Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2017
Кирилл Ковальджи,
«Поздние строки»
М.: «Вест-Консалтинг», 2017
Книга Кирилла Ковальджи «Поздние строки» —
последняя (прижизненная); основная тема — принятие старости и неизбежности
конца.
Пятью годами ранее — в сборнике «Дополнительный взнос» — Ковальджи
уже обращался к ней, но тогда преклонные годы ассоциировались, скорее, с
покоем, даже — умиротворением. В «Поздних строках» настрой другой.
В первую очередь — осознание собственной конечности и хрупкого неверия в это:
Старик… От удивленья то
и дело
Я замираю. Это я — старик?
Речь — больше о душе, о возможности жизни без плоти и тела; в творчестве ли («Слово, а не слава/ остается, если жизнь прошла») или в детях и внуках («Ничего о себе не знает/ никто <…> пока ты не приснился/ потомку»). Это не смирение, а понимание, которое вырывается из гортани криком/мольбой:
Господи, дай мне немножко жизни,
Еще немножко!.. —
и, одновременно, констатация неизбежного:
Старость — минное поле,
Которое не перейти.
Эта тема окантовывает сборник: с нее начинаются «Поздние строки», ею же
итожится книга. А между стихами — тексты социальные, околополитические,
но и: о любви, творчестве, прошлом и настоящем, душе, духовности и России.
Иными словами — о жизни.
Любовная лирика здесь нарративно-конкретная;
метафорой порой становится все тело стихотворения, которое начинает звучать не
с начала — а лишь когда распрямится по-мопассановски
стянутая спираль концовки:
Врач переключается
от больного к больному,
проститутка переключается
от клиента к клиенту,
телезритель переключается
от программы к программе,
политик переключается
от указания к указанию,
продавец переключается
от покупателя к покупателю,
а у меня — от тебя
нет переключателя!
Сквозная тема — о Слове. Лингвоцентрические, так
скажем, пенаты. «Ни дня без строчки» — посыл, как известно, прозаического
извода; у Ковальджи он преобразуется в образ: «Дни
без строки/ как пустые ведра/ полны тоски». Что до поэзии, то она остается на
излете культуры, этаким божеством/талмудом для очень узкого культа: «Увесиста,
в переплете/ Книга — без тиража». Продолжает Ковальджи
и диалог с современниками: Мандельштамом («Умирая на
каменоломне/ (первый сборник «Камнем» он назвал)»), Цветаевой («Зачем Марина
поступила так?/ Послышался ль в Елабуге Гулаг?»),
Вознесенским, Рождественским…
Стихи Ковальджи — находятся между этих течений; он и
сам себя не мог причислить ни к тем, ни к другим.
Эстрадник-шестидесятник? Да нет — вещество его поэзии слишком концентрировано
для ушей стадионной толпы. Интеллектуал-для-своих?
Тоже в молоко: Ковальджи ориентировался на читателя,
пусть случайного, но своего. И так — от случая к случаю — обзаводился
аудиторией…
Он всегда чутко и обостренно-нежно видел ломкую
красоту бытия: «но срезанная роза —/ жива и не жива.// На зло
и в пику драме/ ведь надо же суметь:/ живыми лепестками/ так нежно прятать
смерть».
Ирония — тоже не сброшена с подмостков, пусть и приобрела несколько иной
смысловой оттенок:
Полпенсии уходит на цветы:
ровесники на небо зачастили…
Теперь ушел и Кирилл Владимирович. Но его прекрасные стихи, слава Богу, остались.