Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2017
Владимир Иванов, «Ничья»
М.: «Воймега», 2017.
Необязательность делается предметом почитания только для того, чтобы уравновесить стремление к значимости при отсутствии абсолютного дарования. Гамбургский счет не котируется. Да и кто нынче возьмется судить по нему, не страшась быть осмеянным, получив так называемую обратку по тому же пресловутому счету? Плевали мы на ответственность перед собой и Богом. Об ответственности перед окружающими даже речи не идет. Достаточно возвести в культ небрежность и вот уже есть на что молиться, если все еще имеется в этом потребность.
Полбеды, если взял уголек или мел
И от скверны себя оградил, как умел,
И, в кружке этом стоя, молитвой
Машешь, словно опасною бритвой.
_______
Напрасно, дорогой товарищ Блок,
Вы нам внушали неисповедимость —
Мессии светит новая судимость
И новый срок.
Значительно завышенная самооценка в соединении с комплексом неполноценности
открывает новые возможности для реализации творческого потенциала.
Богоборческие мотивы уходят в сторону панибратского отношения ко всему сущему.
Прометей невозможен, ибо орлы повымерли. То есть такие вещи как наказание или,
если брать высокую ноту, возмездие — перестают играть значительную роль. Мягко
сказано. Их нет уже до такой степени, что, кажется, будто и не было никогда.
Безразличный и обезличенный — главные герои сегодняшнего дня — книги «Ничья»
Владимира Иванова.
«Ничья» идеально ложится на мое понимание того, чем сейчас увлечена современная
поэзия. В этом плане книга совершенна. От названия и фамилии автора до самого
последнего стихотворения, в котором сопоставляется проходка по сугробам
пытающегося решиться на купание в проруби человека с хождением по воде Мессии.
Слава богу
Доказано — нет пустоты.
И вот он, твой брат бледнолицый,
Воспрянувши духом, явиться
Решает на праздник воды.
Босой по сугробам бредет
В лиловом плаще или пледе…
Из года, бедняжечка, в год,
Беззубо бранясь на народ —
На тот, что, ныряя под лед,
«Слона не заметит».
Человек из года в год в один и тот же день (скорее всего, автор имеет в виду
праздник — Крещение Господне) выходит на лед, скидывает обувку
и начинает свое величественное движение по направлению к ныряющим в прорубь
людям. Он уже готов к тому, чтобы присоединиться к ним, возрадоваться и
возликовать, но его никто не замечает. Он вырос в своих глазах (хорошо, пусть
не до уровня Мессии, но до высоты слона-то уж точно!), решение присоединиться к
всеобщему празднику есть, но нет оценки этого решения от уже празднующих людей.
Название стихотворения «Слава богу» — это вздох облегчения, освобождение от
совершения поступка. Никто не замечает, значит, нет смысла.
Мое воображение рисует тьмы и тьмы таких же босых и «бледнолицых», стоящих
поодаль в сугробе, ждущих того, что их заметят. Этих — ждущих — в
действительности, как и внутри самого стихотворения, — спрятанных,
неназванных — гораздо больше ныряющих. Но фишка в том, что, находясь в дурмане
самолюбования, они друг друга не видят, даже не осознают, что в своем желании
быть замеченными далеко не одиноки. И пусть вас не смущает
будто украденное из другого стихотворения слово «бледнолицый». Здесь
«бледнолицый» всего лишь небрежный, повторюсь, небрежный синоним к
«обезличенному».
Автор понимает, что глупо, сделав из мухи слона, сетовать на то, что слона
никто не замечает, поэтому сводит стихотворение, а, стало быть, и всю книгу посредством
неточной цитаты из басни Крылова к незначительности, необязательности ее
существования. Внутренняя зажатость, скованность. В данном контексте он
сроднился бы с Прометеем закованным, если бы не роковое отсутствие орла.
Финал определен. Конечный результат есть. Мысль зафиксирована. Теперь интересно
проследить каким образом автор наталкивает на нее (толкает к ней) читателя. Да
и почва благодатная — непроизвольно начал писать о книге, зацепившись за
последнее стихотворение.
«Ничья» изобилует так называемыми потешками —
стихотворениями, которые не вписываются в общепринятые рамки высокой поэзии.
Но, если уж быть совсем точным и последовательным в оценках, то в рамки низкой
поэзии они тоже (как бы) не вписываются. Под общепринятыми рамками здесь
понимается наличие в стихотворном произведении предмета поэзии. (Отмечу в
скобочках, что общепринятые рамки ни в коем разе не совпадают с моими личными
рамками.) То есть читатель идентифицирует стихи, направленные в верхнюю часть
тела и затрагивающие умственную или сердечную сторону как поэзию высокую, а все
то, что взывает к половым инстинктам — поэзия низкая. Так вот, в основном
массиве текстов книги «Ничья» нет ни того, ни другого. Стихи ничего не
затрагивают и ни к чему не взывают. Причем это все делается на чистом глазу, не
корысти ради, без кокетства. Автор изначально не
ставит себе такой задачи. Он мог бы, но не делает этого. Смысла нет.
Консервируется даже настроение: либо прячется за «потешной» интонацией
четырехстопного хорея, как, допустим, в стихотворении «Если нам с хорошим
днем…», либо чувства намеренно выдавливаются из текста путем снижения градуса
подачи материала, как, допустим, в стихотворении «Так не поют. Мы не поем».
Автор запутывает и путается сам: начинает писать о здравии — об одном, а заканчивает
за упокой — совсем уже о другом, как, допустим, в стихотворении «На возвращение
Натальи».
Общий необязательный тон книги дает возможность не зацикливаться
на отдельных почти программных стихотворных текстах, которые могли бы войти в
хрестоматии современной русской поэзии. Показательно — с отказа говорить и
писать о важном, о том, что волнует — начинается стихотворение «Горнист»: «Не
скажу, все равно не поверят// Поздней жертве Второй
мировой».
Книга «Ничья» — две параллельные прямые, которые могут пересечься где-нибудь в
бесконечности, но сделать тоже самое здесь и сейчас им
не дано. Мужчина и женщина, гуляющие по разным берегам одной и той же реки,
никогда не встретятся. Это факт — безусловный факт. И никуда от этого не
деться. Главное, не давать воли фантазиям, держать себя в руках, не думать о
том, что можно перейти реку через мост. Мост — против правил. Антураж. Он
добавляет объем линейной ситуации, но не помогает реализовать желание
лирического героя заглавного стихотворения — «Ничья», перекликающегося с
общеизвестной песней «Течет ручей». Да и, в общем-то, желания как такового нет.
Могло быть, но его нет, потому что оно вряд ли кого впечатлит в силу своей
тривиальности.
Ничья
Когда плыву я Привокзальной
И что-то темное на мне —
Успех имею колоссальный,
А если светлое — вдвойне.
Но как, собаки, наловчились
Скрывать восторг и прятать взгляд.
Где лицемерию учились?
Где криводушия физмат?
Ведь ясно ж, хроники скандальной
Стяжал все первые места
Мой променад вдоль Привокзальной,
Ну, то бишь слева от моста.
Вот за мостом, я полагаю,
Триумф не очевиден мой —
У них другой… верней, другая
Зовет кота, идет домой.
Продолжая перечитывать с конца, все ближе к началу, дойдя
почти до середины, сквозь наигранные переживания, — дескать, как жаль,
что не Гамзатов я, не Рубцов, не Есенин, — переживания, которые не
способны вызвать ничего кроме натянутой улыбки, поскольку и сам автор, судя по
спокойной интонации текстов, вряд ли считает их достойными внимания, замечаешь,
как тексты начинают «крепчать», появляются брутальные, порой даже хамоватые
выпады в адрес объектов лирического внимания. Остались за спиной милое
стихотворение «Родинка», невнятное «Свойство», недалеко ушедшее от него «Брак»
и другие — по большей части проходные.
Почти забывается «беззубый бледнолицый» — герой финального стихотворения. На первом плане тот персонаж — лирический герой, который дал ему —
бледнолицему — жизнь, тот, из которого он — бледнолицый — появился на свет,
вырос. Вот он, сетующий на то, как небрежно в кабаке
подают ему окуня: «Дело в том, что в свихнувшейся этой стране// Мы с товарищем
Богом давно наравне.// И других равнобогих равнее
вдвойне,// Он — небрежно швыряющий окуня мне». Та же тема, что и в финале, тема
человека, значительность и значимость которого никто не замечает, та же, но
исполненная в открытой, прямой форме, без иносказаний, подложек и туманностей.
С одной стороны, вроде сказано «крепко», а с другой — понимаешь, что это всего
лишь пьяный базар, за который отвечать не надо, да и перед кем? Орлов-то нет.
Есть воробышки, которые подобно официанту — гарсону — поди-подай — только и способны на то, чтобы незаметно
плюнуть в тарелку изрядно принявшему на грудь посетителю. Хамить воробью не
станешь, престижа в том нет, поэтому в глазах лирического героя воробей-официант
вырастает до размеров стервятника, становится воплощением вселенского зла, еще
более равнобогим, чем он сам, а такому и в морду дать
не западло. Но, опять же,
поступок не совершается.