(Предисловие Олега Левитана)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2016
Дмитрий Григорьевич Толстоба
(1947-2015)
Мы познакомились с ним в 1969-м году. Человек он был талантливый и
обаятельный. Через несколько лет с его помощью при заводе «Электроприбор» было организовано ЛИТО, руководить которым пригласили А. С.
Кушнера. Это были прекрасные пять лет! Тогда же сложился и теплый литературный
круг, в котором Дима был безусловным лидером — и при разборах стихов, и в
дружеских застольях. В алкоголе его обогнать было трудно. Впрочем, и в стихах
своих он заметно выделялся — интонацией, цепким взглядом, точными деталями… Вообще поэзию он любил. Часто и много читал наизусть —
Катулла, Пастернака, Рубцова, Горбовского, свои или наши стихи. Декламировал со
вкусом, акцентируя нравящиеся строки. Память у него была отменная. Печатались в
те годы мы все мало. Кому повезет, два-три стишка в «Авроре» или «Неве» или
один-два в «Дне Поэзии». Первый сборник под названием «Полустанок» у него вышел
в
Случаются мгновенья —
стоишь, душа чиста.
Дремучей веет ленью
от каждого куста.
Закат горит, сгорает
барбос у ног ворчит,
и дождь как по сараю
по ватнику стучит.
О том, Егор Александрыч, о том. О жизни это… Впрочем, за эту же книжку Толстобу приняли в Союз писателей, а в 87-м вышла вторая книжка «Жить на земле» — с отличными стихами! А потом наступили девяностые, когда стихи стали и вовсе никому не нужны. Никакие. Он это почувствовал и бросил писать. Потом и от нас всех отдалился… В последний день прошлого года он умер. А стихи его — вот они.
Олег ЛЕВИТАН
* * *
Не помню, была ли праздничной?
Скорее, обычной — будничной.
Встречались в саду за прачечной,
где бобик вздыхает будочный.
Где солнце в забор — полосками
и влажными пахнет досками…
Растут за такими будками
репейники с незабудками.
* * *
Запахло в городе грибами,
брусникой, мхами и корой.
Мужчины пиво пьют у бани.
Я становлюсь в их теплый строй.
Лесной комар над кружкой кружит.
Паук сползает по стене.
И это все зачем-то нужно,
зачем-то очень нужно мне.
* * *
Как работник скорой помощи,
на аврал попавши суточный,
я гружу на базе овощи.
Рядом трется песик будочный.
Он воротит морду в сторону,
но движенье это ложное.
Мы обед поделим поровну —
две котлеты и пирожное.
Мы с ним оба рады поводу
отдохнуть от настоящего —
не гонять кольцо по проводу,
посидеть на мятых ящиках.
Мы с ним оба рады поводу
друг на друга потаращиться.
А потом кольцо по проводу
до КП, гремя, протащится.
До свиданья, песик будочный,
и всего тебе хорошего.
Я живу сегодня в будущем,
не ходи за мной из прошлого.
КАЧЕЛИ
На доске, обкусанной железом,
он качался — маленький — легко.
Женщина была противовесом.
Потому взлетал он высоко.
Становилась женщина грузнее.
Все грознее крякала доска.
Он все выше вспархивал над нею.
Все росла в душе его тоска.
С риском быть сочтенным за повесу,
он ушел, измучившись тоской.
И нашел он равную по весу
женщину с красивою доской.
На лужке, увитом ивняками,
проходили игры в тишине.
Там никто не стукался о камень.
Там никто не плакал в вышине.
Унялась тоска его сырая.
Нанесла любовь ему визит.
Он завис на уровне сарая.
И на этом уровне висит.
* * *
Все уехали.
Все.
Слышен вой одиноких собак.
Инвалид не спеша
забивает до лета барак.
Ходит, ежась, кругом,
и стучит,
и стучит молотком.
И забытый стакан
наполняет зима молоком.
* * *
По городу продрогшему разгуливать.
Себя, как пса хорошего, выгуливать.
Себя — как пса домашнего, приличного,
к порядкам окружающим привычного.
Брести вразвалку, лапы перекладывать
и в те проулки даже не заглядывать,
где, шерсть сдирая, лазят под воротами
дворняги со своими поворотами.
ЗАПОЛЯРЬЕ
На бетонном пути в Возей
перемешана с нефтью грязь.
На бетонном пути в Возей
я стараюсь стоять, не злясь.
Здесь машины все прут и прут.
Здесь машинами пруд пруди.
Но машины не всех берут
подвернувшихся на пути.
Трубовозчики не берут —
я для них «человек в плаще».
И «Икарусы» не берут —
я для них «человек вообще».
И вахтовки, что ветер мнут,
в красных банках тепло копя,
мне не дарят своих минут —
не сажают меня в себя.
Я не свой на пути в Возей.
Начинает ломать мандраж.
Третий час на пути в Возей
я не вписываюсь в пейзаж.
Я добрался до этих трасс.
Чей-то муж я и чей-то зять.
Я на Севере пятый раз —
а меня не желают взять.
На бетонном пути в Возей
вскину каменный вещмешок.
Поминая добром друзей,
сочиняю такой стишок.
«На бетонном пути в Возей
не спеши распускать соплей.
На бездомном пути в Возей
не бывает от слез теплей.
Если можешь — иди вперед.
А не можешь идти — сиди.
Даже сердце не всех берет
подвернувшихся на пути…»
На бетонном пути в Возей
ветерок по затылку — хрясь!
На бездонном пути в Возей
алый факел стоит, как князь.
Скоро станет совсем темно.
Я улягусь в пятно огня.
Все подумают, что бревно,
и тогда подберут меня.
* * *
Утро подползет, как черепашка.
А часы уже прокуковали.
Раньше всех поднимется тельняшка,
постоит, мотая рукавами.
Пошуршит, выделывая трюки,
поиграет мятыми боками.
А потом, позевывая, брюки
побредут в чулан за сапогами.
Сапоги протопают к порогу.
Им плевать, что туфельки проснутся.
Сапоги опробуют дорогу,
сапоги на окрик огрызнутся.
Грохот стройки комнату пробудит,
встрепенется радиокурятник.
Дольше всех раскачиваться будет
мрачноватый выношенный ватник.
Как баран на новую планету,
поглядит на новую заплату,
сам в себе отыщет сигарету
и пойдет откачивать лопату.
У него замашки простоваты —
у него извилины такие,
он не понимает, что лопаты
расхватали ватники другие.
Он всю ночь дремал на батарее
и теперь тоскует о нирване.
Я его, казенного, мудрее:
я проснусь, как люди, — в котловане.
Отряхнусь, как южное растенье,
от снежка, мерцающего слабо.
Как поэт на чудное виденье,
погляжу на нового прораба.
В котловане, в нежной котловине,
у котла бетоноразливного.
Ничего, что жизнь на половине, —
у нее нормальная основа.
Жизнь поводит грузными боками,
ей идет брезентовая кожа.
Вся при мне — со всеми сапогами.
Ни на что другое не похожа.
* * *
Здесь траншей укладчики не роют.
Стекловатой трубы перевиты.
Рубероид, битум, рубероид.
И опять на рубероид — битум.
Тонет в бочке солнце золотое.
Пляшут дыма каменные клубы.
Мы не спорим с вечной мерзлотою —
мы над ней прокладываем трубы.
— Мухаддин, плесните из канистры!
Мухаддин, ухмылка неуместна.
Мухаддин, сегодня альпинисты
покоряют кручи Эвереста.
Эти парни — правильно: герои!
Все пройдут, рекорды перекроют.
Рубероид, битум, рубероид.
И опять на битум — рубероид.
Черт-те что мурлыкаешь порою,
так вот перетаскивая брусья.
Рубероид, битум, рубероид…
— Мухаддин, поедем в Приэльбрусье.
Я женюсь на девушке-балкарке,
бурку, саблю где-нибудь достану,
до рассвета в бурке на байдарке
стану с ней кататься по Баксану.
Брызги вара пенятся на робе
и звучат свежо и странновато:
Ирелях, Баксан и Батуоби,
Рубероид, битум, стекловата.
Вот и все. Присели. Прикурили.
— Мухаддин, мы тоже в чем-то асы.
Мы с тобою Север покорили.
На четыре метра теплотрассы.
ГОСТИНИЦА
Нас спросили:
— Вы не из Сибири?
Мы сказали:
— Мы из Ленинграда.
Мы сказали:
— Мы недавно были.
Нам сказали:
— Песен петь не надо.
Мы сказали:
— Будем петь потише.
Нам сказали:
— Рядом спит японец.
Мы сказали:
— Это мы запомним.
Никакой японец
не услышит.
Мы прошли,
ворсинки не колыша.
Пели песни,
те, что мы любили.
А японец
все-таки услышал.
Он спросил нас:
— Вы не из Сибири?
Публикацию
подготовил Олег ЛЕВИТАН