Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 10, 2017
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил
геолого-географический факультет Ростовского государственного университета.
Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и
рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер»,
«Футурум АРТ», «Аврора»,
«Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша
улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор
краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).
БЕЗ РЯСЫ
— Тут у нас в хуторе не упускают случая, чтобы меня не осудить, — вздыхает
чрезмерно упитанный, спокойно-приветливый отец Андрей. — То, что я бился над
восстановлением храма, это, значит, пустяки. То, что дети стали в него ходить,
ерунда. То, что семь школьниц недавно исповедовались, тоже ерунда. И что три
семиклассницы мечтают стать певчими — мелочи.
Но здесь все думают, что я не только должен в рясе служить, но и на своем
огороде работать! В тридцатиградусную жару! Они — голиком, а батюшка, будь
добр, уродуйся в рясе! Они думают, что я и спать должен в рясе! — отец Андрей
рассмеялся. — Они, наверное, считают, что настоящий батюшка — такой небожитель,
что и… в туалет не ходит! Ну что ж, доставил я им радость: нет у меня теперь
туалета.
Рассказываю. Сидят как-то гости в доме, и один говорит: что у тебя там творится
во дворе? Говорю: матушка порядок наводит, мусор, наверное, жжет. «А почему так
трещит?» Выглядываю: да там заодно и туалет горит! Перестаралась… Соседи,
конечно, возрадовались, тут же всему хутору доложили: ура, у батюшки туалет
сгорел! Но если бы узнали о моей истинной великой печали, еще больше бы
ликовали: туалет-то я отстрою, но в туалете сгорела книжка Платонова, по
русской истории! Совсем немного оставалось дочитать, а вот теперь и не знаю,
чем там дело кончилось. Где теперь я другую достану?..
А после службы, жарким вечерком, если не пост, не среда и не пятница, люблю
пивка попить… Мне — посмотри на меня внимательно — бутылки мало: мне бочка
нужна! — отец Андрей снова рассмеялся. — Но знаешь, слово-то Божие до людских
сердец — мне удается донести! Как-то стали люди держать себя в руках. Мужики и
парни пьяными теперь стесняются выходить. А если выйдут, то так — все бочком,
бочком… За это, надеюсь, простятся мне грехи. Батюшка
— он ведь не безгрешен, он такой же человек, как и все…
ЗАКУСКА ВСЕГДА НАГОТОВЕ
«Мы никогда не закрываемся. Даже когда в город выезжаем на два дня — все у
нас открыто».
Другая семья мне сказала о себе то же самое: уходим —
не запираем. На мой вопрос: неужели здесь нет воров? — ответила: ну разве что
алкоголик какой-нибудь залезет в подвал за банкой помидоров…
И ведь это не какая-нибудь северная глушь в стороне от больших дорог, а
центральная часть Ростовской области; в селе — немногим менее
тысячи жителей.
Воздух тут какой-то другой, что ли?..
ПОСТРАДАВШАЯ
Очень люблю такого рода неожиданные, добрые сюжеты.
Из воспоминаний Юлии Друниной «С тех вершин»:
«На отбитом нами эстонском хуторе подошла ко мне взволнованная старуха. Она
бережно держала раскудахтавшуюся грязно-белую квочку.
Эстонка не говорила по-русски, но все было ясно и без слов: у курицы оказалась
перебита лапка — ей, видимо, досталось во время обстрела.
Молчаливая просьба старухи не показалась мне странной. Я не принадлежу к тем,
кто считает боль исключительно привилегией человека.
Но как отнесется к подобной перевязке окружившая нас пехота? Да еще при
нехватке перевязочных средств?
И тут раздался укоризненный голос пожилого бойца:
— Что же ты, дочка, над живностью издеваешься?
Пожилого поддержал молодой:
— Они, городские, все такие. Без понятия.
Вслед за солдатами вступил хор. Чего я не наслушалась!
На остряка, предложившего сварить из «раненой» суп, цыкнули так, что он только молча захлопал светлыми запыленными ресницами».
А вот у Друниной же — о «нехватке перевязочных
средств»:
На ничьей земле пылают танки.
Удалось дожить до темноты.
Умоляю! — лишние портянки
И белье сдавайте на бинты.
Я стираю их в какой-то луже,
Я о камни их со злостью тру,
Потому как понимаю: нужно
Это все мне будет поутру.
Спят солдаты, самолеты, пушки.
Догорая, корчится село…
Где ж конец проклятой постирушке —
Ведь уже почти что рассвело…
ЗНАТОКИ
По каналу «Культура» обсуждали за круглым столом «Горе от ума». Живая такая
передача, участники, перебивая друг друга, обсуждали действующих лиц. Каскад
мыслей, наблюдений, сравнений… Прекрасно поговорили, с доскональным знанием
пьесы и литературной ситуации того времени!
Но один из участников допустил большую ошибку. Он привел развернутую цитату из
Розанова (в духе нашего философа: едкую, несправедливую). И все рассуждения
знатоков сразу померкли…
Я услышал горячее слово, возглас из глубины души, обостренную реакцию человека,
для которого литература — личное дело, предмет долгих раздумий и переживаний. Я
услышал мыслителя, который шел от художественности, а не от содержания.
И после этого столь бурная беседа мной воспринималась уже как школьный урок или
семинар по литературе, где выступают отличники, ни одного из которых — не
процитируешь: нечего…
КОМУ ВСЕ ЭТО НУЖНО?
Меня не оставляет мысль, что между некоторыми критиками и их пониманием
стиха, их чувством поэтического слова стоит непреодолимая преграда.
Эта преграда — слова «инифицированный»,
«рецепция», «дихотомия», «интенция», «концепт», «коммуницирует»…
и даже… страшно сказать… но скажу: «пейоративная лексика»… И
прочие, прочие, прочие.
Более того, такие слова мне кажутся даже не скрытой — откровенной насмешкой над
стихами, над поэтом; откровенным издевательством.
Вот критик пишет об одном хорошем авторе: «Постоянное понижение новаторской
планки, т. е. периодическая замена данного ему от рождения плазменного аннигилятора на шестидесятиваттную
лампу накаливания» заставляют его «снова и снова продуцировать стихи одного
температурного режима с одним и тем же световым потоком, как бы количественно
доказывая, что только так и должно быть».
Значит, плазменный аннигилятор устарел, и теперь поэт
продуцирует иные стихи. Ну-ну.
ПРАЗДНИК НАДО ЗАСЛУЖИТЬ
Я знаю людей, которые живут будто от праздника к празднику: все остальное —
«серые будни».
Как ужасно звучит… То есть, получается, будни —
бессмысленный прогон от праздника к празднику, какая-то ложная, скучная жизнь;
а праздник — существует для того, чтобы осветить эти будни теплом, добротой,
радостью, весельем. Иначе говоря, праздники — служат тем же самым будням.
Где-то у Ивана Ильина написано, что люди, которые не могут и не хотят
преобразить будни внутри себя, сделать их осмысленными, многоцветными, — попросту
не заслуживают праздников.
А почему я вспомнил вдруг об Иване Александровиче? В Екатеринбурге из осколков
метеоритов установлен ему памятник!
ВМЕСТО САХАРА
Это легенда? Но у донского журналиста А. А. Карасева в «Крымском вестнике»
(1900,
№ 57) — так:
«Пушкин, бродя по Новочеркасску, зашел в книжную лавочку Жиркова.
«А есть у вас сочинения Пушкина?», — спросил поэт.
«Сколько стоит эта книжка?»
Торговец заломил непомерно высокую цену, в 4 — 5 раз превышавшую номинальную.
«Почему так дорого?» — улыбаясь, спросил Пушкин.
«А очень уж приятная книжка. — Случалось ли вам пить чай без сахара?» вдруг
спросил торговец.
«Да ведь это очень неприятно».
«Ну, так вот пойдите домой, возьмите эту книжку и велите налить себе чаю без
сахара. Пейте чай и читайте эту книжку — будет так же сладко, как и с сахаром».
Какой тонкий ценитель!
…А может, чтобы сбыть товар, торговец так говорил и о любом другом поэте?..
ПАЕК
Бравший Берлин девяностолетний Андриан Михайлович Гончаров, член ревизионной
комиссии в Георгиевской церкви, что на Колодезной горе в Новочеркасске,
рассказывал:
25 мая 1941 года вышел указ: организовать 35-дневные полевые сборы для
подготовки молодых бойцов. Гончаров поехал — и не вернулся: началась война. Его
определили в одну из четырех армий, которые под Вязьмой попали в окружение.
Раненый в ногу и в живот, Андриан оказался в плену. Первые сутки сидел, прикованный к столбу. Когда от отчаяния заплакал и
перекрестился, немец-охранник прервал игру на гармошке и с добродушной улыбкой
бросил пленному свой паек: утешься, мол. Гончаров не дотянулся, и немец ногой
пододвинул паек поближе.
Четыре раза собирался бежать, да в последний момент останавливала опаска: не
время. На пятый — была не была! Часовой за проволокой
(заранее надрезанной в нужном месте) закуривал, отвлекся. Гончаров — за
проволоку и в туалет, из туалета в поле, с поля — в лес. После
долгих блуждание по чащобам набрел на партизан.
Однажды и ему довелось приглядывать за пленным,
привязанным к дереву. Немец плакал и молился. Гончаров вспомнил самого себя.
Христианская душа, он, оглядевшись вокруг, освободил руку немца и сунул ему
свой паек. Пускай утешится…
— Живу без вредных привычек, — хвалился напоследок Андриан Михайлович. — Кроме
одной: выпиваю. Каждый вечер стакан вина. А на День Победы — одним стаканом не
обходится!
ВЫВЕЛ НА ЧИСТУЮ ВОДУ
Я вот все говорю, что не надо попусту спорить, не надо тратить силы на то,
чтобы разубеждать людей. Ведь каждый любит стоять на своем в ущерб возможности
всего-то навсего расширить свой кругозор. Или
допустить, что таковое расширение в принципе возможно.
Знаменитый философ Джон Локк в книге «Опыт о человеческом разуме» приводит
анекдотический пример «точки зрения»:
«Так вышло с одним голландским послом. Он рассказывал сиамскому королю об
особенностях Голландии, которой тот интересовался, и
между прочим сказал, «что в холодную погоду вода в его стране становится так
тверда, что по ней ходят люди и что она выдержала бы даже слона, если бы только
слоны там водились». На это король возразил: «До сих пор я верил странным
вещам, которые ты мне рассказывал, потому что я считал тебя человеком честным и
правдивым, но теперь я уверился, что ты лжешь»».
НОМЕР НЕ ПРОШЕЛ
П. А. Бартенев записал рассказ Петра Александровича Плетнёва, дружившего с
Пушкиным:
«Жуковский, когда приходилось ему исправлять стихи свои, уже перебеленные,
чтобы не марать рукописи, наклеивал на исправленном месте полоску бумаги с
новыми стихами… Раз кто-то из чтецов, которому прежние стихи нравились лучше
новых, сорвал бумажку и прочел по старому. В эту самую
минуту Пушкин, посреди общей тишины, с ловкостью подлезает под стол, достает
бумажку и, кладя ее в карман, преважно говорит:
— Что Жуковский бросает, то нам еще пригодится».
А я вполне мог бы быть тем чтецом. Много огорчений с этими переделками.
ПРИЗНАНИЕ МАКСА ФРИША
Много интересного нашел в дневниках Макса Фриша.
Вот он пишет о критике, и его мысль мне близка:
«Симпатия — не отказ от критики. Но симпатия обладает терпением, терпением
надежды, она не ловит нас на какой-нибудь выходке — неуместной, дерзкой,
нелепой, заносчивой, бесцеремонной, самоуверенной; она всегда оставляет нам
дальнейший шанс… По-иному поступает партнер, не
испытывающий симпатии: он заносит в счетную книгу все, что есть, и не выдает
никаких авансов, он внимателен и справедлив, и это ужасно».
Но нет, на «справедливости» нужно остановиться и найти у Фриша
кое-что иное на эту же тему:
«Нет ничего проще: из картофелины вырезают нечто похожее на грушу, вонзают в
нее зубы и публично возмущаются, что не чувствуется вкуса груши, совершенно не
чувствуется!»
И еще — признание:
«Я не могу теперь без краски стыда видеть рецензии, какие писал студентом,
причем стыд вызывает… общий тон, попытка быть остроумным, этакая смесь дерзости
и снисходительности, и при этом я ведь знаю, что был полон чувства
неполноценности».
КРАСИВОЕ И БЕЗОБРАЗНОЕ
А ну-ка, сейчас я позову наших. Швейцарец Макс Фриш, конечно, интересен и сам по себе, но иногда я люблю
сводить интересных людей.
Сначала — Афанасий Фет, как старший:
«У всякого предмета есть тысячи сторон», но «художнику дорога только одна
сторона предметов — их красота»… Так как мир «во всех своих частях равно
прекрасен, то внешний элемент поэтического творчества безразличен».
Теперь Фриш (из дневников 1946 года):
«Только тот, кто сам любит прекрасное, кажется, выносит вид и
безобразного, и именно таким образом, что может его изобразить.
Чем выдает себя дилетант?
Его объекты всегда красивы».
А теперь младшая — Татьяна Бек:
Вечно манили меня задворки
И позабытые богом свалки…
Не каравай, а сухие корки.
Не журавли, а дрянные галки.
Улицы те,
которые кривы,
Рощицы те,
которые редки,
Лица,
которые некрасивы,
И — колченогие табуретки.
Я красотой наделю пристрастно
Всякие несовершенства эти…
То, что наверняка прекрасно,
И без меня проживет на свете!
И все-таки, все-таки… у Фета сказано намного глубже. Он воспринимает мир во всецелости. Он не разделяет его на красивое и безобразное. И поэтому видит гораздо больше и острее, чем, например, Татьяна Бек, которая всего-то хочет спасти «некрасивое, несовершенное», «наделив» его красотой.
ИНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
Знаменитые тютчевские строки
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется,
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать —
Владимир Гандельсман прочитывает и таким образом:
нам не дано предугадать, как наше слово отзовется н
а ч т о-т о, и нам сочувствие к к о м у-т о дается, как нам дается
благодать.
Мне в этом варианте особенно нравится даже не столько то, что он мог прийти в
голову читающему, а то, что одни и те же строки действительно можно понимать
по-разному, и обвинения типа «ты не так понял поэта», «мыслишь не на его
уровне», смысла не имеют…
ПАНИБРАТСТВО
Как только была основана Григорьевская премия, я отыскал книжку Геннадия
Григорьева. С первых же строк его стихотворения «Катание на тройке» я сразу
услышал кушнеровскую «Мойку», в том же размере
написанную: «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…» (очень известное
стихотворение). И когда дошел до строк «Пусть Саша гуляет по Мойке, мы Сашу с
собой не берем!», мысленно захлопал в ладоши: точно, это о Кушнере, — только
почему Григорьев не захотел Александра Семёновича брать с собой?..
Но на том дело не кончилось. Петербургский прозаик Сергей
Носов в комментариях к поэме того же Григорьева «Доска, или Встречи на Сенной»
вспомнил анекдотическую сцену в ленинградском Доме писателя, очень меня
насмешившую:
«Маститые поэты, заседая в одной из гостиных еще не сгоревшего Дома,
высказывались по поводу выхода в свет сборника «Молодой Ленинград». Когда зашла
речь о стихотворении Григорьева, председатель секции поэзии Семён Ботвинник
будто бы возмутился: «Что за панибратство?! Разве можно так о Пушкине: «Пусть
Саша гуляет по Мойке, мы Сашу с собой не берем»?» — «Нет, нет, — возразил
Кушнер с места, — это не про Пушкина, это про меня!»
ЯМА
В детстве я любил «Детство» Горького. Там-то (если не путаю) встретил
простую мысль: «Обиды мешают дело делать. Останавливаться на них — только время
терять».
Спустя много лет прочитал стихотворение Веры Павловой, в котором произнесен
жестокий приговор обидам:
Как не подать виду,
когда счастливая, вдруг
проваливаюсь в обиду,
как в канализационный люк?
За что, за какие прегрешенья,
за то ли, что не знаю меры страстям,
дано мне это страшное низверженье
на дно самой темной, самой зловонной из ям?
Состояние обиженной передано емко и остроумно. Но еще ведь — «канализационный люк», «зловонная яма»! Кажется, с обидами у меня давно покончено. Кажется… Не хочется в яму.
И ПОЙДУТ СТИХИ
«Умейте домолчаться до стихов», — писала Мария Петровых. А в недавно изданной толстой книге избранного Давида Самойлова я недавно нашел вот что (кажется, ранее не встречалось):
Допиться до стихов —
Тогда и выпить стоит;
Когда, лишась оков,
По миру сердце стонет.
Тогда — хоть вдребадан,
В заклад хитон и лиру,
И голый, как Адам,
В эдем брести по миру.
Беситься, тосковать
По дружбе и по братству…
И, падая в кровать,
Со стоном просыпаться…
Меня это нисколько не удивило. Живущая в Таллинне Елена Скульская
о поэте, в частности, вспоминала:
«Последние годы жизни Давид Самойлов провел в Пярну. Он бросил, швырнул под
ноги прошлому Москву и поселился в маленьком деревянном домике сыровато-желтого
цвета. Дом был набит книжными полками; они проступали сквозь стены — пятнами,
фресками; крупнели, темнели, сгущались в тучи, нависали
будто непролазные брови над глазами поэта. Он расчертил свой маршрут по Пярну —
от одного «эйнелауда» до другого «эйнелауда»
— от одной рюмочной до другой.
…Он пил много, с удовольствием, находил прелесть в каждой
фазе опьянения, много курил, терял зрение, как теряют вещи, только что бывшие
под рукой и вдруг куда-то запропастившиеся, он находил их на ощупь, он
наклонялся за ними, как парк мог бы наклониться за палой листвой; он все
прекрасно видел и без зрения; он гулял вдоль залива, щедро разговаривая
со всеми, кто приезжал его проведать… Он умер со стихами. Прижавшись к ним и
уходя к бездарнейшему из собутыльников — смерти».
УЧЕНИКИ И ПОДРАЖАТЕЛИ
В связи с чтением большого избранного Давида Самойлова. Вот стихотворение 1962 года:
Не верь ученикам! Они испортят дело!
Разнимут, раскрадут, растащат по частям.
И опозорят дух, и похоронят тело,
И не дадут в земле спокойно тлеть костям.
Не верь ученикам! За дверь их мирно выставь!
Им посох вслед швырни! Сложи с себя свой сан!
Бунтуйся же, Христос! Гони евангелистов,
И на Голгофу поднимайся сам!
А вот, без риторики, легко, мимоходом, пушкинское замечание о подражании
(точнее — о неподражании). «Русский архив», 1874 год;
вспоминает М. В. Юзефович:
«Однажды на мой вопрос, как удалось ему не подражать тогдашнему обаянию
Жуковского или Батюшкова и не попасть даже на школьной скамье в их
подражателей, Пушкин отвечал: ”Я обязан этим Денису Давыдову. Он дал мне
почувствовать, что можно быть оригинальным”».
ВСТРЕЧА В ГОСТИНОЙ
Он напоминает мне Алексея Николаевича Апухтина. Очень, очень тяжел на подъем — почти до полной невозможности
подняться. Опутан инерцией своего повседневного
существования с головы до ног. Лишний раз из дому не выйдет. Раз-другой в год
на день рождения к кому-нибудь сходить — подвиг.
Но Апухтин хоть стихи писал. И вышучивал, скорее
всего, самого себя («Из записок ипохондрика»):
«Жизнь пережить — не поле перейти!»
Да, точно: жизнь скучна и каждый день скучнее;
Но грустно до того сознания дойти,
Что поле перейти мне все-таки труднее.
Но, может, ему и простительно: ведь он был необыкновенно тучным, и сам рассказывал, как однажды в его гостиную вошла маленькая девочка и спросила у мамы, указывая на хозяина пальчиком: «Это человек или нарочно?»
ХОРОШО ПИШЕТСЯ!
У Аршака Тер-Маркарьяна
в 2008 году вышел в Москве двухтомник: первый том — стихи, второй —
писательские байки. Много колкостей отпущено в адрес ростовских писателей
советского периода. Я сейчас не буду говорить о том, что Аршак
Арсенович и сам хорош, а перейду к его заметке о
приезде к Шолохову, проникнутой трепетом перед «живым классиком». Мне это
напоминает откровенную пародию.
«Личный секретарь писателя Пётр Чукарин еще в
гостиной предупредил, что нежелательно затевать литературные споры, так как
Шолохов весь в работе и это может его расслабить. Но земляк и друг детства
писатель Михаил Никулин все-таки не удержался и бесстрашно спросил:
— Как пишется, Михаил Александрович?
— Хорошо! Сегодня поставил точку в романе “Они сражались за Родину”. — И
задумался, затянувшись папироской».
Еще:
«Я впервые находился среди именитых и немножко робел.
Большинство писателей было старше Шолохова лет на десять, но выглядели моложе
его, еще не достигшего шестидесяти лет. Чувствовалось, он отдавал все силы
творчеству, поэтому “горел”».
Тут не хватает, в качестве иллюстрации, знаменитой фотографии: Шолохов в своем
кабинете за рабочим столом. За которым на самом деле
он никогда не работал. Да и никто из домашних не видел, как он работал. И
архивов никаких после его смерти не осталось. Ни записки.
Но что доподлинно известно — много сил он отдавал стакану. Как не гореть от
огненной воды…
В ПОИСКАХ ЛОГИКИ
Под логикой может прятаться обычная глупость, я в этом дано убедился. Но попробуй скажи об этом логически мыслящему человеку!
Не надо говорить. Надо молчать — и посмеиваться, как это делает известный
венский эссеист, литературный критик, прозаик и драматург Карл Краус; я недавно нашел у него такое замечание:
«Врачи легко определяют помешательство: стоит им поместить пациента в
психлечебницу, как он тут же проявляет признаки сильного беспокойства».
ЧУЖОЙ В ШАЛАНДЕ
Интересно рассказывает Сергей Мнацаканян в своей
книге «Ретроман, или Роман-Ретро» (Москва, 2012) о
встречах с писателями и поэтами, знаменитыми и не очень, ушедшими из жизни.
Память, вижу, у автора хорошая, хотя иногда он оговаривается: в точности
сказанного не уверен.
Но в начале книги с изумлением читаю: «Песни писал и Григорий Поженян. Одна из низ до сих пор
считается народной.<…> «Шаланды, полные кефали», — эту песню пел Марк
Бернес».
Как такое могло прийти мемуаристу в голову? Ведь не секрет, что и «Шаланды», и
«Темную ночь» написал никак не Поженян. Автор —
забытый поэт-песенник Владимир Агатов. Сам автор музыки — Никита Богословский —
вспоминал, как режиссер фильма «Два бойца» настаивал: не хватает «одесской
песни»! Агатов принес свои «Шаланды», но у Богословского душа не лежала писать
музыку к такому тексту («Баланды, полные фекалий», — так он его обозвал). Но
потом, прослушав большое количество блатных песен, смягчился и даже
вдохновился.
А «Шаланды» с «Темной ночью» Бернес записал на пластинку в 1943 году, в
сопровождении джаз-оркестра Александра Цфасмана. Есть
и поздний бернесовский вариант, 60-х годов — но уже
без прежнего шарма.
ЛИШНИЙ ЮРИЙ
А вот еще ошибка памяти, причем серьезная. Я все о тех же мемуарах Сергея Мнацаканяна. Понимаю: столько встреч было, столько
случайных пересечений, да еще и многолетняя работа в «Литературной газете»!.. И
все-таки жаль, что Мнацаканяна никто вовремя не
поправил.
Серия заметок из главы «Портреты пунктиром-3»; первая — «По итогам семинара»:
«В моей дальней памяти — нет-нет да всплывают из небытия лица четырех
знакомцев, каждого из которых называли Юрий.
Первый из них — Юрий Смолдырев».
Я читаю и вспоминаю: да, тот самый; когда-то для журнала «Дон» я готовил
подборку памяти Смолдырева.
«…он писал стихи… В издательстве “Молодая гвардия”
вышла его первая книжечка стихов “Спираль Архимеда“… Подверглась оглушительному
разгрому… Юра Смолдырев выпил столько, что по дороге
домой, а жил он в каком-то подмосковном поселке, свалился по пьяни в сугроб, и
только утром его обнаружили соседи. Он замерз в нескольких шагах от своего
дома»…
Самое главное тут — что Смолдырева на самом деле
звали Владимир.
И несколько уточнений к этой короткой, необязательной зарисовке Мнацаканяна. Родился Владимир Смолдырев
26 мая 1939 года в Ростове-на-Дону, учился в институте сельхозмашиностроения,
по направлению приехал в Загорский район. Позже работал в журнале «Сельская
молодежь» и в издательстве «Молодая гвардия», работа тяготила, не радовала и
личная жизнь.
Накануне 8 марта 1971 года многие жители города Хотьково, где поэт снимал дом,
видели его сильно пьяным, видели, как он долго лежал на мокром снегу. И видели
еще, как его забрали в милицию, где продержали ночь. Через день Смолдырев умер от воспаления легких. Похоронили его на хотьковском Горбуновском
кладбище.
— Смолдырев был далеко не святым! — однажды
запальчиво заявил его коллега по перу. — Он совершал плохие поступки, но он не
писал плохих стихов!
Коллега прав? Пожалуй, да, — плохих не писал. Но до лучших,
я думаю, не дожил…
На прохладном и чистом речном пароходе
мокрым деревом пахнет покатая палуба,
и блестящие трапы ведут в капитанскую рубку.
Проплываем станицы, где берег сыпуч и обрывист,
где в оранжево-красных кувшинах
молоко к пароходу выносят.
Перекат проплываем и движемся медленно-медленно,
длинноногие птицы на отмелях хлопают крыльями
и, пугаясь гудков, высоко поднимаются в небо.
На прохладном и чистом речном пароходе
Мокрым деревом пахнет покатая палуба,
И каюта твоя улыбается ясным окном.
Скорее всего, сочетание «Юрий Смолдырев» возникло благодаря Юрию Болдыреву, душеприказчику Бориса Слуцкого; о Болдыреве Мнацаканян тоже вспоминает…
Я С ДЕТСТВА АФОРИЗМ ЛЮБИЛ…
Собиранием афоризмов я увлекался с седьмого класса.
Они, конечно, мне во многом помогли, но… восхищение оригинальным,
парадоксальным, емким афоризмом нередко влекло за собой растерянное удивление,
— когда вдруг становилось очевидным, что столь же верна и полная
противоположность в нем высказанному.
Я долго не хотел признаться себе, что афоризм — это усталость мысли, пожелавшей
положить себе предел, избавиться от вопросов.
Я хотел к мудрости проехаться зайцем, не оплачивая ее собственным опытом и
легко применяя ко всем случаям жизни.
ЛИЦА
Утром — особенно утром! — я вижу много таких лиц… Люди спешат, по сторонам
не глядят, в глазах — какая-то машинальная городская напряженность, нечто
безрадостное и даже скептическое… Словно именно о них
писала в своих дневниках Инна Гофф (с этими дневниками я знаком благодаря
Константину Ваншенкину):
«В определенном возрасте люди как бы стесняются уже воспринимать жизнь
серьезно, оставляя это детям и старикам. Они воспринимают жизнь как некий
средней руки фильм, поставленный на провинциальной студии посредственным
режиссером. Фильм, в котором сами они играют весьма бесцветные роли» (1977
год).
ТУРИСТУ НА ЗАМЕТКУ
Только что вышел иллюстрированный туристический справочник «100 памятных
мест Ростовской области»; скупыми штрихами обрисованы наиболее известные
достопримечательности. Однако ближе к последним страницам авторов потянуло на
лирику. Речь идет о «почтовой станции» в городе Аксае, где «останавливался
Пушкин» по дороге на Кавказ; информационный материал завершается так:
«Пусть ваш ребенок встанет у стены станции и шепотом скажет: “У Лукоморья дуб
зеленый!” А потом вместе с вами тихо позовет: “Александр Сергеевич!” И
поверьте, ОН откликнется, мелькнет тенью у калитки».
С авторами я знаком. Ей-богу, это совершенно непьющие люди.
ДЕД БЫЛ НЕ В НАСТРОЕНИИ
Недавно вспоминали деда, снова смеялись. Хоть и причины, которые вызывают
смех, не смешны.
Дед был преспокойно-добрым. Заведуя кафедрой начертательной геометрии,
совершенно неспособен был устраивать блат, да и вообще совершать какие-либо
хитрые ходы… Неторопливый, покладистый, к студентам
лояльный. Кажется, не знал он, что такое сильные эмоции, волнения, ликования,
творческие порывы…
Свои несчастья дед выражал своеобразно.
Когда у него умерла жена (мачеха моей мамы), он позвонил к нам домой и начал
издалека: «У меня неприятность».
А к исходу поминок, словно все больше и больше удивляясь происшедшему, вдруг
наклонился к маме: «Знаешь… налей-ка мне… еще водки». И пояснил с оттенком
задумчивого огорчения: «А то у меня настроение сегодня какое-то…
подавленное».
Конечно, он переживал (кто не переживает?); но вместе с тем в нем была большая
доля пофигизма. По-моему, такие живут долго. Дед тому
пример. И если бы не старческое упрямство, может, прожил бы и дольше.
К девяноста годам ноги стали слабеть. Не раз во время прогулок падал. Был
случай, разбил лицо, поднимаясь по лестнице подъезда. Но палку брать упорно
отказывался.
Я написал «старческое упрямство». Не знаю. Но сначала я расценил это как
глубинное проявление характера. Я ведь никогда не задумывался, есть ли у деда
характер…
СВЯЩЕННИК — ПОНЯТИЕ КРУГЛОСУТОЧНОЕ
Семь лет назад, в канун Пасхи, я приезжал в это дивное место на берегу
задумчивой реки с лесными берегами. О тамошнем священнике отце Стефании сразу
услышал только самое хорошее; одна из бабулек с чувством говорила: «Живет только для церкви! А у
самого — ни машины, ни велосипеда, все деньги — на церковь, — посмотри, какая
красавица стала! Кормит всех на все праздники. “На что же ты их кормишь?” —
спрашивала. “А что мне приносят — тем и кормлю”. Видишь — и столы со двора не
убираются! Честнейший, добрейший человек! Бывало, проедем мы по хуторам,
соберем пожертвования на восстановление храма, устанем, промокнем, и к батюшке:
“Утомились!” А он нам — ”Ну, давайте по рюмочке”. Понимает людей…»
В тот день отец Стефаний, поинтересовавшись, откуда я, предложил переночевать в
его «каменке» — беленом домике из дикого камня на углу церковной площади (сам
батюшка ночевал при церкви).
А сейчас узнаю: настоятель уже другой. «Хороший?» — «Очень! Очень!».
Выяснилось: отец Стефаний перенес инфаркт, да и ноги стали совсем
никуда. Назначили нового, отца Валерия, из города (ближний райцентр),
где он и живет с матушкой (матушка — это жена священника), а приезжает сюда
только по субботам-воскресеньям и на праздники — то есть только на
богослужения. Ну и еще если требуется кого отпевать.
Первое, что сделал новый священник по назначении — забрал к себе домой отца
Стефания, больного, слабенького, — выхаживать вместе с матушкой. Другими
словами, взял к себе в семью.
Мы познакомились, присели. Отец Валерий, лет 37-ми, крепкого сложения, с
проникновенными, очень внимательными серыми глазами, говорил мне о
необходимости исповеди, о том, что главное мы все время стараемся заслонить
второстепенным, третьестепенным, и без конца откладываем то, что нашей душе
важнее всего и в чем есть единственный смысл нашей жизни. Говорил, что ни в
коем случае нельзя никого судить и даже оценивать: тот верует, а тот нет, один
больше, другой меньше, тот грешит чаще, тот — реже: «Знаешь,
это как в спорте: один бежит так, что уже и след его простыл, другой догоняет,
третий где-то в середине, а четвертый только учится — как правильно бежать, как
дышать…» Еще говорил, что погрязший в грехах, может, на смертном одре оглянется
на свою жизнь и ужаснется, и за эти страдания (оттого, что прошлого не вернешь,
не перепишешь) — не исключено, что все ему простится…
Был четверг. Поздним вечером батюшке позвонили недавние переселенцы из
Средней Азии (русские): утонул сын. Отец Валерий приехал в 11 вечера, провел
панихиду для четырех человек (родители и родственники), — долгую, по всем
правилам. «Родненькие, крепитесь», по-мужски сдержанно, серьезно и сердечно
произнес он, выйдя на паперть, и потом еще минут двадцать говорил опечаленным
нужные, мудрые и в то же время простые человеческие слова.
Уезжая в час ночи, просил меня по всем вопросам, которые у меня могут
возникнуть, звонить ему в любое время дня и ночи. И напутствуя, отечески
положил мне ладонь на плечо — даже слегка прихлопнул, и я ощутил: железная
рука!
«Они протягивали ему деньги — не взял, отказался наотрез», — шепнул мне потом
сторож. — «Разве такое возможно?» — «У нашего батюшки — да. Говорит: вижу,
небогатые люди, на ноги как следует пока не стали, какие еще деньги…»
В прошлой, мирской жизни отец Валерий возглавлял группу, которая занималась
вымогательством денег. В общем, бандитом был. Однажды он сидел у себя в саду в
беседке. Поднялся сильный ветер, и рухнуло дерево. От беседки остались щепки. У
отца Валерия отнялись ноги.
Зачем-то ведь я остался жить? — понял тогда отец Валерий. И решил: вылечу ноги
— изменю свою жизнь в корне.