Статья
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2017
АЛЕКСАНДР КАРПЕНКО
Поэт, прозаик, эссеист, ветеранафганец. Член Союза
писателей России, Союза писателей XXI века. Закончил спецшколу с преподаванием
ряда предметов на английском языке, музыкальную школу по классу фортепиано.
Сочинять стихи и песни Александр начал будучи
школьником. В 1980 году поступил на годичные курсы в Военный институт
иностранных языков, изучал язык дари. По окончании
курсов получил распределение в Афганистан военным переводчиком (1981). В 1984
году демобилизовался по состоянию здоровья в звании старшего лейтенанта. За
службу Александр был награжден орденом Красной Звезды, афганским орденом Звезды
3-й степени, медалями, почетными знаками. В 1984 году поступил в Литературный
институт имени А. М. Горького, тогда же начал публиковаться в толстых
литературных журналах. Институт окончил в 1989-м, в этом же году вышел первый
поэтический сборник «Разговоры со смертью». В 1991 году фирмой «Мелодия» был
выпущен дискгигант стихов Александра Карпенко.
Снялся в нескольких художественных и документальных фильмах. Живет в Москве.
АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ. ПОСРЕДИНЕ МИРА
В середине восьмидесятых годов прошлого века меня, за примерную учебу в
Литинституте им. А. М. Горького, премировали выступлением в Большом Зале
Центрального Дома Литераторов. Когда я вышел за кулисы и начал перед своим
выступлением всматриваться в зал, мое внимание привлек пожилой человек с лицом,
будто сошедшим со старинной фрески, и с тростью у своих ног. Он отрешенно сидел
в первом ряду, предназначавшемся для почетных гостей. «Кто это?» — спросил я.
«Это Арсений Александрович Тарковский, — ответила ведущая литературного
вечера. — Он пришел послушать выступления молодых дарований». Жаль, что я
упустил тогда возможность пообщаться с Мастером.
Удивителен творческий путь этого художника. Арсений Тарковский — один из
немногих мастеров слова, которого всю жизнь сопровождал творческий рост. А,
когда расти дальше ему уже было сложно в силу
возраста, он просто замолчал. Своего расцвета его дар достигает в 50—65 лет. Он
рос постепенно, шаг за шагом, внутренней работой сердца и ума. До 33-х лет он
еще ничем не выделяется: пишет добротные, но не выдающиеся стихи, переводит
советских поэтов. Увлечение переводческим трудом отшлифовало мастерство
Арсения, но замедлило его рост как самостоятельной единицы. Судьба изрядно
потрудилась над творчеством мастера. Вроде бы и не было у него видимых миру
коллизий, отчаянной борьбы за свое будущее. Ему удалось избежать сталинских
репрессий. Однако у Арсения Александровича случилось в жизни, по меньшей мере,
два «маленьких эшафота», два мистических крещения — гибель Марины Цветаевой, в
которой он считал себя косвенно виновным, и война, осложненная тяжелым ранением
и потерей ноги.
Тарковский стоит словно бы «посредине» мира поэзии: с одной стороны, он
метафоричен и космичен; с другой — достаточно прост
для понимания, что значительно увеличивает его читательскую аудиторию. И,
бесспорно, умножают интерес к поэзии Арсения Тарковского фильмы его гениального
сына Андрея. «Царство отца и сына». Тарковский принадлежал к поэтам «с
биографией», его можно было бы причислить к «поэтам-фронтовикам». Но он не
пожелал воспользоваться этим преимуществом. Его козыри, его мистические
интересы лежали вне жизненных подробностей. Впрочем, нельзя сказать, что
Арсений Александрович в грош не ставил свою «малютку-жизнь». Неутомимый поэт берет
силу и на земле, и в космосе.
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И — боже мой! — какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.
Арсений Тарковский дает нам интересное местоположение человека в окружающей
его Вселенной. Он уже не «венец творенья», как было принято считать ранее.
Человек — промежуточное звено между простейшими микроорганизмами и загадочным
космосом, между живой и неживой природой. В то же время, он — связующее звено
между всем зримым и незримым во вселенной, а также — между прошлым и будущим.
Он — «мост через бездну», как выразилась искусствовед Паола
Волкова, цитируя в своих работах эти стихи Тарковского. Об этом «срединном»
положении человека во Вселенной между двумя бесконечностями писал еще Паскаль.
Особенно непостижимы для человека, по мнению французского философа, микромир,
атомы и молекулы. Священный ужас перед двумя бесконечностями и привел Паскаля к
Богу. У Тарковского же это, скорее, «самостояние»
человека. Поэт несколько «приглушает» торжественность своей речи неожиданным
образом мотылька, смеющегося над человеком. Возможно, мир устроен несколько
иначе, чем мы себе представляем.
Герой Тарковского не просто человек. Он — поэт. Он — летописец и пророк. Он —
участник прошлого и будущего. Он участвовал в походе князя Игоря и был его
дружинником (стихотворение «Зегзица»). Тарковский
как-то умудрился «внедрить» себя самого в ту далекую эпоху, и в этом —
своеобразие стихотворения «Зегзица». Оно переносит
нас на тысячелетие назад, к легендарному походу князя Игоря на половцев.
Арсений Тарковский создает удивительный эффект присутствия: его лирический
герой тоже участвует в походе Игоря. Стихотворение написано в 1946 году, сразу
после окончания Великой Отечественной войны. Оно и воспринимается как военное.
«Эффект личного присутствия» — фирменный прием поэта и воина Арсения
Тарковского. Большие художники всегда отличаются своеобразием замысла. Арсений
Тарковский задолго до Высоцкого придумал «вселяться» в разных персонажей, в своеобразное «не — я», и говорит от их имени, от первого
лица. А вот в этом стихотворении поэт путешествует в совсем недавнее прошлое, в
канун великой войны, на своей персональной «машине времени».
Суббота, 21 июня
Пусть роют щели хоть под воскресенье.
В моих руках надежда на спасенье.
Как я хотел вернуться в до-войны,
Предупредить, кого убить должны.
Мне вон тому сказать необходимо:
«Иди сюда, и смерть промчится мимо».
Я знаю час, когда начнут войну,
Кто выживет, и кто умрет в плену,
И кто из нас окажется героем,
И кто расстрелян будет перед строем,
И сам я видел вражеских солдат,
Уже заполонивших Сталинград,
И видел я, как русская пехота
Штурмует Бранденбургские ворота.
Что до врага, то все известно мне,
Как ни одной разведке на войне.
Я говорю — не слушают, не слышат,
Несут цветы, субботним ветром дышат,
Уходят, пропусков не выдают,
В домашний возвращаются уют.
И я уже не помню сам, откуда
Пришел сюда и что случилось чудо.
Я все забыл. В окне еще светло,
И накрест не заклеено стекло.
1945
У Тарковского практически нет стихов, которые напрямую, с кровавыми подробностями, рассказывают о войне. Война всегда у него проходит косвенно, обиняками, не основной темой. Я не первый раз читаю стихотворение «Суббота, 21 июня». И всякий раз не перестаю удивляться: это какое-то пророчество наоборот, когда из будущего пророчат прошлое. Соответственно, происходит рокировка между временами, грядущее оказывается позади прошлого. «Прошлое нам еще только предстоит». Я почему-то был уверен, что Тарковский рассказывает здесь свой сон. Но, при внимательном прочтении, слова «сон» в стихотворении не обнаружил. Тарковский наяву захотел вернуться в канун войны, это у него машина времени такая, «мысль» называется. Вообще у Тарковского чувствуется высокая степень человечности, которая далеко выходит за рамки частной жизни поэта. Это не столько нравственность, сколько сопричастность судьбам людей. Порой возникает тревожное ощущение, что за людей сердце болит у поэта больше, нежели за себя.
«ВАМ, МОЮ ЦИКУТУ ПЬЮЩИМ».
ТАРКОВСКИЙ и МАНДЕЛЬШТАМ
Мой поэтический слух настолько чуток к произносимому слову, что я порой «слышу» в лирике даже зрелого Тарковского нотки позднего Мандельштама. Но написано это настолько здорово, что моментально «дезавуирует» мотив подражательства. Скорее всего, Арсений Александрович сознательно «продолжал» Осипа Эмильевича, полагая это направление плодоносным для русской поэзии. Он и не пытается скрыть эту свою «мандельштамозависимость». Пишет стихотворение «Поэт», вызвавшее яростную критику со стороны Надежды Мандельштам. Здесь он уже обращается к Осипу напрямую:
Мы крепко связаны разладом,
Столетья нас не развели.
Я волхв, ты волк, мы где-то рядом
В текучем словаре земли.
Держась бок о бок, как слепые,
Руководимые судьбой,
В бессмертном словаре России
Мы оба смертники с тобой.
У русской песни есть обычай
По капле брать у крови в долг
И стать твоей ночной добычей.
На то и волхв, на то и волк.
Снег, как на бойне, пахнет сладко,
И ни звезды над степью нет.
Да и тебе, старик, свинчаткой
Еще перешибут хребет.
1960
«Когда Арсений, — с нежной улыбкой говорила Анна Андреевна, — лет
десять назад стал показывать мне свои стихи, он еще не мог выбраться из-под
тяжести Мандельштама. Сейчас нужен особый поэтический слух, чтобы это
обнаружить. Он — самобытный поэт» (сказано Г. И. Ратгаузу
в январе 1961 года). И еще: «Вот этими руками, — говорила Ахматова, —
я тащила Арсения из мандельштамовского костра», —
это уже свидетельство Анатолия Наймана.
О каком «разладе» между собой и Осипом Эмильевичем
толкует в первой строке стихотворения «Поэт» Тарковский? Молодой Арсений часто
встречался с Мандельштамом. Однажды Тарковский имел неосторожность сказать
Мандельштаму: «У вас неточная рифма». — «Уберите его, он глухой!» —
закричал на него Осип Эмильевич. Очевидно, что особой
дружбы между ними не было. Примерно так же относился к самому Мандельштаму
находившийся на самом пике славы Владимир Маяковский. Перекличка Тарковского с
Мандельштамом особенно заметна в стихотворениях, навеянных античной тематикой.
Поэт искал грядущее в прошлом — и всегда находил.
СОКРАТ
Я не хочу ни власти над людьми,
Ни почестей, ни войн победоносных.
Пусть я застыну, как смола на соснах,
Но я не царь, я из другой семьи.
Дано и вам, мою цикуту пьющим,
Пригубить немоту и глухоту.
Мне рубище раба не по хребту,
Я не один, но мы еще в грядущем.
Я плоть от вашей плоти, высота
Всех гор земных и глубина морская.
Как раковину мир переполняя,
Шумит по-олимпийски пустота.
1959
Конечно, «цикута» здесь — не отрава, а, скорее,
жертвоприношение во имя грядущего. Если мы поставим знак тождества между
Сократом и Тарковским (а мы вполне можем это сделать), то «цикута» в новом
контексте — это стихи; пить цикуту — значит пропускать через себя стихи гения,
их «последнюю правду». Ведь не случайно сказано: «мы еще в грядущем». Поэт
снова оказывается, в сущности, «посредине мира» — между своим героем из
прошлого (Сократом), собой, пишущим эти строки, и читателем этих строк из
грядущего (например, мною).
Подобно тому как Мандельштам, благодаря синтетической
эстетике, постепенно превзошел в умах и сердцах читателей «горлопанов»
Серебряного века, так и Арсений Тарковский в конечном итоге «перекричал»
шепотом самых громких из поэтов-шестидесятников. «Задержка славы» всегда на
руку тем, кто «еще в грядущем». «Выпить цикуту» может означать еще и «остаться
верным самому себе, не поддаться искушениям».
А еще Арсений Тарковский, по воспоминаниям поэта Юрия Кобрина,
никогда не читал свои стихи наизусть. «Память может подвести», — объяснял
свою позицию в этом вопросе Арсений Александрович. Ему совсем не приходило в
голову, что зрение тоже может подвести, а поэту со слабым зрением лучше
все-таки читать наизусть. У каждого — свои сильные и слабые стороны, поэтому в
мире, где человек — мера вещей, все относительно. Но две вершины, два пика —
Тарковский и Мандельштам — неизменно возвышаются для тех, кто пока в грядущем.
Немцы в свое время сетовали на то, что все, кому не лень, соединяют союзом «и»
Гёте и Шиллера, намекая на неравнозначность и произвольность такого соединения.
Надеюсь, никто в России и за ее пределами не станет сейчас возражать против союза
«и» применительно к Арсению Тарковскому и Осипу Мандельштаму.