Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 9, 2016
Софья РЭМ
Поэт, художник, член Союза писателей XXI века. Родилась в 1992 году в городе Иваново. В настоящее время аспирантка ИвГУ. Выпускница кафедры журналистики, рекламы и связей с общественностью Ивановского Государственного университета (специальность журналистика).
Вавилонское дерево
НИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА
I
Над склоном, мхом заросшим, муравой,
Сквозь мох пробившейся, стрекозами в рассвете
Зардело небо, зацвело, как парус,
Рассыпалось на медленные части,
Распалось, как под снегом злой зимой
Встревоженные листья по планете
Несут свой гумус, как несет Икарус
По трассе в куче счастья и несчастья.
Но далеко дорога от наклона,
А на наклоне девушка с балкона,
Злата и симметрична, как икона,
Идущему с Икаруса навстречу
Выходит. Он идет, за ним взлетают
Стрекозы в небо, птицы расцветают,
Окопы вьются, танки наползают,
Летит клочками мясо человечье.
Ее улыбка озаряет день.
Его ладонь в крови на белом платье,
И руки распускаются, как розы,
Снимаются перчатки, словно фильмы.
Иль ночь спустилась раньше срока, иль мы
Опять не замечаем, как стрекозы
Оживший склон устлали. На объятья
Вулкан отбросил огненную тень.
II
В плоскости телефона объемность голоса —
Гад же ты!
В сотканном небе фона, спутанного, как волосы, —
Солнце, луна, прочие гаджеты.
Я ненавижу твой голос. Среди огня
Это кричат планеты, дробясь на атомы.
Я ненавижу твой голос — как тень меня,
Я ненавижу звонок этот в день без даты…
Мира модель на плите,
Подогреваемая снизу адским огнем Газпрома.
Вешаясь на карнизы, ширится гематома
Голоса в пустоте,
Медленного гонора, норова,
Ора.
Пальцы на горле, горло стоящего в нищете,
Медленно тянущего на себя шторы,
Издает странный звук.
Удивление от отсутствия
В этом доме картин, ковров, слуг,
Чувств. И я
Понимаю, что конфорка уже не горит,
И твой голос — любимый! — исчез куда-то,
Что мне в руку врезается метеорит,
Через миг раздробивший весь мир на атомы…
Где найти аппарат, чтоб принять гудки,
Чтобы кто-то, услышав, сказал: наверное,
Осыпается контур истлевшей руки
Со штор, прикрывающих труп Вселенной?
III. Начинаются мутации
Пол надломлен в двух местах. Из дыры в разломе
К потолку растет верста. Позабудь о доме.
Мир надменен свысока, человек — ничтожней:
Вековечен в облаках, смертен у подножья.
Ты смотри, как люстру ест углубленье глыбы,
Как в него ушел подъезд, так ушли и мы бы.
Только время нам с тобой отдавило ноги.
Так обделены судьбой нищие и боги,
Что одно. И ныне там, если до зарезу,
Будь тождественен лучам странного генеза.
Мы уходим. Дома нет. Пасть вулкана стонет.
Мы искрошимся, и след наш в огне утонет.
Покажи того врага, кто посмеет гнаться.
У меня растет нога. Будет их шестнадцать.
IV
Когда Вавилонское дерево зацветет
Цветами заката и растечется в дельте,
Лишь флейта моя, измачтившись, упадет,
А я утону, измечтавшись о новой флейте.
Та кровь потечет по венам твоим, вулкан,
И станет цвести закат розовей и ярче.
Кто тронет цветок — тот последний из могикан,
А тот, кто не тронет, сделает землю жарче.
А что будет с тем, кто скушает тот цветок?
Спросил могиканин, взявший цветок вулкана,
А что, если то случайно заметит Бог?
Спросил могиканин, съевший цветок вулкана.
Ведь столп Вавилона — дерево Могикана,
Сказал тот, кого разглядывали с вулкана.
То мачта земли, и снова рождает звук.
То флейта земли, что снова растет из суши.
И то не цветок, а голос упал из рук.
Он твой. Подними свой голос, замри и слушай.
А если ты пошевелишься — смерть земле.
Смерть всем предпоследним твоим земным могиканам.
Кто скушал цветок, тот должен-двигаться-не,
Поскольку он — это ты. И он стал вулканом.
V. Над кратером
Она позвонила ровно,
Когда ей вздумалось врать,
«Купи мне, — шепнула скромно, —
Чего-нибудь пожевать,
Купи мне алмазный город,
Купи золотой фонтан,
И все это будет повод,
Но повод не будет дан».
Небрежно рука скользнула,
И вновь он спешил обвить,
За что зацепил. Вздохнула,
И он обещал купить.
А снизу лишь пасть вулканно
Продолжит по нем вздыхать…
Бездонная донна Анна,
К чему тебе это знать?
Бездольная донна Анна,
А если б настало «знаю»,
Скостила б, пусть не фонтан, но
Хотя бы печенье к чаю?
Но чашка полна до краю,
И чуть поднесешь к губам,
Клокочет она, стеная.
То стонет по нем вулкан.
Бездомная донна Анна,
Ты знаешь ли что о том,
Что чаша твоя туманна,
И дом твой — уже не дон?
Он город принес с фонтаном,
А сладкого не принес.
И выгнала донна Анна,
И тьма довела до слез,
И вновь он подходит к верной
Нечищеной пасти. Вдруг
Над жерлом глухой вселенной
Звонок размыкает круг.
VI. В магазине
Я подозревал во вселенной туман,
Который умеет ёкать.
Когда я сунул руку в карман,
Она провалилась по локоть.
Когда я шарить стал и хватать,
Она провалилась по плечи,
Видимо, просто нельзя совать
Конечности в бесконечность.
А дома ни хлеба, ни колбасы,
И спичек осталось мало…
Я руки в карманы растил, как усы,
Но это не помогало.
А взгляд мой пульсировал «ёк» да «ёк»
В глаза продавщице гневной.
Ну был же, ну был же, ну был кошелек!
Расплачиваюсь вселенной.
VII
Мне очень больно слышать смех,
Зловещий клекот вещества,
Ведь с ранних лет я видел смерть
В глазах любого существа,
Все существа! Я видел в вас
Под вой ужасных вувузел…
А если не имели глаз,
Я все равно в нее глазел.
Мне очень больно, что моя
Любовь умрет, хотя слепа,
Хотя глуха, хотя моря
Вместит одна ее рука.
Мне очень больно слышать смех
С балкона, под которым я
Стою, как сам великий грех,
Сжимая горло соловья.
Мне очень больно слышать плач
Морей, зажатых в кулаке,
Мне трепет птицы-моря, зряч,
Пожег все зенки на руке!
Мне очень больно, что цветы
До дна испили водоем.
Но если рассмеешься ты…
Я знал, что будет с соловьем.
НЕРОН ГОЛОВНОГО МОЗГА
Из Дневников римского императора
I
Неронам головного мозга
Восстановиться не дано.
Дождя смеющаяся розга
Разбила темное окно.
А в комнате светло. Порядка
Свершившихся метаморфоз
Не изменить. У входа кадка:
Нероз, некактус, немимоз.
И ты диагноз от растенья
За целый день не отличишь,
Как и от тленья впечатленья
Не вылетишь, не вылечишь.
Твои пунические войны
Велись, но не велись на них
Мои панические воины.
Остановись и слушай, тих.
Воркуют варвары и воры
Метаморфин, метаморфоз.
Стоят под окнами дозоры,
Вдыхая передоз нероз.
И ты руками щиплешь руки —
От пальцев и до самых плеч,
Но то, что вырастает в муке,
Не лечится — так и не лечь.
Не лечь, не сесть, не бечь по свету,
Ни «мир» не крикнуть, ни «война».
Лишь, прислонившись, ждать ответа
От веток, стоя у окна.
II
Как ткется время, тают города,
Моя трагедия идет по коридору,
Качая древнеримской головой,
Покамест не отрубленной. Вода
Струится с водостока по забору,
Нелепая, как трезвый кесарь. Вой
Разносится над городом. Похож
Он на призыв к разбою и пожару.
Моя душа течет по Гибралтару,
Но у нее в руке твердейший нож.
А кесареву кесарево все ж
Вчера пришлось… Он рвал и все метал
Икру. Моя трагедия момента
Ждала, грустя. Ведь я ее украл
У собственного, впрочем, постамента.
Трагедии не муза, но сама,
Она втекла и затопила город.
И вот теперь идет по коридору,
Дыша огнем и хохоча в туман,
Как дымом, все клубится головой,
И на руках несет она младенца,
А кесарь спит. И этою зимой
Нам никуда от кесаря не деться.
III
Какой-то злодей перед целой нацией
В Сенате занудно читал с листка:
Миллионы людей — лишь результат мутации
Одной ДНК.
Бывают горошины желтые и зеленые,
Сморщенные и гладкие,
И все по законам Менделя,
А если вы все тут не чтите, гадкие,
То получайте пенделя.
Сенаторы чешут головы, тут же подметив,
Что те в морщинах. Извилины мозга!
Радуются, прыгают, будто дети,
И лбы становятся гладкие, как из воска,
А потом они переглядываются, смотрят в лица,
Одни желтые, другие — зеленые,
Что-то чертят в таблицах и спешат удалиться,
Влюбленные.
IV
Пифии и пафии, изображая кариатиды,
Весело танцевали, выкрикивая мои имена,
И дворец раскачивался, как луна
На весах задремавшей в ночи Фемиды.
Я не мог к ним выйти, потому что уже был во дворце,
Но и они не могли зайти, потому что держали,
И я пил что-то, смотрел, как другие статуи убежали,
Изменяясь в лице.
Мой отец был тенью этого города.
Он имел сотни крыш и даже одну винодельню,
И корону, которую носил отдельно,
Без всякого повода.
Называл Колизеем. Нет, не меня, хотя меня тоже,
Иногда, забывшись, на выходе из винодельни,
То есть на исходе себя, беспредельно
Вылезая из кожи.
И вот город оставил только шкуру —
Заходить в рану с торца.
Не переехать ли мне в корону отца,
А то че как дура?
V
Лазарь резво бороду резал,
Нагло брея меня наголо,
Причитал: не чтим мы отцов.
Поговаривают также: Опровергай Юлий Цезарь
Завел ручного тасманского дьявола
И держит его в банке из-под огурцов,
Вытирает об него ноги — что еще делать с ручными?
Умерщвляет его сапогом — а что еще делать с живыми?
Но тормоз ручной от живой воды проржавел
И всыпался в небо, где звезды топорщат вымя,
Как будто у звездов нет государственных дел.
Письмо принесли? Прочти — накопилось много.
Хрустит огурец на зубе вверху и справа.
Тасманцы подняли бунт и не верят в бога,
Поскольку давно не виден тасманский дьявол.
А в банке, ты слышал, уже на исходе воздух,
(Когда Лазарь режет, я в принципе с ним не спорю),
Тасмания прет под воду, теряя звезды,
Но прежде Тасмания к Риму плывет по морю.
Отцов, говоришь, не чтим? Удручает, право,
Но слушай, скажи, а чтили ль папаши дедов?
По черной воде водит лапой тасманский дьявол.
Нет, пудрить не надо, Лазарь. Пора к обеду.
VI
Для маскировки дыма, как мне говорили,
Подходит туман — лучше всего на свете.
Когда библиотеки зачем-то спалили,
Тумана не было, но никто не заметил.
Наверное, неплох также ранний час,
Пофигизм Сената, раздел Европы…
Раздел, но мне тут же попал в глаз
Перелетный пакет молотого Риббентропа,
Раздул, подхватил мой дым и понес,
Ранний час стал поздним, Сенат — Вечем,
А она оделась и повторяла до слез
Доменное имя доменной печи.
VII
Кричали «Горько!» статуе и дыму,
Набат вдали сиротствовал, скорбя…
Я знаю только: ты — упадок Рима,
А я, как варвар, пялюсь на тебя.
Как дискобол, застывший совершенным,
Не узнавал ни луж я, ни зеркал,
Я нес топор, но не был современным,
Я все любил, рубил и понимал.
И вот сейчас залип у дискобола,
Остатуэтив грубость или страх,
Замраморив невежества укоры
В навечно обессоневших глазах.
И я занес топор легко и криво,
И я нанес — наотмашь, наотлет…
И стрекоза, летящая над Римом,
Еще не означала вертолет.
ТАРАКАНЬИ ДЕГА
I
Цунами снесло секвойю, когда под ее укрытьем
Избегнул я урагана, измыслив его бегом.
Но даже такой волною не смыло кровопролитья,
Свершенного кем-то смелым, как крыса под сапогом.
События прошлой ночи я помню довольно смутно,
Смутьяны смешно и жутко смущаются там, на дне.
Я, вызвавший, среди прочих, три смерча — и все прилюдно,
Ползу под кору, и больше сапог не пройдет по мне.
Бегом. Я внутри секвойи, почти в эпицентре шквала,
Почти эпидемьи страсти внутри того, кто внутри.
Пожаров и меланхолий в их чередованьи мало
Мне было всегда, теперь же… Смотри на меня, смотри!
Сидит таракан на книге, по стенам секвойи — полки,
Я заперт в библиотеке, в которую не влюблен.
Но я не влюблен ни в бури, ни в сна моего иголки,
Которыми к ткани бури меня пришивает он.
Ты мой таракан, хозяин, расставь как тебе угодно
Любые на свете знаки, все будет одно — кирпич.
Деревья на гребнях бури качаются так удобно,
Что впору нырнуть в дремоту и вынырнуть в паралич.
Снимите сапог и крысу отчистите от подошвы.
Мне будет приятно слышать, как явится таракан.
Поймайте его, прочтите и слопайте, как картошку,
Ведь я не влюблен в того, кто войдет босиком в туман.
II
Через небо комета от взора бежит, мгновенная.
У стакана отклеилась грань.
Блаженна амнезия твоя, Вселенная.
С тобой говорю, встань.
И если пустыни мира зашлись в агонии,
И смерч завивает змеи в пучок тугой,
И строем стоят Океаны вокруг Японии —
То я говорю с тобой.
Ты — бабочка, космос, раз снова летишь к костру.
Не надо про Солнце, возьми и возьми свое.
Твой сын никогда не видел мою сестру,
Этот город будет ее.
Играя, она разбивала на сотни вер
Граненый стакан. Ты склеишь когда-нибудь,
Но мы, кроме волчьего пуза, не видели сфер
И выпили Млечный Путь.
III
Не наше право — жизнь,
Не нам решать, за кого.
Зачем, сестра, скажи,
Ты убиваешь его?
Зачем простая власть
Грызет истории стяг,
Зачем слепую пасть
Нам однозубый варяг
Показывает, зев свой
Загоняя на трон,
И вьется змейный вой
Хвостом вкруг свеч и колонн.
Звереют огоньки,
На пантеоне темно,
Синеет полруки,
Бросая в камень зерно,
И дерево растет
Из свеч-колонн в небеса,
И плод его умрет
У Ньютона в волосах.
Варяг в него, туда
Вонзит свой пламенный зуб,
И станет, как Адам,
Но только светел и глуп.
Но что это во лжи,
Во ржи, в крови, в уголке?
И что, сестра, скажи,
О, что ты держишь в руке?
IV
Ты думал, что судьба твоя принадлежит тебе,
А не Перу, как все на свете.
Ты думал, что смешные дикари,
Нелепо устремляющие копья,
Что в листьях манго пляшут по Луне,
А в листьях пальмы скачут по планете,
Безвредны так же, как одно прочтенье
Подряд ста двадцати шести утопий.
Ты ошибался, неабориген.
Привязан к пальме, как ты ошибался!
Цветут наскально письменами пальмы,
И в небо устремляется наскальность.
Они там пишут так, как не сказал ты,
Но как всегда ты подразумевался,
О том, что нам дано неповторимо
В муссонный дождь испить свою зеркальность.
Перу принадлежат все страны мира,
И все миры, и всяческие жизни.
В одной молитве складывают руки
В потоке прорастающие вещи.
А ты решил не пить свою зеркальность,
Писать письмо наскальное. Закисни,
С небес не дождь — то отвечают буквы,
Чтоб в мировых песках не стало трещин.
V
Стократ Сократ, стотельный Аристотель…
Кусто пустот обшаривает гроты
Тех самых полок, где зацвел картофель
И Мефистофель вырос из зиготы.
Я там лежал, философ, также древний,
Хотя еще не мертвый и не мудрый,
Кусто уплыл, когда настало утро
В пульсирующей вечности Вселенной.
Какой национальности, скажи мне,
Вселенная, ты будешь представитель?
Горячая, как слезы на огне,
Ритмичная, как слезоизмеритель.
Кто виноват, что юнга вечно Юнг?
Кого винить, что Юнги вечно юны?
Корабль потоп. Идущего на юг
Не защищают боги и гальюны.
Кустом к Кусто не выпить пустоты,
Не основать коралловые страны
На берегу. Вселенная, но ты,
Как слезы ветер, гасишь океаны.
Ты можешь смерть. Я не могу ее —
Терпеть, прожить, смирить и смерить тоже,
Но — Боже мой! — я вижу: узнает,
В попытке страсти сбрасывая кожу.
VI
Бушуй, бушуй на древней колокольне.
Еще поэмы не было спокойней.
У колокола же язык велик,
Его кузнец сто лет ковал, ликуя,
И если есть в ответ ему язык,
То слышно мир как жажду поцелуя.
Бушуй, бушуй, у древа рвутся корни,
Еще поэмы не было покорней
Тебе, судьба, что, высунув язык,
Дразня, разрушит звезды и планеты,
И я пойду на нежный шепот «Где ты?»
И прибегу в ответ на жуткий крик,
Под колокол. И, встав завороженно,
Звенеть начну пронзительно, влюбленно,
Как будто все на свете уж постиг.
Волна язык заносит — так танцуй здесь!
Еще поэмы не было. Целуйтесь.
VII
Когда огромный шар ценой с полнеба
Приблизится настолько, что устанут
Смотреть глаза на это разрастанье —
Помилуй нас, последнее созданье
На всей земле, о ты, что был обманут —
Бордовый таракан на крошке хлеба.
Когда прихлопнут тапком ты и я
(Твоим? Моим? Иль это Божий тапок?),
Скопление живых страстей и лапок,
Останется безжизненной Земля.
Цунами упадет кусками льда,
Секвойя перекрошится на уголь,
И мир зевнет от скуки перед смертью.
Но мы, в аду оставленные черти,
Забытые, оглохнем от испуга
И в тишине застынем навсегда
Смотрящими друг в друга с той минуты,
Как в вечно эстетическое чудо.
И громко всхлипнет тот, кого не знали,
Кого мы всю историю прозвали,
К последним людям наклонившись так,
Что никуда в ничто взлетит неслышно,
Как будто это вечность прозвучала,
Но все же мы останемся недвижно
Стоять. А все опять пойдет сначала,
От смеха Бога ускоряя шаг.