Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2017
ГЕННАДИЙ РЯБОВ
Поэт и прозаик. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Родился в 1958 году в
Орле. 22 года прослужил в Вооруженных Силах СССР. Офицер запаса. Несколько раз
публиковался в литературных журналах «Нева» и «Зинзивер»,
издал три поэтических сборника, отдельной книгой выходила повесть-антиутопия
«Партизаны». Рассказы и стихи можно найти на литературных ресурсах Интернета
(Сетевая Словесность, 45-я параллель, Русский переплет и др.), а также в блоге Живого Журнала (grifon) и Фейсбуке. Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Свобода — это боль.
Когда в бараний рог
согнет тебя спина,
из всех соблазнов мира
доступны лишь кровать да белый потолок —
портал в тончайший слой вселенского эфира.
Лежишь не шевелясь.
И понимаешь вдруг:
отныне ты никто — вне времени и метра.
Что ты не человек — бестел, безног, безрук —
как свет далеких звезд и дуновенье ветра.
Свободен от всего: ни долга, ни долгов,
ни радостей, ни слез.
В недвижном инвалиде —
какие там мечты? какая там любовь?
Одна сплошная боль —
свобода в чистом виде.
И нету сил терпеть.
И молишь: боже мой…
И ждешь, когда — врачу-диктатору в угоду —
уколом медсестра вернет тебя домой.
В обычный мир людей.
В печаль и несвободу.
* * *
…напялю доспехи. И в
зеркале — явно не я:
раскрашен, напудрен, напыщен — почти что вельможен.
Играем в театр.
Будто мало нам в жизни вранья.
Но без лицедейства мы справиться с ложью не можем.
И наше кривлянье — неправды святой ремесло —
становится битвой последней
за правду и веру.
Картонным мечом протыкаю бумажное зло.
Копьем бутафорским грожу ветряку из фанеры.
Страдая «на публику» и понарошку любя
(у нас всякий день — водевиль, кабаре, пантомима…),
играю кого-то.
Себе раскрывая себя —
такого, как есть: без костюма и липкого грима.
Фальшивые судьбы десятков и сотен ролей
в меня прорастали —
и стали моею судьбою.
Сквозь эти ужимки героев, шутов, королей —
над страхом, над ложью и болью — расту над собою.
* * *
Как сладко соловьем
свистеть в родном краю,
где песней мы вдвоем
рассвет с тобой встречали.
Теперь басит снаряд,
и пушки зазвучали.
Прости меня, мой брат —
я больше не пою.
Меня ты не зови —
ведь я в другом строю.
Мы рядимся с утра
в мышиные шинели.
А песен о любви,
которые мы пели,
прости меня, сестра —
я больше не пою.
В штыки пойдут полки —
себя не узнаю:
от крови и вина
я злее стал и старше.
Бравурные стишки
и траурные марши —
прости меня, страна —
я больше не пою.
ПЕЙЗАЖ
Тишина повисла в морозном поле.
Нет разрывов, криков, стрельбы и боли.
Сыплет белое небо густые хлопья.
На снегу уснул в маскхалате хлопец.
Он бы встал, но без ног ты попробуй встань-ка.
И зовут его, может быть, Рябов Ванька.
Было жарко здесь, несмотря на стужу:
распахнулся парень — кишки наружу.
Нас дружить учили семья и школа.
В сотне метров — мертвый хохол Мыкола
Семикопенко — так же, как я частично.
Оттого ли меня все коснулось лично?
Молодой совсем, как и я когда-то.
Ох, какие же мы дураки, ребята…
И не надо думать, что я — над схваткой.
Я лежу в окопе под плащ-палаткой.
На моих ресницах снежок не тает.
А над бруствером только душа летает.
* * *
…на фронтоне барельеф подсвечен
броскою рекламой: «банк Югра».
Первый мир нахрапист и беспечен —
это в нем: «что наша жизнь? — игра!»
Тот фрагмент, что виден из-под арки,
как экран, где мечется народ:
в жизнь играет — в деньги и подарки,
весело встречая Новый год.
Мир второй солиден и неспешен:
не игра — все строго и всерьез;
от сует он плотно занавешен
пеленой страдания и слез.
Между вечным бегом и покоем
где проходит зыбкая межа?
Ни вздохнуть, ни шевельнуть рукою —
можно только думать. И лежать.
Муха в сентябре присохла к раме.
Конденсата в щели натекло.
Хрупкая граница меж мирами —
грязное больничное стекло.
* * *
Ничего не будет хорошо.
Песню жизни не продлить мольбами.
Заскриплю от боли я зубами,
истирая зубы в порошок.
А потом утихнет ад на миг.
Вырвавшись из вечного цейтнота,
вскрикнет и вдали исчезнет нота —
в первый раз свободна от вериг.
Даже если мне отпущен год,
разве это повод веселиться?..
Пацана обманут: дед в больнице —
и теперь не скоро он придет.
Внук поверит этой лжи вполне.
Может, поскучает до обеда.
Ведь и я не слишком помнил деда —
так и он забудет обо мне.
Даже, если скажут про меня:
умер (позже, по обыкновенью) —
лоб смешно наморщит на мгновенье
и опять пойдет в футбол гонять.
Вот тогда в бескрайних холодах,
в голосе космического хора
ничего уже не будет хоро…
эта песня смолкнет навсегда.
ПАЦИЕНТ
В час быка, когда, как известно, все кошки серы,
меж больничных коек — в неясно какой момент —
без раскатов грома и запаха жженой серы
поднимается в рост таинственный пациент.
И в халате, впитавшем столетнюю вонь карболки,
по палате бродит, рукой раздвигая мрак.
Из него еще сам Пирогов вынимал осколки,
Склифосовский резал, и Боткин сажал в барак.
Он идет с трудом, хромая, держась о стены —
ни один его толком не вылечил эскулап.
А за ним стихают хрипы, проклятья, стоны —
и доносится музыкой только здоровый храп.
За окном зима, метель, силуэт «Авроры»,
Из окна в палату льется рекламный свет.
Пациент вот-вот растворится в рассвете скором.
Но пока он ходит, я верю, что смерти нет.
КРЫЛЬЦО
Не это ли мне виделось во сне
на койке в хирургической палате:
рябины капли — кровь на белой вате…
Сойти с крыльца и сделать шаг на снег,
оставить след, второй. Ведь в этом суть?
И по тропе, где нет следов обратных,
пуститься в путь, теряясь в хлопьях ватных,
и раствориться в сумрачном лесу.
И вот крыльцо. На нем сидят, как встарь,
портной, царевич, королевич, царь…
Физиономий милых панорама:
друзья, братан, немолодая мама.
Сидит мой взрослый сын, жена сидит.
Все ждут. А внук — Санюха-крохотуха
с мячом — губами мне щекочет ухо:
«Не доиграли, дед! Не уходи».
Так, может быть, и вправду не пора?
Все по-другому видится с годами:
тщеславие — тщета. Следы следами,
а жизнь — она, как водится, игра.
Не досчитав, срываюсь в новый бег.
Царевич, царь — с крыльца — за мной, на волю…
И всей толпой гоняем мяч по полю,
рябины капли втаптывая в снег.
* * *
…когда бы девочка ответила любовью,
сегодня бы не вспомнил ту любовь.
И не вставала ночью к изголовью
размытой тенью из ушедших снов —
та, что была тогда моей судьбою,
упорно не даваясь в руки мне.
Та, что манила за собой во сне —
и сделала меня самим собою.