Представь себе, как бойко
пошла торговля!
Сколько раз видел у знакомых, которые торговали цветами: бутоны порой
отрываются от стеблей, а как выбрасывать красоту? Так что они делали:
проделывали в бутоне снизу отверстие, втыкали зеленую веточку. То есть вот тебе
и стебель. Если цветок поместить в середину букета да обернуть глянцевой
бумагой — кто будет разглядывать!
«А вот я не беру букетом, я выбираю цветы по отдельности, — с повышенным
чувством собственного достоинства подумал я. И — с уже меньшим: — А во всем
остальном часто доверяю продавцам…»
ОБЕЩАЛИ ВЕРНУТЬСЯ
Один из московских рынков; подходят к рыбной точке два кавказца,
договариваются о закупке, отдают деньги. Торговец несколько раз пересчитывает,
вроде уже и прятать собирается, но в последний момент возвращает. Оптовики с
недоумением энергично и усердно мусолят пачку, затем
один из них достает из кармана купюру, подкладывает туда, снова протягивает. Но
продавец не берет, опять что-то не так, оптовики повторно изумляются. Потом,
заметив кого-то вдалеке, с криком: «мы сейчас!» быстро уходят.
– И что это было? — спрашиваю я при случае Сергея, районного журналиста,
рассказав о своих наблюдениях. — У тебя ведь богатое торговое прошлое, сможешь
любую ситуацию расшифровать.
– Начнем с самого начала, — оживившись еще на половине моего монолога, отвечает
Сергей. — Я сразу все просек. Значит, подходят эти оптовики,
— понятно, хотят купить сразу много, — «много» это сколько? — допустим,
центнера три. Договариваются. Продавец, видимо, собирается взвешивать, а
те предлагают: «Сначала рассчитаемся». Дело ваше, — думает продавец, считает
деньги — и не досчитывается, ну, тыщи, двух… Решает про себя: ерунда, подумаешь — пусть будет парням
скидка. Но тут его осеняет: «А если они потом скажут: не нравится нам эта рыба,
возвращаем, — значит, эти недостающие деньги придется выкладывать мне?» И
говорит: «Ребята, тут у вас малость не хватает». Те
дико удивлены, снова теребят пачку: руки двигаются, пальцы работают… «Ошибка»
обнаруживается, недостающая купюра докладывается, но в это время — как пить
дать! — из пачки незаметно изымаются несколько других, и немалых! И вот они
суют деньги: все, теперь ровно до копейки! — а торговец не лыком шит, говорит:
все-таки давайте еще раз пересчитаем — ну на всякий случай! Тут ребятки и в
столбняке: зачем пересчитывать? Скорее всего рявкают,
словно перед ними идиот: да считай! Но тут же делают
вид, что замечают мента: надо смываться, как бы чего
не вышло!
Надеюсь, ты не станешь спрашивать, сдержали они обещание вернуться или нет.
КРЕСТЬЯНСКИЙ СЫН БЕЛОВ
Приезжая в Вологду, как-то все время чувствовал присутствие Василия
Ивановича Белова: живет потихоньку, болеет, кряхтит… Но
нельзя же болеть до бесконечности. 80 лет для долго болеющего — долголетие!
Которое — «зависит от доброты, здоровье тоже. Злоба порождает болезни, во
всяком случае, так думали наши предки. С нашей точки зрения это наивно. Но
наивность — отнюдь не всегда глупость или отсутствие высокой внутренней
культуры».
«У северного русского крестьянина смерть не вызывала ни ужаса, ни отчаяния,
тайна ее была равносильна тайне рождения, — писал Белов в книге «Лад» (очерки о
народной эстетике). — Смерть, поскольку ты уже родился, была так же необходима,
как и жизнь. Естественная закономерная последовательность в смене возрастных
особенностей приводила к философско-религиозному и душевному равновесию, к
спокойному восприятию конца собственного пути… Именно последовательность,
постепенность. Старики нешумно и с некоторой торжественностью, еще будучи в здравом уме и силе, готовили себя к смерти. Но
встретить ее спокойно мог только тот, кто достойно жил, стремился не делать
зла, и кто не был одиноким, имел родных».
А Белов — и есть по рождению тот самый северный русский крестьянин.
ЗА ДЕЛО!
Мне нравится ворчание Толстого на молодых, которые говорят: я не хочу жить
своим умом, я сам обдумаю. — «Зачем же тебе обдумывать обдуманное?
Бери готовое и иди дальше, в этом сила человечества».
Но еще больше мне нравится освежать истины, которые настолько очевидны, что о
них забываешь. Только тогда в афоризме и есть толк.
Вот например.
«Самое трудное в деле — начало», — говорят.
А я скажу иначе: самое трудное в деле — не это. Куда труднее бывает — не начать
его. Труднее и подчас мучительней.
УРОВНИ ОПЫТА
В том, что создает гений, проявляется опыт поколений. В том, что создает
талант — опыт собственной жизни.
А если не гений и не талант — значит, опыт книжный, всего лишь?
Вот почему в этом случае — стоит только присмотреться — без труда замечаешь
дно.
КОГДА ДУШЕ ПРЕГРАДЫ НЕТ
«И самый тон, и настроение наших вещей, и лексика, и даже — трудно поверить
— строфика, и неприятие расхлябанности, неряшливых
усеченных рифм — все это вызывало отталкивание, порой враждебное. Мы были
чужими своему литературному поколению», — вспоминал Семён Липкин о самых
значительных, по его словам, поэтах своего поколения — Тарковском, Петровых и
Штейнберге.
Да, перечитываю Аркадия Штейнберга, поэта глубочайшей культуры (ни одного
случайного, «для связки». «для
рифмы», слова!) и только вздыхаю: впечатление такое, будто настоящая поэзия на
нем кончилась. Такое бывает, когда под воздействием сильного поэта: кажется:
читать больше нечего… Да, Аркадий Акимович нередко
затягивал свои стихотворения; но вместе с тем как прекрасна поэма «К верховьям»!
— это сплошное плавное скольжение, тишина, негромкий, очень гармоничный монолог
— и все как бы ни о чем, ни «смысла», ни «сюжета», ни «идеи», ни «развязки»…
Никакого «содержания» — но сколько содержательности!
Вот, о «глубочайшей культуре»… Евгений Рейн в разговоре с Юрием Кувалдиным вспоминал, что у «Акимыча»
в тарусском доме хранилась огромная библиотека (там поэт долгое время проживал
как бывший лагерник: в столице было нельзя). В отсутствие жены он подъехал к
дому на грузовике, выбил двери и украл все книги (видимо, Рейн говорит о
времени, когда Акимыч развелся с женой и дом ему не
принадлежал). Сыновья его избили, поломали ребра, и он оказался в больнице
(один из сыновей, Эдуард, ныне всемирно известный художник-авангардист)… Еще
Рейн вспоминал, что многие известные и не очень поэты читали свои стихи за
столом у Акимыча — под водку, черный хлеб и соленые
огурцы.
Аркадий Акимович «умер как поэт — недалеко от своей деревенской избы, упав на
августовскую твердую траву возле своей моторной лодки» (в последние годы
Штейнберг проводил лето в Калининской области), — писал Семён Липкин.
Мистическое совпадение: сам Липкин умер сходным образом — сошел с крыльца своей
дачи в Переделкине и упал в снег…
Настало время воли зимней,
Когда душе преграды нет
И во сто крат гостеприимней
Уют жилья, тепло и свет.
Леса уснули беспробудно,
Дороги вымерзли навек,
Лишь небу, как всегда, нетрудно
Ронять на землю снег да снег.
Гляжу из-под оконной рамы
На тяжкий путь, пройденный мной.
Ухабы, рытвины и ямы
Покрыты ровной пеленой.
И сквозь граненые кристаллы,
Запорошенные пургой,
Не отличает взор усталый
Одну утрату за другой.
Кто б ни был ты, мой друг последний,
Мы встретимся с тобою здесь.
Стряхни морозный прах в передней,
Пальто на вешалку повесь.
Снежинки падают. Не тронь их.
Мы будем в сумерках вдвоем
По отпечаткам лап вороньих
Гадать о будущем своем.
Штейнберг говорил, что люди в заключении делились
на тех, кто в понятии л а г е р н а я ж и з н ь ударение ставил на
первом слове, и на тех, кто — на втором. Понимающие
это могли не выжить; непонимающие — выжить не могли.
И после этого жаловаться на жизнь?!
ЗАМЕТКИ УМАЛЧИВАЮТ
С большим удивлением читаю «байки» Аршака Тер-Маркарьяна («Я так помню», Москва. 2008), долгое время
работавшего в «Литературной России». Сколько уничижительных нот в адрес
литературных коллег его юности! Зачем?
Обвинив, например, автора «Нового мира» Леонида Григорьяна в «злобе» и «подлости», он приводит такой
эпизод:
«В девяностых годах, в нижнем буфете ЦДЛ поэтесса Татьяна Бек, узнав, что я из
Ростова-на-Дону, за чашечкой кофе поинтересовалась: “А знаете ли вы Леонида
Григорьевича?” <…>
– Вполне нормальный, но… немного подвержен “звездной
болезни”.
– Да что вы! — всплеснула руками московская знаменитость. — Он — чудовище!
Маньяк! Какие гнусные письма на мой адрес он
присылает! Такие люди не могут создавать прекрасное! —
возмущалась литературная женщина, вынимая из сумочки валидол».
Не знаю, о каких письмах речь, но лично видел у Григорьяна
вполне вменяемые образцы переписки с поэтессой…
А вот мемуары ростовского поэта Валерия Рыльцова;
он упоминает рецензию на книгу Григорьяна в некогда
влиятельной городской газете «Молот»:
«И на следующий же день Аршак Тер-Маркарьян
устроил скандал редактору: как посмел он хвалить автора, который “преклоняется
перед отщепенцем Пастернаком и белогвардейцем Гумилёвым”!»
Такого Тер-Маркарьян, понятно, не помнит.
О Петре Вегине он пишет как о подражателе
Вознесенскому (что абсолютная правда): «Вегин… порой
уже писал не под НЕГО, а как ОН. Критики сетовали: нельзя отличить».
Вот Вознесенский (и даже Роберт Рождественский) Тер-Маркарьяна:
«Мы всего только люди…/ Ветер пляшет, словно лезгин./ И, как белые верблюды,/
По степи снега легли»; «Я снова встретился с тобой —/ и не заметил перемены./
Распахнуто шумел прибой,/ Как школьники на перемене», «Покусывая стебелек
ромашки,/ Я вдаль пойду по пыльному шоссе/ И загрущу о
Галочке Романовой,/ Которой не пришелся по душе»… Все в соответствии с модой
того времени! Или вот посвежее, 1996 года:
На Цветном,
За чугунной оградой,
Словно памятник, высится дом.
Ты —
любила меня с оглядкой?
Просто так?
Или, может быть, в долг?
Талантливый поэт, конечно. Но что-то помешало ему стать значительным. Что?
В той же «Литературной России» я однажды назвал его малокультурным провинциалом.
Когда мы познакомились, он не выказал и признака обиды. Культурный, однако,
человек!
ЛЕСТНИЦА
Когда не стало Галины Вишневской и я в очередной
раз осознал, что жизнь все-таки конечна, мне вспомнились слова ее мужа
Мстислава Ростроповича — о том, как эту самую жизнь жить-то надо!
Ростропович говорил о своих «путеводных звездах». Первая — замечание Гёте:
«Все мы под платьями ходим голыми».
Вторая — мысль папы Римского Павла VI:
«Вы идете по лестнице от земли к небу. И перед тем как что-либо сделать,
подумайте — это будет шаг вперед или вниз».
МНИМАЯ ПОБЕДА
В Константиновске, что на Дону, в исторической части города стоит дом,
который занимают магазины «Петушок» и «Ландыш», а
долгое время работал книжный. Исторический факт: в 1925 году сюда, в бывшую
станицу Константиновскую, приехал будущий автор повести «Два капитана» — был
назначен секретарем райкома комсомола. По его инициативе винно-водочный
магазин, который располагался в этом доме, перешел на торговлю книгами.
Поступок бдительного комсомольца! «Небось сам-то знал,
как спиртного себе достать», думал я о Каверине.
Однако немногим позже я все понял — благодаря его собственным воспоминаниям.
Речь шла о встрече с Твардовским в Москве в 1943-м; сорокалетний Вениамин
Каверин приехал из Северного флота, автор «Василия Теркина» — с Юго-Западного
фронта. «После семи-восьми фраз — как, где, откуда, куда — он вдруг пригласил
меня к себе.
– Водочка есть. Зашли, а?
Почему-то я решил, что он зовет меня к себе только потому, что одному скучно
пить! Да и не мог я пить! Не прошло и двух недель, как я выписался из госпиталя
в Полярном, до Москвы добрался не без труда и,
наконец, — этому трудно поверить, — вообще никогда не пил водку…. Но я
постеснялся, промолчал…»
Немудрено, что и жителей Константиновской Вениамин Александрович хотел видеть
трезвенниками.
С чем боролся? Водка непобедима.