Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2017
Борис ПОЛИЩУК
Прозаик и драматург. Окончил Электротехнический институт, работал в
конструкторских бюро, на заводах, преподавал в школе, кандидат технических наук.
Публиковался в журналах «Звезда», «Нева», в альманахах и сборниках рассказов и
пьес в России и США. Победитель ряда конкурсов драматургии. Автор книги «Близкое и смешное». По рассказам снят фильм «Лаборатория»,
удостоенный нескольких премий. Три пьесы шли на сценах петербургских театров.
Живет в Санкт-Петербурге.
1
Воронков осторожно сказал жене, что его фирма проявила заботу о служащих,
приобрела путевки в Кижи.
— Давай махнем, Вера, а?
Он предвидел ответ и не ошибся: ее, Веру, с работы не отпустят, да и Вовку
нельзя без присмотра оставлять.
— Ну а ты, что ж, путешествуй, никто не держит, — сказала жена.
Выяснилось: фирма оплатила каюту первого класса. Воронков сложил дорогую
путевку, спрятал ее в бумажник, и в его жизни наметилось нечто приятное —
путешествие в комфортных условиях. Без семьи.
В день отплытия Воронков спросил шефа, который тоже взял путевку, когда, мол,
отплываем, в котором часу.
— В путевке время указано. Я занят, Виктор, не мешай, — отвечал шеф,
подтянутый, бодрый самодур Юра Ефимов.
Воронков решил, что это тот редкий случай, когда Ефимов прав, надо работать до
последней минуты, и только покинув контору, на улице ощутить себя
путешественником.
Придя домой, он достал из шкафа сумку из черного плащевого материала (сын
разрешил взять в дорогу) и задумался: что надеть и что взять в дорогу? Впрочем,
вариантов было немного, и это, конечно, облегчило проблему выбора. Серые брюки
от выходного костюма, бежевый свитер и черную куртку — на себя; с собой —
теннисные туфли и спортивный костюм. Не забыть книгу о Кижах.
Воронков взгромоздился на табурет, открыл дверцу самодельных антресолей и,
поднявшись на цыпочки, сунул голову в захламленный
отсек. Там лежали резиновые сапоги, в которых он изредка выбирался на рыбалку,
резиновые боты жены и ботинки с коньками сына. Нащупал парусиновые туфли и с
легкой печалью вспомнил, что года три назад играл в теннис, но всего лишь
четыре месяца, потом по причине дороговизны бросил. Он стер с туфель пыль и
завернул их в газету «Financial times»,
оставшуюся с той поры, когда он учил английский язык, так и не овладев им —
читал и переводил со словарем.
Он накинул ремешок сумки на плечо, приосанился и посмотрел в зеркало. Редеющие
волосы (жена острит: плохонькие, но свои), в углах рта металлические коронки,
морщины под глазами. Однако глаза не тусклые, блеск есть, плечи широкие, рост
выше среднего — ничего еще мужик. Воронков разделся и полез в ванну. Горячей
воды нет, авария какая-то, он пустил холодный душ и, заранее покрываясь гусиной
кожей, встал под струю. Крякнул, растер руками мускулистое тело.
Звонок. Он заглянул в глазок и убедился, что это жена — ее розовые
одутловатые щеки, и черная фетровая шляпа — ее. Сколько можно повторять, чтоб
она открывала дверь своими ключами?
— Я моюсь, — сказал он недовольно, но увидел, что руки жены заняты сумками,
отобрал их и пошлепал на кухню.
— Картошку купила. Колбасу взяла тебе в дорогу. — Движением головы жена
откинула с лица прядь, давая понять, что сил нет для поднятия рук, так намаялась
за день.
Воронков вчера принес пять кило картошки. Спрашивается, зачем Вера тащит из
магазина еще три кило? Тем более в конце мая, когда картошка быстро прорастает.
А вот надо ей показать, что все тяготы жизни она берет на себя, а мужу
предоставляет срывать цветы удовольствий, такую выбрала себе роль.
Пока на плите разогревался суп, Воронков натянул брюки, клетчатую сорочку и
свитер, а жена сменила синюю кофту на коричневый фланелевый халат — это сразу
сделало их неравными.
— Отдыхай, отдыхай, о нас не думай, — говорит Вера. — Но мало для отдыха три
дня.
— Надеюсь, Веруня, мне хватит.
— И я надеюсь.
Двадцать один год живут Воронков и Вера вместе, но это, разумеется, не значит,
что они понимают друг друга. Но каждому понятно, как его понимает другой. Воронков
понимает, что для жены он — волк, которого, сколько ни корми, все равно в лес
смотрит. А жене ясно, что муж считает ее терпеливой дурой,
которая все простит.
Она тщательно намазывает маслом ломтики хлеба, перекладывает их сыром и
колбасой.
— Не надо, Веруня, — говорит Воронков. — На теплоходе
кормят.
Вера протянула мешочек с бутербродами, взглядом укоряя: возьми, мол,
неблагодарный. Воронков чмокнул ее в лоб.
— Вовка обещал прийти пораньше, — говорит он. — Проводить батьку.
— Обещал, — подхватывает жена со вздохом, означающим, что она знает цену
обещаниям, причем не только Вовкиным.
— Когда вернешься? — спрашивает она.
— В пятницу.
Воронков вышел на улицу, задрал голову и увидел, что солнце прячется за облака,
а потом выглядывает, как бы спрашивая лукаво: «Со мной лучше, а?..»
«Мне должно повезти с погодой, в кои-то веки выбрался», — думает Воронков.
В автобусе он испугался, что не рассчитал время. Спросил соседа, сколько езды
до Речного вокзала. Тот ответил, что минут пятнадцать, и, в свою очередь, поинтересовался,
куда путь держит Воронков.
— Ах, в Кижи!.. Там красиво, — улыбнулся интеллигентный сосед. — Но я вас
огорчу: главный храм закрыт.
— Все равно интересно, — сказал Воронков. — Кижи есть Кижи.
— В общем, да, — согласился сосед.
По улице шел народ — с сумками, портфелями, машины мчались и беспокойно
сигналили, а Воронков смотрел на всю эту суету из окна — сверху вниз. Ему стихи
вспомнились: «Как мало в этой жизни надо нам, детям, — и тебе, и мне. Ведь
сердце радоваться радо и самой малой новизне!..» В студенческие годы Воронков
знал много стихов. Он и сам пописывал стихи в то далекое время.
2
Почему Воронков не был у Речного вокзала десять лет, хотя живет неподалеку?
А потому что из дома на работу, с работы — домой. Раньше думал: сын ждет! Теперь
у Вовки пробиваются усы, носит сорок четвертый размер обуви (в четырнадцать-то
лет!), девочки звонят. Отвечая на отцовские упреки, сын говорит: «Что ты мне
отдавал? Свое время? А на что бы ты его тратил? Деньги давал? Они тебе не
нужны, у тебя скромные потребности». Воронков, значит, давал сыну то, что
самому Воронкову не было нужно. А жена не любит отлучаться из дома, нет у нее
такой потребности, а значит, по ее логике, и Воронков должен быть домоседом.
Слева мост, справа теплоход. Над головой голубое небо
с белыми облаками, и внизу, в Неве, голубое небо и
облака. Воздух расчерчивают чайки. Будь жена рядом, она бы испортила Воронкову
настроение замечанием вроде: «Правильно я сделала, что надела туфли без
каблуков». Она хочет, чтобы его хорошее настроение имело понятную ей причину. А
если он без причины улыбается, то, значит, думает про женщин. Вера приписывает
ему бурное прошлое, хотя два романа за двадцать один год — говорить не о чем.
Но подозрительность въелась Вере в мозг, даже к служебным командировкам она
относится недоверчиво. Ей следует сравнить Воронкова с Усачевым. Эрудированный
Усачев ходит без жены в филармонию, в театр, на выставки и заводит знакомства с
дамами, поражая их знанием искусства. Воронкову такой способ знакомства
представляется не интеллигентным, но Усачев утверждает, что искусство как раз и
призвано сближать людей. Удивительно, что жена Усачева боготворит мужа. Кстати,
именно Усачев вручил Воронкову книгу о Кижах, напутствуя словами: «Знания —
сила!» — и улыбнулся, поглаживая мефистофельскую бородку.
Воронков ищет глазами шефа. Ефимов не из тех, кто опаздывает, но в очереди его
нет.
Ручеек пассажиров перетекает по сходням с берега на судно. Желтые занавески на
окнах кают, белые кресла на палубе, за стеклом виден просторный салон, — все
сулит комфорт. А спасательные круги вдоль борта и шлюпки напоминают о
некоторой, пускай ничтожной, опасности. Приятное сочетание.
Воронков попадает в мир зеркал, пластика и меди. Открывает дверь своей каюты
желтым ключом с колотушкой, видит диван, столик, кресло, на стене — акварель с
осенним лесом. Он занавески на окошке раздернул — Нева.
Воронковым овладевает чувство, знакомое по командировкам, когда селят в
приличный номер. Обычно он с порога включает телевизор, принимает ванну, делает
глоток коньяка из фляги, смотрит по телевизору кино, безразлично какое. Это не
сибаритство, Воронков как бы получает подтверждение тому, что он не последний
человек в этом мире, его ценят. Вот и сейчас он опустил раму на окне, вдохнул
речной воздух, включил телевизор и прилег на диван. Флягу с коньяком дома
забыл, ну, да и так хорошо!
Однако надо выйти на палубу, чтобы не пропустить момент отплытия. Он вымыл
руки, тщательно причесал волосы и захлопнул дверь каюты. Тяжелый ключ оттягивал
карман брюк.
Пассажиры выстроились вдоль борта на разных уровнях: палуб было три. С причала
улыбались, махали руками провожающие, кто-то, рупором сложив руки, выкрикивал
напутствия, кто-то делал кругообразные движения руками, как бы намереваясь вплавь догонять теплоход.
Убран трап, отданы швартовые, из трубы повалил дым, теплоход
стал медленно отодвигаться от причала. Грянуло радио: «Город стоит над
Невой…»
— Машите! — крикнула Воронкову стоявшая рядом с ним женщина.
— Что? — не расслышал он.
— Рукой машите!
— Меня не провожают.
— Все равно! Машите! — Она махала энергично, но, по-видимому, безадресно, как ребенок вслед проходящему поезду.
Где-то Воронков видел эту женщину. Где? Она не сослуживица, но ее лицо знакомо
Воронкову.
— Вы правы! — Он сделал движение пальцами — некое подобие прощания.
Палуба слегка дрожала, кричали чайки, Воронков, немного стесняясь, махал рукой,
чувствуя ту печаль, которую принято называть светлой.
Теплоход вырулил на середину Невы, развернулся и пошел вверх по течению.
— Смотрите, как чайки кружатся, — сказала женщина.
— Они служат в пароходстве. Проводят нас и получат пшено, — пошутил Воронков.
— Ну и будем благодарны чайкам за добросовестную работу, — сказала женщина с
упреком.
— Конечно! — закивал Воронков. — И с погодой нам повезло! Солнце! Вы не слышали
прогноз?..
Слово за слово (Усачев это называет «зацепиться языками»), и наступила пора
знакомиться.
— Виктор Павлович. Поскольку мы туристы, просто Виктор.
— Лида.
Она тоже путешествует первым классом, их каюты почти рядом, через одну. Лида
хорошего роста (чуть ниже Воронкова), с талией, пускай не осиной, но реальной;
волосы прямые, темно-русые; когда она улыбается, видны коронки в углах рта —
такие же, как у Воронкова. Он усадил Лиду в алюминиевое кресло. Солнце, Нева,
чайки и еще симпатичная попутчица! Прекрасное начало!
— Пожалуй, не только чайки, но и солнце подрабатывает в пароходстве, — говорит
Воронков. — Посмотрите, какой закат!..
Лида пересказывает поверье о том, что ночью чудища уводят солнце в плен — в полон.
— Поэтично, — одобрил Воронков. — Наука снабдила современных людей точными
знаниями, потеснив поэзию. Предки были поэтичней нас.
— Мне нравятся языческие предания, — сказала Лида. — Наука наукой, а поэзия
поэзией.
— Согласен, — кивнул Воронков.
Громкое радио подсказывает новую тему для разговора — о царе Петре.
— Петр сделал много, но и дров много наломал. Он сузил пространство свободы, и
без того маленькое в России. Но свою свободу он расширил чрезвычайно. Ему
казалось, что он все знает и умеет. — Воронков не столько в царя метил, сколько
в своего шефа Ефимова. Кстати, Ефимов так и не появился, вероятно, сдал путевку
в последний момент.
— Подхалимы развращают начальство, — говорит Лида.
— Я не из их числа, — отвечает Воронков. — Я, знаете, больше всего ценю
независимость, поэтому в любимчиках у начальства не был никогда.
Радио сообщило, что туристов ждет ужин, а затем вечер отдыха под девизом
«Давайте знакомиться!» Ужин по сменам, первая, потом вторая.
— В какой вы смене? — спросила Лида. Не получив ответа, рассмеялась. — Сразу
видно, неопытный путешественник! В каюте памятка, там указан номер стола.
— А у вас стол какой?
— Шестой, первая смена.
Воронков обнаружил памятку на стене каюты. Он в первой смене, так же как Лида.
А стол? Шестой! Странное совпадение!
Распаковывая сумку, он наткнулся на бутерброды. Нести их в ресторан? Жена
спросит, пригодилась ли еда, Воронков скажет, что угостил соседей, последует
вопрос — кто они? И, потянув за одно звено, Вера вытащит всю цепь. Ну а съесть
бутерброды, как школьник, давящийся завтраком украдкой от товарищей, некрасиво.
Надо положить бутерброды в тумбочку и оставить их там. Жене Воронков скажет:
«Извини, Веруня. Я, старый склеротик, забыл про твои
бутерброды». Вера простит, потому что любит, когда Воронков вспоминает о своем
возрасте.
3
Воронков входит в ресторан. Шестой стол ему незачем искать — тот, за которым
Лида. Рядом с ней стул свободен, и Воронков, как шар в лунку, вкатывается,
садясь на этот стул. Лида улыбается, словно нет ничего удивительного в их
соседстве.
Стол на шесть персон: пять женщин и Воронков. Соседки путешествуют парами.
Беспокойная черноглазая брюнетка и медлительная томная блондинка — первая пара,
обеих зовут Светами, хотя брюнетка годится блондинке в матери.
Благородно-седая, строгая Варвара Васильевна и каштановая, несколько вульгарная
Вера Игнатьевна — вторая пара. Третью пару составляют Воронков и Лида.
— Все-таки тесно в каюте. Я думала, первый класс — вообще! — жалуется
Света-блондинка.
— Душ есть, ванны нет, — брюзжит Света-брюнетка.
— А вы знаете, в каких условиях мы жили? — спрашивает седая Варвара Васильевна.
— У них другие запросы, они привыкли к комфорту, — снисходительно улыбается
каштановая Вера Игнатьевна.
Такая вот компания. Впрочем, это неважно, рядом — Лида. Она сразу показала себя
разумной и находчивой. Когда Света-блондинка призналась, что думает, как там
без нее муж справляется с дочкой, а Света-брюнетка, вознегодовала: пускай
покрутится, а то мужики совсем обленились, — Лида лукаво заметила, что, хотя
мужики теперь не те, но попадаются стоящие, и улыбнулась Воронкову, давая
понять, что он-то как раз попадает в исключение.
Официантка принесла винегрет и рыбу, Воронков ест с аппетитом. Однако
расслабляться нельзя: истеричная и, по-видимому, обделенная мужским вниманием
Света-брюнетка так и ждет момента, чтобы напасть на него. Раздор внес
радиоголос, туристов он пригласил на палубу — слушать рассказ о боях на Невском
пятачке. Блондинка заявила, что незачем туристов «нагружать». Старухи
возмутились: а вы знаете, что мы в блокаду пережили? Воронков поддержал старшее
поколение, и тут Света-брюнетка вцепилась в него. Войну придумал кто? Мужчины!
Женщинам война чужда! Не успел Воронков рта раскрыть, как снова вмешалась Лида:
— Наши солдаты гибли, чтобы мы жили радостно. А слушать о войне или не слушать,
каждый решает для себя.
Прихватив в буфете две бутылки пива, Воронков предложил обаятельной попутчице
осмотреть теплоход. Она согласилась.
— Я только отнесу бутылки в каюту. Накиньте мою куртку.
Накинула! Воронков на крыльях летит в каюту, ставит бутылки на стол,
приглаживает свой редкий, но без признаков седины ежик, затягивает потуже
брючный ремень и выходит к Лиде. Она перегнулась через планшир, левой рукой
придерживает накинутую куртку, правой — волосы.
— Вам нравится путешествовать? — глуповато спрашивает он.
— Замечательно!
Теплоход кажется дрейфующим островом света в океане темноты. Берега едва
различимы. Возникают деревянный дебаркадер и тусклый фонарь и тут же исчезают.
Мост через Неву — гул машины смолкает, слышен плеск воды, у Воронкова возникает
ощущение, будто он в лодке сушит весла.
— Вы мудро заметили, что наш долг перед погибшими — жить радостно. Вам это
удается? — спрашивает он.
— Не всегда.
Людей на палубе немного, ветер сдул пассажиров в каюты. Радио рассказывает о
боях за Ленинград.
— Вы коренная петербурженка? — спрашивает Воронков.
Получив утвердительный ответ, продолжает:
— Живете, небось, в спальном районе? Центром завладели
приезжие. Мой шеф Ефимов, родом из Урюпинска, живет на Невском проспекте.
Эту тему она не поддержала.
— Пойдем на вечер отдыха? — спрашивает.
— Радио надо послушать.
— Я замерзла.
Воронков дотронулся до своей куртки, накинутой на Лидины плечи.
— Вы слишком буквально меня поняли, — засмеялась Лида.
Прошлись по палубе. Воронков объясняет, где ют, где бак, какие мачты как называются,
где клотик, на который посылают салаг пить чай: в вузе
была военно-морская кафедра.
— Я — старший лейтенант запаса, — сообщил он Лиде.
— О, вы выросли в моих глазах! — Она собрала волосы в пучок и скрепила их
заколкой.
Два вопроса не дают покоя Воронкову. Первый: замужем ли она? Кольца нет на
пальце, но хотелось бы знать точно. Второй: где Воронков ее видел?
Поднялись на шлюпочную палубу. Туристов здесь было много. Лида просунула руки в
рукава куртки, надела ее, потрясла головой, чтобы волосы аккуратно легли на
воротник, и взяла Воронкова под руку. В куртке она показалась ему маленькой и
трогательной, Воронков обнял Лиду, и она не отстранилась.
Воронков проводил глазами встречный теплоход, освещенная корма которого была
усыпана странно извивающимися фигурками.
— Сейчас и наши туристы пустятся в пляс, затейник появился, — едко говорит он.
Толстый затейник в джинсах назвался Сеней и представил туристам аккордеониста
Петю — в темных очках. Аккордеонист сидел на стуле, встать не счел нужным, лишь
поклонился.
— Дорогая молодежь! — закричал затейник в микрофон. — Обращаюсь ко всем, ибо
все у нас — молодежь! Зеленая — до двадцати! Зрелая — до сорока! Свыше сорока — пожилой молодняк!..
Довольные пассажиры заржали. Затейник объявил, что намерен выявить из числа
молодежи самых смекалистых, для чего загадает загадки.
— Смотрим на двойку, говорим «десять»?
— Часы! — кричит Лида. И Воронкову: — Часы, правда?..
На Лиду и Воронкова, который ее обнимает, смотрят.
— Поздравляю, — шепчет Воронков несколько смущенно. — Продолжайте в том же
духе.
Петя-аккордеонист, скучая, растягивает губы в ироничной улыбке. Воронков
думает: чтобы не презирать себя, Петя презирает пассажиров. Лида эту тему не
поддержала — не любит злословить.
Затейник разделил отдыхающих на две команды, из каждой вызвал пару, те
танцевали под аккордеон, после чего надо было отвернуться и ответить: какого
цвета косынка у дамы? галстук у кавалера? глаза у него? у нее? Соревновались в
пении и чтении басен. Наконец: «Танцуют все!» — и грянула музыка из динамика.
Воронков начал было острить по поводу пляса, но прочел в Лидиных глазах:
«Полно! Пригласи лучше!»
Танцуя, он увидел, что аккордеонист неловко поднялся со своего стула и,
поддерживаемый затейником, очень прямой, пошел к трапу. Аккордеонист слеп! —
догадался Воронков.
— Бедняга, — сказала Лида равнодушно.
Воронков мысленно укорил ее в недостатке чуткости, но тут
же одернул себя: он счел слепого аккордеониста высокомерным, а Лида с самого
начала отнеслась и к аккордеонисту, и к затейнику по-доброму. Но она не
преувеличивает своего сочувствия, это было бы лицемерием.
Он предложил:
— Пива выпьем?
— Я бы и закусила.
— Я захватил с собой бутерброды.
— О! С вами не пропадешь!..
Спустились на среднюю палубу, Воронков открыл стеклянную дверь, и, придерживая
Лиду за локоть, помог ей перешагнуть довольно высокий порог. В коридоре никого
не было
4
— Ешьте! — угощает Воронков. — Еще пивка?
На столе две бутылки пива, бутерброды, два стакана (один прилагался к пустому
графину, второй снят с подзеркальника). Лида ест. Она говорит, что любит
поесть, это может стоить ей нескольких лишних кило веса, но она не намерена
себе отказывать.
В каюте желтый свет — от настольной лампы, от занавесок на окне, от акварели,
от спасательного пояса на крыше шкафа. Лида вспоминает самодеятельный концерт
на палубе, говорит, что хотела спеть соло, но постеснялась Воронкова. Отчего
же, он и сам в молодые годы любил петь, участвовал в студенческих обозрениях,
не только пел, но и сценки показывал. Например, такую сценку: романтичная
студентка смотрит в небо, а ее кавалер, будущий моряк, зубрит
конспект по корабельному делу. «Милый, вон звезда! И другая! И третья!» — говорит
девушка. Милый вскакивает: «Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга!»
Лида, смеясь, говорит, что ситуация характерная, мужчины часто предпочитают
живой жизни формальную, в которой чины и звания имеют
первостепенное значение. Воронков говорит, что этим грешат не только мужчины. И
прибавляет:
— Мужчинам надо чего-то достичь, чтобы оправдать свое пребывание на земле. А
женщина рожает — более чем достаточно для самооправдания.
Он готов развить тему, но вспоминает слова Усачева. Этот эпикуреец однажды заметил,
что нельзя говорить о важных вещах с женщиной, на которую имеешь виды. Не в том
дело, что она тебя не поймет, может быть и поймет, но лечь в постель с ней
будет сложно. «Надо постоянно играть, помня о сверхзадаче», — утверждал Усачев.
Воронкову играть не хочется, но он понимает, что Лида пришла к нему не для
того, чтобы слушать, чем он оправдывает свое пребывание на земле.
И все же Воронков говорит:
— Для меня работа — единственное оправдание.
— Не единственное, Витя. Вы порядочный интеллигентный
человек!
Если бы Воронков играл, он бы такого комплимента не получил. Но Усачев получает
кое-что другое, а Воронков пребывает в растерянности, не знает, что говорить и
как себя вести. Пригодился бы прецедент, но те два романа, которые он имел в
багаже, начинались совсем иначе. В сущности, то были служебные романы.
— Угостите сигаретой и погасите лампу. Будем смотреть в окно и курить.
— Да, — говорит Воронков. — Да-да, будем курить!..
Воронков видит в окне палубу, деревянный планшир, заградительную сетку, выкрашенную
в белый цвет — как эта сетка по-корабельному называется, ему не вспомнить.
Горят две сигареты, два красных огонька, словно Воронков и Лида кому-то
сигнализируют. По палубе идет компания с гитарой. Стихает песня, и Воронков
слышит:
— Витя, вы хотите, чтоб я у вас осталась?..
— Да, — роняет он. — Да-да!..
Они встают. Вместо того чтобы обнять Лиду, Воронков начинает лихорадочно
стелить белье. Берет подушку и сует ее в наволочку.
— Задерни окно, — говорит Лида.
Шуршит наэлектризованная шерсть, Лида снимает платье.
— Я согрею постель, — говорит она. — Простыня сырая…
— Я сейчас, только докурю. — Он жадно курит, руки слегка дрожат.
Что-то нереальное — в его каюте, на диване лежит женщина, о существовании
которой он не знал четыре часа назад. Темно, лидино
лицо не разглядеть, но слышится ее дыхание.
Воронков представил, каково ей лежать одной, и чувство вины толкает его в
спину, заставляет наклониться. Лида теребит его волосы и повторяет: «Что, Витя?
Что?..» Вожделения нет, и это ужасно!
— Ляг, — говорит Лида.
Стучит сердце Воронкова, не попадая в такт машине теплохода.
— Просто полежим, — шепчет Лида. — Мне с тобой хорошо…
Он не может просто лежать, садится на диван и смотрит на свои ноги. Даже в
темноте видно, что они тонкие.
— Ты так красива! — бормочет он. — Так совершенна! — Пытается словами доставить
ей удовольствие. Но и себя выгораживает: совершенство
трогать нельзя! — Я недостоин тебя. Были мечты, но не осуществились. Английский
язык, и то не выучил. Мечтал о независимости, а работаю на самодура
Ефимова…
— Замолчи! — Она села, не заботясь о наготе, руками повернула к себе его лицо. —
Ты прекрасный специалист! Ты добрый, интеллигентный человек! Интеллигентные
люди часто бывают не уверены в себе.
— Не думай, что я…— начал было он, но она закрыла ему
рот ладонью.
— Разве я похожа на дуреху? Просто я тебе не очень
нравлюсь.
Что-то происходит с Воронковым.
— Очень!.. Очень нравишься!..
Он говорит Лиде, что никогда не встречал таких чутких женщин, но говорит это
мысленно, а вслух шепчет ласковые, бессмысленные слова, которые Лида почему-то
понимает.
5
Он считал себя «совой», утром вставал плохо, часто вспоминал фразу Андрея
Платонова: «Надо было вставать жить». Но сегодня открыл глаза, как «жаворонок»
— мгновенно. Спал два часа, но свеж. Открыл окно, вертя
ручку, как ворот колодца, и увидел новый пейзаж — берега узкой в сравнении с
Невой Свири, березы с маленькими, желтоватыми листьями, белые цветы по краям
ложбины, избы без оград, и снова лес, но теперь сосновый. Воронков вдыхает
душистый воздух и думает о Лиде, и даже видит ее лицо, сладко вжатое в подушку.
Ночью он Лиде рассказал о себе, о своей жене и сыне, но от нее не услышал почти
ничего, видимо, ему было нужнее выговориться, чем ей. Лида умеет слушать, но не
только это она умеет. Ах, Лида! У Воронкова еще не было таких женщин —
целомудренных и в то же время страстных!.. Но можно ли говорить о целомудрии,
когда все так легко произошло? Может быть, она видела его где-нибудь, скажем,
на корпоративной вечеринке, прослышала, что он замышляет путешествие, и взяла
путевку? Или в другом месте видела? В каком?..
Воронков моется над раковиной, фыркает, льет воду пригоршнями на позвоночник.
Пол мокрый — ну и пускай, еще одно отличие праздника от будней. Дома жена
подняла бы крик: «Хочешь, чтоб соседи снизу прибежали?»
Он водит электробритвой по щекам и напевает: «Где же мы с тобой встречались? Ты
признайся, Лида, ты скажи!..»
Выйдя из каюты, делает несколько шагов и останавливается возле той двери, за
которой спит она. Воронков сейчас постучит, Лида сонно спросит: «Кто?»;
Воронков ответит: «Я» — и не надо будет объяснять, кто это «я».
Ответа, однако, он не дождался. Значит, Лида в ресторане. За столом, под чужими
взглядами они будут беречь свою тайну. «Мужик! До седых волос дожил, но остался
пацаном», — журит себя Воронков не без самодовольства.
Все в сборе, обе Светы, обе старухи и Лида. На ней вельветовые брюки и кофточка
без рукавов — обнажены белые, мягкие руки. Она улыбается без смущения — ласково
и лукаво.
— Мы уже хотели съесть твою кашу.
Она говорит «твою», пренебрегая конспирацией. Света-брюнетка усмехается.
Света-блондинка смущенно отводит взгляд. Старухи заметно оживляются — им стало
интересно путешествовать.
Воронков сообщает кое-какие сведения о Кижах, почерпнутые из книжки Усачева (а
ведь прав был сукин сын, пригодились знания!) Боковым
зрением видит Лиду — ее лицо в круге иллюминатора на фоне желто-зеленого леса.
— Этот затейник как выдаст — вообще! — хихикает Света-блондинка, вспоминая
танцевальный вечер.
— Мы достаточно взрослые люди, нам затейник ни к чему, — заявляет
Света-брюнетка. — Но такие нынче нравы! Сейчас на свадьбу приглашают тамаду!
Гости дарят молодоженам деньги в конвертах, соревнуются, чей конверт толще!..
Седая Варвара Васильевна тоже ополчилась на современные нравы, каштановая Вера Игнатьевна
более снисходительна: что делать, вчера было принято одно, сегодня другое.
Воронков хотел присоединиться к Вере Игнатьевне, но Лида его удержала — под
столом взяла за руку.
— Мне интересно, что ты думаешь о нынешних нравах? — спросил Воронков, когда
они остались за столом вдвоем.
— Ничего не думаю, — смеется она. — Пойдем ко мне. Я тебя приглашаю.
У нее такая же, один в один, каюта, как у Воронкова, только акварель другая —
лиловые астры в красном кувшине. Но у Воронкова в каюте образцовый порядок, а у
Лиды — бедлам, чемодан раскрыт, халат на столе, какие-то вещи на диване. Она
принялась убирать, но Воронков ее остановил:
— Не надо!..
Он взял Лиду на руки. Ее волосы рассыпались, свесились к полу, в глазах
промелькнуло беспокойство: донесет ли он ее до дивана? Нести недалеко, диван —
вот он.
— Какой ты сильный! — шепчет она.
То, что было потом, поразило Воронкова — подобных подвигов он еще не совершал!
Рассказать Усачеву — не поверит!..
Но, конечно, Воронков как интеллигентный человек никогда не снабдит циничного
приятеля подробностями интимного свидания.
6
Обед они пропустили, вышли на палубу, когда теплоход швартовался к причалу.
Затейник кричал в мегафон: «Лодейнопольцы нас
сердечно приветствуют! Ответим питерской песней!»
Лодейнопольцами были три старушки-божьи одуванчики и тощий старик в курортной
панаме. Они развернули транспарант: «Привет питерским туристам!» Поодаль лежали
на земле двое парней в окружении пивных бутылок, да еще рыбак в ботфортах удил,
поглядывая на теплоход как на неизбежное зло.
Туристы вывалились на причал. Старик в панаме оказался гидом, ему вверялись прибывшие. Воронков снял свитер, рукава клетчатой рубашки
закатал, свитер бросил за спину, а болтающиеся рукава завязал на груди узлом.
Лида повязала голову косынкой, отчего стала моложе и еще краше. Они отделились
от толпы, пошли гулять по городу — вдвоем.
В центре Лодейного Поля дома, как в спальных районах Питера, и такой же
озабоченный народ шныряет туда-сюда. Но спокойно, уютно на боковых, почти
деревенских улочках — в окнах герань, сады пахнут дымом, вскопаны огороды.
Воронкову хочется побеседовать с кем-нибудь из местных жителей, может быть,
даже в деревянный дом зайти попить чайку.
— Здравствуйте! — громко приветствует он повстречавшуюся женщину с тяжелой
сумкой. — Где у вас гастроном?
— Продовольственный? Идите прямо.
Воронкову не нужен гастроном, он просто общается с местным населением. А
впрочем, почему не зайти в гастроном?
Есть разливное молоко, но нет бутылок. Воронков мчится во двор, к приемщице
стеклотары, просит продать две пустые бутылки, и приемщица не только
соглашается, но еще моет для него бутылки.
Воронков и Лида сели на деревянный ящик, пьют молоко: Лида отопьет, передаст
бутылку Воронкову, он отопьет и протягивает бутылку ей. Одну бутылку выпили,
принялись за вторую.
— Как? — спрашивает Воронков, вытирая губы.
— Вкусно! — отвечает Лида. — Но ты не смотри, когда я пью.
— Какие у тебя глаза, хочу знать.
— Карие днем, вечером зеленые.
— Расскажи о себе.
Она уперлась обеими руками в край ящика, вытянула ноги и поглядела на свои
поношенные туфли.
— Ну что? Живу одна, с мужем развелась. Что еще? В издательстве работаю,
редактор. Все у меня хорошо, Витя.
— Постучи по ящику, — посоветовал Воронков.
Он думает: «У меня тоже все хорошо! Я не стал циником, не утратил вкуса к
жизни!..» Ему стыдно вспоминать свои вчерашние жалобы на собственную
несостоятельность. «Лида чутьем угадала, что я стоящий специалист и человек
приличный, не какой-нибудь нувориш, вроде Ефимова», — думает он.
— Похоже, я в тебя влюбился, — сказал Воронков.
— Неужели?! — засмеялась Лида.
Сквозь решетчатое окно магазина на них смотрела продавщица. «Смотри, бабонька! Смотри и завидуй!» — подумал Воронков.
7
И еще так называемая зеленая стоянка была, когда пассажиров высадили на
берег реки. Возле причала продавались сувениры. Воронков купил Лиде бусы из
ракушек, она продела шею в бусы, волосы распустила, сняла туфли — что-то в ней
появилось вакхическое. Разулся и Воронков. Босиком по проселочной дороге
пошлепали они к пруду, сели на узкую скамейку.
Солнце слепило, но весенняя земля еще не прогрелась, босым ногам зябко. Слева и
справа, постелив кто одежду, кто одеяльце, расположились туристы. Неподалеку
под зонтом сидят старушки— соседки по обеденному
столу, Воронков пригласил их пересесть на скамейку, но старушки отказались. К
брюнетке Свете, лежавшей на траве, Воронков подсел, сказал ей несколько
приятных слов, в ответ получил настороженную улыбку. Блондинке Свете,
спрятавшейся в тени, Воронков помахал рукой.
«Кажется, я счастлив, — думает он, блаженствуя на скамейке. — Шопенгауэр считал
счастьем отсутствие несчастий. Но ведь несчастья в моей жизни отсутствовали, а
я не был счастлив».
— Дай руку, — просит он Лиду.
У нее широкая ладонь, пальцы чуть коротковаты, ногти без маникюра — рука,
которую редко целуют. Воронков восполнил этот пробел.
— В твоей жизни должны произойти перемены, — вещает он голосом гадалки. — Ты
отправишься в Кижи и на теплоходе встретишь человека…
— Что за человек?..
— Старший лейтенант запаса.
— Всю жизнь мечтала о таком.
— Искупаемся?
— Купайся, я на солнышке погреюсь.
Воронков входит в холодную воду, заставляет себя окунуться, плывет лихими
саженками, переворачивается на спину и показывает Лиде большой палец.
Выходя из воды, он расставляет руки, водит ими, словно собирается обрызгать
Лиду.
— Не надо! — вскрикивает она, отворачиваясь.
Лида не стремится все делать наравне с Воронковым, она понимает, что в холодную
воду ей залезать не надо, но она должна подарить своему мужчине восторженный
взгляд. Он перебегает через дорогу, прячется за сосну и выжимает плавки. Стоит голый, смотрит из укрытия на Лиду, на ее запрокинутую
голову, на рассыпанные по плечам волосы.
«Я не хочу с ней расставаться! Ни на минуту! — думает он. — Такого со мной не
было!..»
И они не расстаются — ни на берегу, ни на теплоходе.
Воронков начинает серьезный разговор в шлюзе. Узкий канал с черными воротами
вызывает у него некоторую тревогу. К стенке шлюза прилепился маленький и
какой-то испуганный катерок. Теплоход поблек, стихла машина, негромко звучит
голос штурмана, отдающего команды из рубки. Закрылись задние ворота, и вода
стала прибывать, а теплоход подниматься — Воронков руками трогает влажный
цемент стены. Но вот появился белый парапет, за ним деревья, широкое поле воды,
освещенное вечерним солнцем.
— У меня такое чувство, словно я был заперт и только сейчас выбрался на
простор. Скажи, Лида, мы раньше встречались?
— Не скажу. Вспоминай!..
Не может Воронков вспомнить.
Розовеют стволы берез и деревянные избы на берегу. На
небе появляется матовая луна и терпеливо ждет, когда потребуется ее свет.
Воронков говорит:
— Знаешь, я не был счастлив. Даже не очень понимал, что такое счастье. Жизнь
была без праздников. Нет, в положенное время, в Новый год или в дни рождения,
мы садимся за семейный стол, но я заранее знаю все, что будет. Если по одной
строчке стиха можно отгадать весь стих, то это плохой стих. Понимаешь?.. Жизнь
трудная, но нельзя преувеличивать трудности: мол, не до жиру, быть бы живу!
Праздник необходим!..
— Мой муж поссорился с начальством, ушел со службы. Он кричал мне: «Мир ужасен,
я не могу в нем жить!» Устроился на новую работу, стал прилично зарабатывать —
мир для него изменился, стал хорош.
— Что ты хочешь сказать?
— Для многих мужчин мир хорош, когда дела в порядке. Они слабо связаны с миром,
главным образом через свое самолюбие.
Теплоход поднимается по Свири, солнце уходит, оставляя небо на попечение луны.
Воздух становится синим, потом фиолетовым, звезды
кажутся обломками луны — недостающий ее край распался, рассыпался по небу.
Воронков и Лида, взявшись за руки, гуляют по палубе. Чуть ли не каждое Лидино
слово радует Воронкова. Она говорит, что с детства любит подарки, а жизнь — это
подарок.
— А дареному коню в зубы не смотрят? — спрашивает Воронков.
— Можно посмотреть, но нельзя забывать, что это — подарок!..
В освещенном окне каюты парень читает газету, девушка мечтательно смотрит в
небо.
— Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга! — шепчет Лида.
Воронков отбегает от окна, чтобы парочка не слышала его хохот.
— Я понял твой рассказ о бывшем муже, — говорит он. — Для многих мужиков
праздник может быть только после того, как он дела свои устроит. Наверно, и я
таким был. Но сейчас думаю, главное — праздник! Если он есть, дела устроятся!
— Хорошо сказал, — одобрила Лида.
Смолкла музыка, туристы разбрелись по каютам. Лида сняла с плеч куртку
Воронкова:
— Возьми. Надо выспаться, а то буду некрасивой. Спокойной ночи.
У себя в каюте он ложится на диван, закрывает глаза, старается не думать о
Лиде, но мысль летит к ней, как собака к увиденной вдалеке хозяйке. Возникает
картина: Воронков шагает с Лидой — она в новом платье и новых туфлях. (Воронков
из кожи вылезет, но одарит ее всем, чего она захочет!) Навстречу идет Усачев.
Воронков знакомит его с Лидой. Усачев украдкой показывает Воронкову большой
палец.
«Не надо скоропалительных решений, — говорит себе Воронков. — А может, как раз
и надо сразу решить? Вовка уже взрослый. Вере будет легче стареть одной, чем в
моем обществе. Поменяю работу, уйду от Ефимова. Пятьдесят четыре года — еще
можно хорошо пожить…»
8
Утром Воронков открыл глаза и увидел в окне чудо! Преображенский храм и
Покровская церковь! Воронкову не верится, что эти строения появились на свет
без чертежей. В книге Усачева он прочел правило плотников: «Рубить высотою, как
мера и красота скажут». Да, было у этих людей и чувство красоты, и чувство
меры!
Он быстро оделся и вышел на палубу. Лиду не пришлось ждать. Кивнув Воронкову, она молча встала рядом. Воронков еще раз поразился ее такту:
молчит, понимая, что словами это не выразить.
За столом соседки брюзжат: всего три часа на осмотр! Шли по Неве и Ладоге, по
Свири и Онеге, чтобы галопом пробежаться по острову! Воронков и Лида улыбаются,
радуясь тому, что им эти часы даны.
Они успели осмотреть не только храмы, но и дома с галереями и резными окнами.
— Сейчас не строят такие капитальные и вместе с тем гармоничные дома! —
возбужденно говорит Воронков. — Мы только мечтаем о них! Об одежде изо льна
мечтаем! Мы хотим жить свободно, как жили здесь люди, не зависеть от всяких
Ефимовых! По сути, мы не прочь жить, как жили люди когда-то. Где же прогресс?
— Вперед — в прошлое! — засмеялась Лида.
Воронков обнял ее и принялся целовать, повторяя:
— Ты тонкий человек! Ты все понимаешь!..
Он хотел осмотреть водяную мельницу, но Лида сказала, что устала. Вышли к
берегу озера, сели на скамейку. Утренняя дымка исчезла, весь остров был виден —
он выдерживал испытание светом, но можно было представить, каково здесь в
сумерках белой ночи.
— Изумительное место! — восторгается Воронков. — Но разве наш Питер не изумительный?
В ближайшую субботу я покажу тебе свои любимые места, а ты мне — свои! Идет?
— Идет!
— Люди бегают по утрам, тот же Ефимов — час каждый день. Дурак,
он думает, что продлит себе жизнь. Жизнь — не количество дней, а их наполнение!
Согласна?
— Сдался тебе Юра Ефимов… Вспомнил, где мы виделись? —
спросила вдруг Лида и сама ответила: — В театре.
— Ты что-то путаешь, я давно в театре не был. Был под Новый год, тридцатого
декабря. Ефимов дал мне два дорогих билета в Музкомедию.
— В театре мы сидели рядом: ты, твоя жена, Ефимов и я.
— Ты была с Ефимовым?!.. Он и путевку на теплоход тебе дал?
— У нас сохранились нормальные отношения. Юра не так плох, как тебе кажется.
— А прежде что у вас было? — спросил Воронков.
— Что было, то прошло.
— Почему же ты сразу мне не сказала?
— Разве это что-то меняет?
Воронков чуть не закричал: все меняет!..
— Ну что, пойдем? — спросил, стараясь выглядеть спокойным.
Молча гуляли они по острову, молча стояли возле
Покровской церкви. И на теплоходе встали молча у
планшира.
— Извини, мне надо переварить впечатления. — С этими слова Воронков ушел в
каюту.
9
В тренировочных штанах и клетчатой рубашке он лежит на диване. Окно открыто,
в каюте прохладно, пахнет озерной водой.
«Сволочь Ефимов! Верен себе! Одарил с барского плеча!
У него сейчас молодая девка, вот он и посоветовал
бывшей любовнице заняться мной. Она грамотно занялась, опытная… А я-то! Руку и сердце чуть было не предложил!..»
За обеденным столом Воронков с трудом сдерживается. Лидин голос, каждое ее
слово раздражает, кажется фальшивым. Света-брюнетка почуяла, что соседи в
ссоре, и произвела Воронкова в негодяи.
Света-блондинка испуганно поглядывает на соседей. А старушки попросту не
замечают Воронкова. «Все бабы заодно», — думает Воронков, глотая невкусный
обед.
Погода изменилась, солнце лишь на минуту выглянуло, но тут
же и скрылось. Пелена затянула небо, стал накрапывать дождь. Воронков стоит на
мокрой палубе, смотрит на пожарный инструмент, развешенный по переборке, на эти
черные крюки и топоры и думает, что горстка плотников топорами возводила
красоту, а воинственные массы жгли дома, рубили топорами головы — так было и
так будет, мир лучше не стал. Он стал хуже — лживей. «Лида чуть не обвела меня
вокруг пальца. Она решила, что дело сделано, можно раскрыть карты. Наверное,
сейчас жалеет об этом. А может, страдает и кается?..»
Воронков постучал в дверь ее каюты.
Лежит на диване, читает. Следов страдания не заметно, глаза сухие, спокойные.
— Что читаешь?
— Детектив.
— Ефимов снабдил?
Она села, вдела ноги в комнатные туфли, хотела встать, но раздумала.
— Ты хорошо все рассчитала, — сказал Воронков. — Общий стол, соседние каюты…
— Не начинай, Витя.
— Я не сержусь, не думай. Я благодарен тебе за путешествие.
Помолчали.
— Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга! — вдруг сказала Лида.
— Это к чему?
— Ни к чему. Иди, Витя.
10
Лиду он больше не видел, вернее, видел только раз — во сне. Приснилось:
теплоход причалил к острову, на берег высыпала толпа, среди прочих слепой
аккордеонист в черных очках. Он подвел Воронкова к бревенчатому дому. Воронков
вошел и обнаружил, что выйти не может — дверь заперта. Теплоход отплывает,
Воронков видит, что Лида стоит у планшира и машет рукой. И такое отчаяние
овладело Воронковым, что он заплакал во сне. На следующий день появилась мысль
— не спросить ли телефон Лиды у Ефимова? Но эту мысль Воронков прогнал. В мае
Ефимов завалил его работой, а в июне дал путевку в Болгарию. Вместе с Верой и
Вовкой Воронков отправился отдыхать.