О. Л. Гренец, «Хлоп-страна: рассказы»
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2017
О. Л. Гренец, «Хлоп-страна: рассказы» (Пер. с англ.)
М.: «Время», 2017 (Серия «Время читать»)
Перед нами книга рассказов, которую можно было бы очертить одним широким
штрихом, описать одной словесной формулой — если бы это было воистину возможно:
улей бытия.
Рассказы эти, предельно живые, вылетают из улья, как пчелы.
И летят, куда хотят.
И собирают мед больших смыслов с цветов большой — глазом не охватить —
одновременно и подвластной, и неподвластной анализу человека жизни.
Давно в русской литературе не было такого избытка силы жизни в простой с виду,
прозрачной и естественно льющейся прозе.
Видно, что автор прожил, пережил, перевидал много. Понятно, что впечатления
накладывались на желание записать, зафиксировать, создать, воссоздать красоту и
уродство, прощание и прощение, любовь и ненависть, непонимание и всепонимающую нежность.
И это желание объяснимо; оно есть признак подлинного художника.
Жанр рассказа — наиболее трудный в литературе, так считается издавна. Ведь в
рассказе, на маленькой «площади», надо сконцентрировать материал целой жизни и
проследить яркий след судьбы, увидеть ее смыслы, ее ошибки и победы.
Ольга Гренец дает читателю возможность насладиться
многообразием не только судеб, но и географическим их «разбросом»: вот она
Россия, вот Питер, вот Рига, а вот уже Ирландия, Дублин, а вот США. «Мама
приезжает в Америку почти ежегодно в течение двух десятилетий. Ее уже ничем не
удивить, но она не может сдержать неприязнь к тому, что видит. Ну почему в
самой богатой стране мира люди так мелочны?» Вот дешевый бар на Манхэттене, а
вот нежданный сюрприз: посылка с австралийским популярным продуктом, которая
пришла из Норвегии…
Это портрет Земли, и Земля предстает перед нами чередою своих насельников,
хором самых разных людей — и видно, как автор людей любит, как вживается в их
судьбы, перевоплощается в героев; как сопоставляет, незримо сочетает свою жизнь
с их жизнями.
Мир играет с писателем в свою игру, мир слишком велик и прекрасен, прост и
сложен, чтобы автора не одолевало искушение его весь, в полном объеме,
запечатлеть. Так, как это писателю дано, как это ему врождено.
Ольге Гренец врождено необычайное
внимание к целой плеяде «мелочей жизни», к жизненным бесценным подробностям,
которые «на выходе» складываются в цельную и убедительную картину рассказа. Эти
рассказы небольших объемов, успешно выдерживающие верно взятый тон стилистического немногословия,
благородной скупости и тончайшей выверенности
эпитетов и описаний, притягивают чисто женской грацией и по-мужски упругой
ритмикой:
Поезд ускорялся без шума, без напряжения, казалось, на перемещение многих тонн стекла и металла требовалось не больше энергии,
чем, скажем, нужно было Марии, чтобы перевести взгляд с предмета на предмет.
Тридцать, сорок, пятьдесят километров в час. Цифры на мгновение запнулись,
потом снова стали расти. Сто, сто двадцать пять, сто восемьдесят два. За окнами
с обеих сторон высокие стены, густо покрытые граффити, заслоняли виды
окрестностей. Иногда поверх стен простирались голые черные ветви, но вот поезд
влетел в тоннель — и деревьев не стало…
(«Чужие лица»)
Однако любовь к подробностям бытия («всесильный бог
деталей, всесильный бог любви Ягайлов и Ядвиг…» — вспомним Бориса Пастернака…) не заслоняет от
автора то главное, ради чего, собственно, и создается любой рассказ. Люди,
встретившиеся после долгой разлуки, старые друзья, внезапно понимают, что
что-то важное и у того, и у другой
осталось «за бортом корабля»; и женщина внезапно делает шаг,
от которого мужчине становится жарко, он потрясен, — быть может, оба понимают,
что у одного, даже самого смелого жеста может и не быть продолжения, но уже
одно то, что почти по-кафкиански поименованный
«господин К.» задумывается не только о будущем, но и о прошлом, что уже не
изменишь, ибо все уже произошло, — дорогого стоит:
— Может быть. Только разве это ответ на все вопросы? А ты-то что сам? Хотел
бы иметь детей? К. бросил на меня взгляд, смысл которого мне был непонятен.
Потом опустил глаза и опять что-то пробормотал.
В комнате было жарко; машинально, плохо соображая, что делаю, я вдруг стала
расстегивать верхнюю пуговицу своей белой форменной блузки: К. замер с поднятой
вилкой, его взгляд буквально приклеился к моей руке…
(«Старые друзья»)
Вот эта по-библейски вечная важность происходящего
сию минуту, этот акцент, метко поставленный на событии, на положении, на
неожиданном повороте обыгрываемого в рассказе образа, пожалуй, основное, что
отличает книгу рассказов Ольги Гренец от рассказов
«просто ситуативных» (сюжетных) или «просто живописных» (смахивающих на беглые
этюды и быстрые зарисовки). Гренец не работает с
зарисовками; она создает вполне концептуальную прозаическую крепкую
«короткометражку», в которой иной раз сокрыт материал на добрый полнометражный
фильм. И она выходит на такую тематику, которая не только
впрямую граничит с остросоциальной, цепляющей сердце и зовущей к действию, — а
уже является ею:
— Почему вы не принесли его раньше?
— Так ничего особенного и не было. Его в больнице при рождении сильно
повредили, врач щипцами тащил.
Я предупредила дежурного педиатра: есть подозрение на домашнее насилие. Была
ли я неправа?
Педиатр так не думала. Она велела сделать рентгенограмму черепа и на всякий
случай грудной клетки. Выяснилось, что у младенца двусторонние теменные трещины
и повреждения ребер. Сделали компьютерную томографию, и теменные трещины
подтвердились…
(«Больные, больные, больные, ужасно больные дети»)
Удивительное чувство не покидает при чтении этой книги.
Рассказы эти, целиком и полностью художественные, выстроены на фундаменте
подлинности, правды. Этот симбиоз, ансамбль истинности и художества — почти
идеальная модель современного текста.
Рассказы почти документальны — и режиссерски закомпонованы; почти фотографичны (до запечатления
мельчайших штрихов) и в то же время порой мифологичны
и даже символичны. Пожалуй, это впечатление можно обозначить названием одного
из рассказов Гренец: «Главное — подлинность».
Клятве, безмолвно данной подлинности, правде, истине, в своем творчестве
писательница остается верна — и это залог долгой жизни книги.