Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2016
Дмитрий ТАРАСОВ
Родился в 1965 году в Ленинграде. Окончил Электротехнический институт им. М. А.
БончБруевича. Прозу публиковал в журналах «Звезда»,
«Нева», «Новая юность», «Крещатик». Член СП России.
Живет в СанктПетербурге.
«ДИНОЗАВРУС»
Стив курил, стоя сбоку от широких, матового стекла дверей с металлическими
ручками. Временами он поглядывал на вечернее небо, на сквер, что пестрел
напротив разноцветной листвою, на то, как неподалеку возится с автомобилем
пожилой мужчина в куртке; цвет куртки — ярко-желтый, — будто напоминал о
закончившемся лете. Вдоль улицы носился ветер, кружа мелкий мусор, листья,
бумажки, — и вот прилепил одну из них прямо на лицо, так что Стиву пришлось
резким движением ее сбросить.
Глядя на Стива, никто бы не догадался, что он тут делает. Высокий, с
начинающими седеть усами и бородой, он напоминал апостола Петра возле врат от
Царства небесного. Правда, вместо полагающихся апостолу ключей, Стив держал в
руке пластиковую карту, которая, по сути, тоже была ключом, открывавшим створку
стеклянной двери. А «царство небесное» было мебельной фирмой, чей офис Стив
охранял в режиме «сутки через двое».
Комната охраны находилась внутри, слева от дверей — небольшая, наполовину
заставленная аппаратурой для слежения, наполовину — нехитрой мебелью, где
охранники держали одежду, сахар, сдобу к чаю и книги с газетами. Был здесь
телевизор, включать который разрешалось только ночью, когда офис пустел, и
телефон, само собою, для служебных разговоров.
— Стив, привет! Не разбудил?
— Я на работе, дружище. А ты, наверно, опять заманил под вечер девицу юнотелую в свои холостяцкие палаты?
— Девица улыбается мне с этикетки какого-то дрянного вина. Нагло так улыбается,
чтобы, значит, впечатление скрасить от этого пойла.
— Кто же тогда там хихикает?
— Ты, Стив, настолько одичал в своей каморке охранницкой,
что звук телевизора от смеха отличить не можешь. Кстати, включай питерский
канал. Там сейчас концерт битлов начинается.
— За этим и звонил?
— Ну, да! У тебя там хоть телик-то есть?..
Они вместе играли в рок-группе: Андрюха на барабанах, Стив на гитаре солировал.
Такие выводил трели, что, как ему тогда казалось, не ради песен шел народ на их
концерты, а чтобы посмотреть, как пальцы его неудержимые бегают вдоль грифа,
высекая рок-н-ролльные искры. Ни дать, ни взять Боб Дилан, не оценен просто, в своей немузыкальной стране не
понят. Хотя, как сказать, ведь «Динозаврус» — группа
так называлась — и стадионы собирал, пусть небольшие, и во Дворцах культуры
играл, и по России колесил с гастролями.
Все песни группы писал Стив. Крутились в его голове сотни разных мелодий — от «The Beatles» до «Pink Floyd», — и слова тоже
крутились, недаром школу английскую окончил и мог на «великий и могучий» любой
текст перевести с легкостью. Часто так случалось, что в композициях «Динозавруса» угадывался британский первоисточник, но
антураж всегда был исконно питерский — дворы-колодцы, коммуналки, особняки по
соседству с развалюхами, душа русская, что мечется между Европой и Азией, между
апатией и надрывом. Вот только музыкальные критики, въедливые до омерзения, в
статейках своих писали, мол, вторично творчество группы, и словечко «плагиат»
втискивали повсюду. Стив и сам не скрывал, что, к примеру, «Когда ты не пришла»
навеяна Лу Ридом, а «Вернувшийся в полночь» — Марком Боланом.
«Да какая разница, — порой кричал Стив в запале, — я же музыку через сердце
пропускаю, она мне даже по ночам снится!» Его успокаивали всегда одинаково,
наливая стакан рома пополам с пепси-колой, как он любил, и, хлопнув по плечу,
говорили: «Старик, народ такую музыку отродясь не слышал, потому и валит к нам
на концерты. А кто к этим критикам гребаным, закатай
их в асфальт, кто к ним придет? Жены и те, наверно, не ходят». Смеялись,
выпивали. А барабанщик Андрюха обычно еще и дробь раскатистую на столе выбивал.
Прошло с тех пор лет двадцать. За эти годы столько всего в стране случилось,
что исчезновение «Динозавруса» осталось почти
незамеченным. Слухи среди заметно поредевших фанатов группы, несколько статей в
газетах да нелепый сюжет на питерском телеканале с прозрачным намеком на то,
будто не поделили музыканты доходов — вот, пожалуй, и все… Распадались группы и
распадаться будут. Какой им срок отведен — десять лет, пятнадцать?.. Вряд ли
больше.
Барзунов с Котяевым, два
других «динозавруса», свою группу создали, играли, на
взгляд Стива, что-то неподобающее — громко, напористо, без души, без концепции.
Поездили года два по русским просторам, после чего сгинули бесследно. За все
время только одну достойную песню написали — «Оглянувшись назад», — да и та
получилась лишь потому, что вернулись они к мелодике «Динозавруса».
Где Барзунов теперь, где Котяев,
не знал Стив и, честно говоря, знать не хотел. Уж больно хорошо запомнилось
ему, как расставались. В зачумленной гостинице города Череповец, сразу после
выступления в полупустом зале, Барзунов обозвал Стива
«пигмеем музыкальным», а Котяев, который, чуть выпив,
принимал вид нечеловеческий, — заявил тогда, что, дескать, правы критики —
творчество Стива дерьмо самое настоящее. Подрались в
тот вечер — в кровь, не жалея друг друга, — так что гостиничный номер напоминал
место, где растерзали дикого зверя — «Динозавруса».
Из бывших соратников изредка звонил Стиву только Андрюха. Сохранив ударную
установку как память о былых временах, был он теперь риэлтером,
помогал гражданам покупать и продавать квадратные метры. При столь прозаической
работе его единственной отдушиной оставалась музыка, поглощать которую он мог
гигабайтами, вылавливая достойное его слуха в бескрайнем сетевом океане. Стив
же слушал, да и то редко, лишь классику рок-н-ролла, раздражаясь Андрюхиной всеядности, особенно, когда тот начинал
расхваливать какую-нибудь группу, недавно всплывшую на поверхность гнилого
болотца шоу-биза.
— Тебе понравился их новый диск? — спрашивал он таким тоном, будто в противном
случае Стив терял в его глазах всякое уважение.
— Не слышал и слушать не собираюсь.
Андрюха сопел, откашливался, давая понять, что ждет объяснений, и Стив с
неохотой говорил:
— Теперешние экзерсисы не занимают меня вовсе. Былое же кануло в Лету.
— Ты нас вспомни, — не унимался Андрюха, — как мы начинали! Тоже ведь многим не
нравилось. Какой ор поначалу был, кем нас только не называли…
Стив всегда прерывал:
— Если хочешь знать, со многим из того, что о «Динозаврусе»
писали, и что тогда нас возмущало, я теперь согласен. При этом, заметь, я горло
перегрызу любому журналюге, который начнет нас грязью
поливать! Перегрызу потому, что это наша молодость, что мы не врали, играли
честно…
В такие минуты Стив заводился и, чтобы успокоить нервы, выходил на улицу, одну
за другой выкуривал несколько сигарет. Постепенно приходило сознание: ты
охранник, Стив, всего лишь охранник, — так за каким хреном тебе обсуждать дела
давно минувших дней?
Хорошо становилось, когда «офисный планктон», как про себя окрестил Стив
кабинетный народец, расходился по домам, а следом и начальство собираться
начинало. Но прежде к Стиву в окошечко ключи сдавали, в журнале расписывались и
ставили время ухода.
— Всего доброго, — говорили, но добра явно не желали. Особенно женщины офисные,
бухгалтеры да менеджеры. Стив для них сошка мелкая, однако неприятная крайне. В
их прощальных взглядах без труда читалось: сидит мужик здоровый, ни хрена не
делает, его бы в поле, на завод, в шахту, а лучше всего вообще… Правильно,
между прочим, думают, в свою очередь думал Стив. А почему он здесь, милые вы
мои гадюки? Да потому, что рок-музыкант, да потому, что музыка его никому
теперь не нужна, да потому, что ничем другим заниматься не может. От природы у
него это, если угодно, от Бога. Только в Бога вы, милые-милейшие,
не верите, да и природу ненавидите. Одно у вас на уме — деньги, то бишь блага
всякие — квартиры, машины, отдых на море… Что еще? Да плевать!
— Всего доброго, — отвечал Стив, зла при этом не желая, но мысленно подталкивая
— быстрее, быстрее сваливайте отсюда.
Последним всегда уходил Илья Николаевич, директор, и, по обыкновению, при виде
Стива отворачивался, лишь изредка мог кивнуть головой. Когда дверь за
директором плавно закрывалась, Стив оставался один, словно хозяин всего офиса.
Он выходил из комнаты охраны, делал нарочито серьезное лицо и произносил:
«Ночной директор», — и эхом летели его слова по пустым и гулким коридорам.
Хотя, упаси Боже, быть одним из них, сидеть целыми днями за компьютером,
посматривая на часы и вздыхая. Это еще выяснить нужно, кто к кому с большей
брезгливостью относится — «планктон» к нему или он к «планктону».
Как-то снова позвонил Андрюха, ночью позвонил, когда Стив сидел, без отрыва
глядя на экран монитора. Туда, на экран, сводились изображения от четырех
видеокамер, и временами забавно было наблюдать, как, появившись на одной
камере, человек исчезал, чтобы спустя мгновения вновь появиться уже с другого
ракурса — и так, пока окончательно не растворится в ночи, которую никакой видеослежкой не охватишь. Идиотизм,
думал Стив, проводить время за лишенным смысла занятием. Однако что-то
завораживающее в этих появлениях и исчезновениях было. Как у него в жизни:
промелькнул яркой вспышкой вместе с «Динозаврусом» и
пропал. Кто теперь знает, где обретается, да и жив ли лидер группы Сергей
Владимирович Горохов?..
Между тем бывший барабанщик бывшей группы гудел в трубку отнюдь не загробным
голосом:
— Слушай, тут на днях одна журналисточка на меня
вышла. Спрашиваю — как? — говорит, журналистская тайна. Короче, Стив, их журнал
«Рок-погода» хочет статью о «Динозаврусе» напечатать.
Меня-то два раза просить не надо, я хоть собрание сочинений напишу. Но,
оказывается, им только ты нужен, так сказать, как лидер и идейный вдохновитель.
Ныла-ныла, чтобы я твои координаты дал. Пришлось девушку удовлетворить, так что
теперь жди звонка.
Возникла пауза, поскольку Стив молчал, провожая глазами — от первой камеры до
последней — молодую влюбленную пару. Отчего-то было острое чувство, будто не
парень с девушкой ушли, а его собственная юность со всеми ее страстями,
неловкостью, желанием быть интересным, выплеснуть себя без остатка. Его сбили,
ему не дали до конца ощутить то, что обещало быть таким захватывающим, — и он
вспылил:
— Почему ты решил, что можешь разбрасываться номерами моих телефонов? Откуда
такая уверенность?.. Ушла она, понимаешь, ушла и больше не вернется.
— Кто ушел-то? Ты там что, бухаешь в каморке своей?
Хотел Стив сказать про юность, как видит он ее, снятую камерами, да подумал,
что не поймет Андрюха.
— Завидую тебе, Стив, — продолжал тот, так и не услышав ответа, — и знаешь
почему? Голосок у журналисточки такой молодой, такой
отважный, такой… — не найдя слова, Андрюха причмокнул. — С нею сладить можно,
уж ты поверь мне, специалисту.
Послал Стив «специалиста» к черту без всяких объяснений. Хотя объяснить мог бы:
про воду, в которую два раза не войдешь, про то, что потерпел он в жизни полное
фиаско и врать самому себе не намерен. Его дело теперь — в экран монитора
пялиться и «всего доброго» говорить. Пусть ничтожно это, особенно в сравнении с
прошлой жизнью, зато честно. А если кто-нибудь хочет мифологией заниматься, то
лучше древнегреческой все равно не найти.
Разбитый на четыре квадрата, экран монитора показывал лишь одно — ночь. Оттого,
что редкие фонари бросали вниз пучки яркого света, разлитая кругом тьма казалась
еще более густой. Впивались изредка в темноту ядовито-желтые лучи, плыли
пятнами по экрану, глаза слепили, — пока не проезжал мимо одинокий автомобиль.
Стив читал газету — все подряд, лишь бы время до утра убить. По привычке
поднимал взгляд на монитор, когда боковым зрением улавливал — идет кто-то или
машина едет. Впрочем, ходили и ездили редко, ночь ведь и ночь холодная,
ветреная. Отложив надоевшую газету, Стив вышел на улицу, хотя инструкция
строго-настрого запрещала покидать офис ночью. Стоял возле входа — пластиковая
карта в кармане, воротник куртки поднят, сигарета во рту — и все никак не мог
накуриться.
Теперь дуло так, что опавшая листва не шуршала по асфальту, а кружилась в
воздухе, временами завиваясь в небольшие торнадо. Дребезжали на ветру рекламные
щиты, которые висели над тротуаром вдоль всего дома и даже на соседний магазин
перебирались. Поеживаясь, Стив прислушивался к ночным тревожным звукам. Когда
во рту аж жечь стало от табачной горечи, он вернулся в офис. Там было
по-прежнему тихо, скучно, и горел на столе экран, тоже тихий и скучный. Стив
посмотрел на часы, что круглым блином висели над его окошком. «Два часа
только», — произнес с грустью, ведь до десяти, когда сменщик придет, еще ждать
и ждать. От нечего делать он опять начал глядеть на монитор и вдруг прищурил
глаза, придвинулся ближе: в левом верхнем квадрате появилась девушка, а в
правом нижнем — подвыпившая компания. Наблюдал Стив, как они сближаются, а в
голове между тем выстраивался неприятный сюжет. Может, пронесет все-таки? Ну,
выпили парни, решили пройтись, глотнуть воздуха свежего. Скажут ей что-нибудь
веселое, задиристое — и мимо, довольные своей лихостью…
Они поравнялись напротив входа в офис, где висел яркий фонарь, и теперь были
видны Стиву очень хорошо: девушка, высокая, худощавая, с мальчишеской стрижкой,
и трое парней, все с бутылками пива в руках. Они что-то сказали — хамское,
пьяное, — потому что девушка остановилась, а потом начала пятиться. Понятно, не
убежать ей, на помощь звать некого, и страшно, и ночь кругом. А парень, самый
вертлявый из всех, кренделя ногами выписывает и, выписывая, все ближе подходит.
Стив не выдержал и, нажав на кнопку громкой связи, прокричал:
— Эй, оставьте девушку! Идите, ребятки, куда шли и другим идти не мешайте.
От неожиданности они растерялись: голос в ночи, да еще непонятно откуда — с
небес, что ли? Стали головы вверх задирать, и один из парней — в бейсболке,
надетой задом наперед — бутылкой пива на громкоговоритель показал, затем
подпрыгнул и в прыжке харкнул, аж затрещало в динамике. И тут Стив услышал
грязное ругательство, которое «бейсболист» выпалил разом, тем не менее, очень
разборчиво.
В голове у Стива закипело. Чем можно ответить на оскорбление?.. Лежит на столе
«тревожная кнопка» — нажать, сразу полиция приедет… Или еще раз пригрозить
соплякам, да так, чтобы поняли — эту ночь в участке провести могут… Но не
по-мужски как-то — на помощь звать, пугать полицией…
Здоровенный гаечный ключ оказался в руке у Стива быстрее, чем последняя мысль
добралась до своего окончания. Сжимая холодный металл, он шел к выходу и возле
самой двери остановился, перебросил ключ из руки в руку, будто показывая, что
шутить не собирается. Парни, действительно, отпрянули назад, увидев его
готовность начать драку.
Размахивая своим оружием, точно мечом, Стив очистил перед собой пространство,
взял девушку за руку и, почувствовав, как она дрожит, сказал нарочито спокойным
голосом:
— Тебя как зовут?
— Оксана…
— Запомнили? — Стив обвел взглядом стоявших рядом парней. — Сначала нужно
знакомиться. Учите, ребята, правила хорошего тона.
Стив не то чтобы не слышал потока брани, раздавшейся ему вслед, просто у него
было чувство победителя, которому безразлично, что кричит проигравший
противник. Он сделал свое дело — вызволил девушку, — оставив по ту сторону
дверей компанию молокососов, от которых пахло пивом и страхом за свою
бесполезную жизнь. Правда, страх, — Стив убеждался в этом не раз, — может
обернуться дикой яростью против тех, кто слабее.
— Условия у меня спартанские, но в любом случае лучше, чем ночью на улице, — сказал
он, открыв дверь в охранницкую. — Тебя-то в такой
час, каким ветром сюда занесло?
— Осенним, октябрьским, — ответила без паузы, и Стив поразился, насколько ее
уверенный голос не вяжется с дрожью в руках. — И вообще, — продолжила она, — я
люблю ночь и не боюсь по ночам гулять.
Стив усмехнулся:
— А почему тогда дрожишь?
— От холода, просто от холода. Кстати, у вас ничего согреться нет?
Она напомнила ему девушек из того давнего времени, когда «Динозаврус»
был в расцвете сил. На концерты тогда часто приходили такие вот юные и весьма
смелые создания, только выглядели они, конечно, по моде тех лет — длинные
волосы, перетянутые ленточкой, потертые джинсы, холщовая сумка через плечо,
словом, хиповатые были девушки.
— Оксана, я на работе не пью. Из горячего могу предложить чай и радиатор.
— И то, и другое, — она улыбнулась.
Когда из-под стола потянуло теплом, она придвинулась ближе, протянула руки к
электронагревателю, в то время как Стив осматривал полки в поисках коробки с
чаем.
— Я же ее… — нагнувшись, он выдвинул ящик стола, и когда вынимал коробку, из
стола выпали какие-то бумаги и свернутый в трубочку плакат. Быстрым движением
Оксана плакат развернула и, хотя Стив коротко бросил: «Не надо, убери», — она
продолжала вглядываться в изображение, пока не узнала, пока не произнесла
изумленно: «Так это же…»
Стив поначалу удивлялся собственному интересу, с которым рассказывал о том
давнем, о чем не любил вспоминать даже в кругу друзей, рассказывал этой
случайной, в сущности, незнакомой… Но затем увлекся, чередуя былое с
легендарным, и уже было неважно, откуда берутся подробности из жизни «Динозавруса», происходило ли это на самом деле или просто
за время долгого молчания накопились слова, от которых необходимо было
освободиться.
Слушая, Оксана глядела то на Стива, то на плакат, где был изображен он же,
только гораздо моложе, с гитарой наперевес, с разинутым ртом, что создавало
впечатление рвущейся в зрительный зал песни, а в действительности было всего
лишь представлением фотографа о том, как нужно снимать рок-музыкантов. Творение
фотографа, прикрепленное Оксаной к стене, являло образ Стива фальшивого, Стива
банального, Стива на потребу публике. Стив настоящий попросил Оксану снять
плакат, но та вдруг заговорила о своем отце, который был, оказывается, фанатом
«Динозавруса», ходил на их концерты и, бывало, брал с
собой ее, малолетку, подпевавшую из зала:
Я слишком долго не был здесь,
Вернулся на день, — куда б мне сесть?
Эй, кто нальет мне горячий чай,
Кто поговорит со мной о былых временах?
Оттого, как она это пропела сейчас — фальшивя, но с чувством, волнуясь, — у
Стива сдвинулось что-то в душе, размягчилось. Он вдруг подумал: «Зачем ты
принес сюда плакат, Стив, зачем придумываешь красивую жизнь «Динозавруса», хотя она была совсем другой? Врешь девушке, а
главное, самому себе…» И тогда он начал рассказывать, как писал эту песню и
другие — в поездах, на заплеванных перронах, в дешевых гостиницах, прокуренных
кафе, однажды, помнится, забравшись на крышу дачи, где жил его приятель, —
всегда ненароком, всегда впопыхах, зная, что вот-вот придут, собьют с ритма.
Кто только ему не мешал! То официантка, приносившая счет, то фанаты, с наглой
улыбкой признававшие в нем своего кумира, то пьяный тип, всегда один и тот же —
тупой, болтливый, с неизменным желанием, чтобы его выслушали и вдобавок налили
чего-нибудь покрепче. Чаще всего мешали приятели. Их звали по-разному, порой он
не помнил, как именно, но, где бы дело ни происходило, — везде, везде
раздавался этот как бы дружеский голос: «Стив, ты чего не пьешь?», — и было
как-то неловко отказывать, а может, просто сила привычки заставляла его,
отложив гитару, брать уже налитый до краев стакан. Ура! Стив с нами! Хлопнем,
ребята, до дна! И медленно исчезала мелодия (ее последние такты на цыпочках
удалялись прочь, не обещая вернуться), — а вместо мелодии громыхал, заполняя
собою все вокруг, марш дружеского веселия, звенел бутылками, раскатывался
хохотом, на улицу вылетал — где тут еще скучают?
— Поклонницы, ты сказала — поклонницы?..
О, этого добра было хоть отбавляй! Рок-девушки с
металлом на куртках и металлом во взгляде, девушки-хиппи, у которых
мечтательность каким-то странным образом сочеталась с резкостью фраз… Но почему
— поклонницы? Они их так никогда не называли. Герла, чувиха — другое дело. Откуда они возникали, куда пропадали
после шумных застолий, лучше всего Барзунов знает.
Для него, особенно на гастролях, половина интереса в том была, чтобы девицу
привести да похвастаться перед всеми — вот, мол, какая красавица! «На охоту
пошел», — говорил обычно, и ни разу не случалось, чтоб вернулся он с пустыми
руками.
— А вы тоже охотились?
Стив задумался, охотился ли он? Нет, конечно, ни на какую охоту он не ходил —
скучное занятие любезничать да лицом своим торговать, дескать, знаете ли, кто
перед вами, — хотя, чего скрывать, приходилось ему сидеть в компании девиц,
которых Барзунов приводил. Противно временами было,
если только не выпить любимого рома с пепси-колой. Погружался он после этого в
себя: кто рядом, о чем говорят — все равно становилось.
Когда появилась в его жизни Таня, он помнил абсолютно точно — шестое августа,
тусовка у знакомого писателя. Впрочем, писателем он стал позже, а в то время
Паша Колоколов пытался сочинять музыку, в рок-клубе
его знали, и по этой причине вращался он в кругу питерских музыкантов. Таня
была подругой жены Колоколова, пришла в тот вечер с
опозданием, уже когда гости разбились на группы. Наверное, поэтому он и не
заметил ее прихода, и она возникла неожиданно, едва он закончил играть
«Нежданную гостью». Естественно, не обошлось без банального: «А, вы и есть та
самая — нежданная!» Было на ней легкое брусничного цвета платье, и туфельки
тоже были брусничные, и еще запомнилась брошка в виде какого-то дракончика,
которого он тотчас назвал «динозаврусом». О чем они
говорили тогда?.. Он не помнил, потому что сразу же, только увидев, влюбился.
Так и сказал: «Влюблен-с», — по привычке тех лет, добавляя «с» к любому
значимому слову, что, как ему казалось, уменьшало пафос сказанного. Вскоре они
остались одни и, перегнувшись через перила, ибо их встреча случилась на
широчайшем балконе с серпасто-молоткастой символикой
сталинской эпохи, — глядели вниз на тихую вечернюю улицу, которая в одну
сторону просматривалась до слияния с проспектом, тогда как другой ее конец
терялся в зарослях парка.
Сложно было найти другую девушку, столь не похожую на герлу
или чувиху, настолько далекую от рок-музыки, что она
даже не слышала имен Гребенщикова или Цоя. Таня была
искусствовед; жила в Апраксином переулке, где еще с
дореволюционных времен их семье принадлежала большая квартира, в одной из
комнат которой ее отец, художник-анималист, устроил мастерскую. В другой
комнате помещалась очень хорошая коллекция живописи, преимущественно русский
авангард, отчего-то милый сердцу анималиста. Впрочем, у них дома Стив был лишь
пару раз; они либо гуляли по городу, либо ходили в гости к ее или его друзьям.
Когда, спустя всего месяц после знакомства, они поженились, Таня переехала к
нему в коммуналку.
Его встречи с приятелями, с музыкантами «Динозавруса»
становились все более редкими. Никакого табу не было, просто ему стала
неинтересна прежняя жизнь, когда в любое время суток в дверь могли позвонить,
после чего в квартиру вваливалась шумная компания со звоном бутылок, в обнимку
с чувихами. «Динозаврус»
хирел без репетиций, задыхался без концертов, его гастрольные поездки одна за
другой отменялись. И быть бы доисторическому животному мертвым уже в те дни,
если бы другая смерть не вмешалась в ход, казалось бы, предопределенных
событий.
Она заболела, когда «Динозаврус» все-таки отправился
на гастроли. Весна, первые теплые дни, юг России — они собирались отыграть лишь
в Ростове-на-Дону, но удача в лице местного проворного продюсера улыбнулась им
широчайшей улыбкой, так что в итоге «Динозаврус»
побывал и на Кубани, и в степях Калмыкии, и на Северном Кавказе. «Удача», —
Стив подолгу и мучительно клял себя за это слово, которое он вместе с другими «динозаврусами» произнес, узнав о предстоящем туре. Какая, к
черту, удача?! Что, объясните, происходит, что, я вас спрашиваю? Как можно умереть
после воспаления легких? Разве такое бывает?!
Ее родители, люди классического воспитания, имели самые общие представления о
рок-музыкантах, преимущественно сводившиеся к тому, будто те ведут аморальный
образ жизни. А раз так, то и в смерти их дочери виноват был именно он,
бородатый и усатый исполнитель дворовых песенок под гитару. Пока он был на
гастролях, они даже не попытались позвонить ему или выслать телеграмму, тем не
менее, его незнание о Таниной болезни почему-то лишь усугубляло его вину. От него
скрыли дату ее смерти, место захоронения, хотя, по правде сказать, это его не
слишком беспокоило. Важным было одно — Тани теперь нет. Странно, но он до конца
не верил в ее отсутствие, и все ему казалось, будто она обязательно появится
снова.
Его качало из стороны в сторону, то вынося на сцену со слепящими софитами, то
погружая в состояние, похожее на беспамятство, где мешались цвета, обрывки
фраз, сны и где мертвое вполне могло сойти за живое. Прекращая пить, ибо
переход в иное состояние был возможен только под воздействием крепких напитков,
он начинал писать новые композиции для группы. Писал, на удивление, быстро,
даже как-то лихорадочно, и песни, вопреки всем обстоятельствам, получались
светлыми, глубокими. Тогда-то «Динозаврус» и записал
свой лучший альбом «Медленный ветер», а после… После случилось вот что: мир
радостный и мир печальный, а главным образом мир, население которого делилось
на музыкантов и зрителей, стал видеться ему лишь отражением в мутном зеркале.
По мере того как его комната наполнялась пустыми бутылками из-под рома, которые
с некоторых пор он перестал выбрасывать, — картинка в зеркале становилась все
менее разборчивой. Так продолжалось долго, пока, во время очередного запоя, его
не забрали в наркологическую клинику. Оттуда он вышел, пройдя полный курс
лечения — об этом, хорошо заплатив врачам, позаботились «динозаврусы».
Стив был вялый, безразличный ко всему, в том числе к музыке, что особенно злило
участников группы. Однажды он случайно услышал, как его обсуждали Барзунов с Котяевым, и в
разговоре то и дело мелькало «предатель», «исписался», «пьянь» и даже
классическое «живой труп». Удивительно, но ни гнева, ни раздражения он не
испытал, лишь усмехнулся — своему спокойствию, их глупости, тому, какими
разными они стали, а возможно, и были. Только один раз, когда при нем начали
вспоминать славное прошлое «Динозавруса», тем самым
желая вернуть его в лоно группы, — он разразился страстной речью: «Я ничего не
забыл, все помню до мелочей. И я знаю, что так, как было раньше, никогда не
будет, как бы вы ни старались убедить меня в обратном… Выросло дерево, отцвело,
засохло. Как его теперь ни поливай, ничего не изменишь. Пусть молодые растут,
зеленые… Вы что предлагаете — со старыми хитами сделать чес по России, то есть
попросту бабло сшибать? Пожалуйста, только без меня.
Я лучше буду дворником, в охрану пойду, куда угодно, лишь бы не становиться
экспонатом рок-музея, который перевозят с места на
место. Рок — музыка живая!» Тогда-то, в Череповце, куда его выманили-таки «на
тур, богатый деньгами и зрителями», как вычурно выразился Котяев,
— и был убит зверь «Динозаврус», что наделал в свое
время много шума…
Стив замолчал, чувствуя, как вздувается и раскатывается сердце, как пульсирует
кровь в висках. Откуда взялся этот шум в голове, это тревожное чувство?.. По
привычке, взгляд уперся в экран монитора; там, в каждом из четырех квадратов,
жизнь замерла — ни движения, ни звука; но было заметно, что ночь уходит,
сменяясь чем-то белесым, зыбким. Он развернулся к сидевшей сбоку девушке, и та
слегка мотнула головой, словно желая стряхнуть с себя сон. И вправду, глаза
заспанные, моргают, и на щеке красноватый отпечаток от спинки кресла, куда,
по-видимому, склонилась голова. Выключив радиатор, он еще раз на нее посмотрел,
подумал рассеянно, зачем так долго говорил, говорил… не выдержала девчонка,
заснула… хотя, если не в этот раз, так в другой… просто нужен был совершенно
незнакомый человек… не музыкант, не журналист, Боже упаси… И все-таки, что с
сердцем, почему его никак не унять?..
Оксана засобиралась, говоря, что ей пора, что уже рассвело и идти до дома
недолго. Он открыл ей дверь, вышел следом, на прощание сказав:
— Не гуляй так поздно. Ночь — время для поэтов, влюбленных, но также и для
всякого сброда.
— А я люблю ночь, — повторила она, словно возвращаясь к началу разговора.
— Да, я видел, как ты спала, — Стив смягчил фразу улыбкой.
Не ответив, а лишь смущенно потупив взгляд, она пошла вдоль дома и вскоре
скрылась за углом. Стив едва успел достать пачку сигарет, как она вновь
появилась вдалеке и быстрым шагом направилась к нему навстречу.
— Я журналистка, — она показала диктофон, настолько компактный, что он умещался
в ее маленькой ладошке. — Я журналистка. Мне поручили написать материал о «Динозаврусе». Извините за представление, которое мы тут
устроили…
Говорила медленно, отводя глаза в сторону, хмурясь. Когда замолчала, вдруг
выключили фонари, будто на самом деле представление закончилось — гаснут
софиты, опускается занавес, зрители замерли, чтобы спустя секунду…
— Браво, — сказал Стив, — браво, отличная игра.
— Не игра, — она вскинула на него голову. — Мне всегда нравились ваши песни — и
тогда, и сейчас. Почему вы больше не пишете?
Он хотел что-то ответить, даже приоткрыл рот, как вдруг осознал бессмысленность
всяких объяснений, и в тот же момент заметил, как вдали, ступая на цыпочках,
возвращались, возвращались к нему… Группа детей, столь неожиданных в этот
ранний час, столь призрачных и молчаливых, прошествовала мимо во главе с
учительницей и растаяла в туманном воздухе меж деревьев. И пусть наваждение длилось
какой-то миг, он успел понять все: про Таню, про себя, про «Динозаврус»,
почему висит на стене старый плакат, куда исчезает ночь, каким будет
сегодняшнее утро.
— Полный рок-н-ролл, — произнес он любимую в прежние годы фразу.
— Понимаете, — она посмотрела на него умоляющим взглядом, — это мое первое
задание, а вы интервью не даете, я узнавала… Но в любом случае без согласования
с вами материал не пойдет…
С ее лица исчезли ночные тени, и теперь оно выглядело совсем по-детски: слегка
вытянутое, с ямочкой на подбородке, нежными губами. Она снова едва заметно
подрагивала, на этот раз, похоже, от волнения, и с видом студентки на экзамене
ждала, что он скажет.
— Пиши, детка, пиши, — Стив подмигнул, давая понять, что не держит зла. —
Считай, текст уже согласован. Обо мне строчи что угодно, хоть монстром
рок-музыки меня называй, как вы, журналисты, любите, хоть кем-нибудь еще.
Только учти, ни одного дурного слова о группе, о ребятах. Понятно, детка?
Блеснув на него глазами, она закивала, стала что-то радостно и сбивчиво
говорить, но Стив уже не слушал, лишь мимоходом отметив про себя — далеко
пойдет девочка, раз так начинает.
Когда она ушла, Стив некоторое время постоял, размышляя над тем, к чему отнести
ее прощальную фразу: «Спасибо за все». Проявил великодушие, выложил, как на
духу, всю свою жизнь, был лидером «Динозавруса»,
наконец, просто напоил в холодную ночь горячим чаем… Какая разница, прервал он
себя, какая разница!
Ему было хорошо. Первая утренняя сигарета; воздух, еще не прозрачный, но уже
проглядывающий новым днем; шорохи, звуки отовсюду — где-то проехала машина,
хлопнула дверь, чей-то голос издалека разнесся; и другой, внутренний, пока не
очень ясный, но нарастающий по мере того, как мазками ложились вокруг свежие
краски. И вдруг вспыхнуло, пробившись из-за туч, и заиграло здесь и там — на
капотах машин, на сырой листве, в зеркалах луж — солнце!
ВЕЧЕРОМ, В «ЛИМПОПО»
Официант — сухощавый, довольно высокий, с аккуратно подстриженными усиками и
расчесанными на косой пробор волосами — стоял, облокотившись на стойку бара, и
без интереса наблюдал, как ресторанный вышибала выводит за дверь буйного
посетителя. В позе официанта, в его взгляде явственно читалось — как все это
надоело… Пресыщенный разнообразием жизни, он, казалось, потерял способность
удивляться.
Из четырех столиков, которые он обслуживал, два пустовали; за третьим сидел
милиционер из местного отделения и скучно, едва шевеля ложкой, ел суп. Официант
знал про него все: жена, двое детей, любовница, застарелая язва желудка, берет
взятки, кормится в ресторане бесплатно, да еще с таким видом, будто одолжение
делает, терпя на подвластной ему территории этот, как он выражался, кабак с
музыкой. Противно, лучше не смотреть…
За четвертым столиком расположился мужчина среднего возраста, какой-то блеклый,
без особых примет. Но, выбирая между ним и продажным представителем власти,
официант остановил внимание именно на неприметном мужчине.
Итак, что можно о нем сказать?.. Судя по тому, как он горбится и чуть
прищуривает глаза, он, скорее всего, инженер или же работает в каком-нибудь
административном учреждении. Работа скучная и иногда, чтобы развеяться, он
заходит в ресторан. Как часто его можно видеть в «Лимпопо»?
Пожалуй, раз в два-три месяца — таков, видимо, цикл его существования. Словом,
понять его не сложно, как не сложно предугадать его конец — прерывистое
дыхание, перебои сердца — то ли от невыносимой скуки, то ли от желания со
скукой покончить. Почему именно прерывистое дыхание и перебои сердца? Ничего
сложного: он и сейчас, в спокойном состоянии, дышит тяжело, — значит, слабые
легкие. Кроме того, лицо у него красное, как у человека с повышенным давлением.
Он прост, как дважды два, предсказуем в каждом своем поступке. Вот сейчас,
будьте уверены, закажет графин водки…
Что же ты так смотришь на меня, глупое существо с усиками и набриолиненными
волосами? Думаешь, кто я такой и почему здесь сижу? Ну что ж, могу
представиться… Но сначала все-таки сделаю заказ.
— Можно вас? Пожалуйста, графин водки.
Ушел так важно, словно министр, хотя бежать должен, едва заслышит щелчок
пальцев. Надо выразить недовольство, когда он вернется. Нет, идет быстро, как
будто меня услышал.
— Пожалуйста, ваш графинчик.
— Спасибо огромное.
Вот теперь можно и представиться: Юрьев Константин Петрович. Холост, детей не
имею. Я шатен, среднего роста, мне сорок лет и у меня одышка, так как в
последние годы я несколько располнел и стал много курить. Проживаю… Впрочем,
остальное неважно.
Водка у них плохая, наверняка разбавляют. Жаловаться, конечно, глупо, силком
ведь не тащат, сам прихожу. Но, если разобраться, другого пути у меня нет…
Сейчас выпью и все объясню. Кому?.. Да хоть этому, в лакейском мундире.
Слушай дальше, любопытный официант, и слушай внимательно — твои куриные мозги
усваивают информацию только тогда, когда ты слушаешь очень внимательно.
Поэтому, кстати, у тебя такое напряженное лицо. Придется тебе, друг любезный,
еще немного поднапрячься.
Если не считать хронического гайморита и тех дней, когда у меня повышается
давление, я чувствую себя вполне сносно. Но иногда мне становится так тяжело
наедине с самим собою, что я иду в ресторан и созываю туда своих… Ты, официант,
сейчас поймешь, почему мне трудно подобрать слово. Мои гости — это, по
существу, я сам. Понятно?.. Как бы тебе объяснить?.. У моей души есть много
частей, и в определенные дни я собираю их вместе. То есть собираю не я, а та
часть, которая сейчас говорит с тобой и которая, по существу, почти мертва. А
убили ее остальные, составляющие мой образ. Она оживает лишь тогда, когда мне
плохо и я направляюсь в ресторан.
Самое сложное я тебе рассказал, хотя вовсе не уверен, что ты понял меня. Зато
теперь будет проще. Веселее и проще.
Выбор мой неизменен: зал ресторана «Лимпопо», что на
пересечении двух широких улиц в центре города. Обстановка в ресторане довольно
приятная, музыка, доступные цены — впрочем, ты знаешь это лучше меня, тем более
что не низкие цены меня привлекают.
Столик, который я всегда занимаю, находится в углу возле окна, и с высоты
второго этажа мне хорошо видны обе улицы. Собственно, ради возможности
обозревать то, что происходит внизу, я и прихожу сюда. За столик могут сесть
четверо: я и трое моих гостей. Но гости появятся позже, лишь после того как я
хорошенько выпью.
Сейчас, когда в графине остается не более одной стопки, в зал должны войти те,
кого я жду. И ты, глупенький официант, здесь больше не нужен. Твое общество,
пусть нас и разделяет половина зала, мне надоело.
Они появляются в таком порядке: Константин Петрович, как меня величают на
работе; Юрок, чье имя плод фантазии моей любовницы; Петрович — прозвище,
присвоенное мне друзьями, вместе с которыми я делю мужские радости — футбол,
пиво, баня.
— Добрый вечер. Ты покинул нас так неожиданно, что мне до сих пор тяжело
признать факт твоей смерти, — солидно высказывается Константин Петрович.
— Привет усопшему, — подмигивает Юрок.
— Здорово, покойничек, — хлопает меня по плечу Петрович.
Мы подзываем официанта (все-таки без него не обойтись), и каждый заказывает то,
что любит: Константин Петрович — осетрину с жареным картофелем; Юрок — пельмени
со сметаной; Петрович — пиво и раки. Я прошу принести еще один графин с водкой.
От моего предложения выпить отказываются все, даже Петрович.
— Достаточно пива, — говорит он.
Чуть подождав, Константин Петрович приступает к расспросам:
— Ну что, как твои дела?
— К чему эти условности, — отвечаю я, — вы все прекрасно знаете, зачем я вас
позвал.
На их лицах возникает такая знакомая и такая ненавистная мне ухмылка — мол,
сколько можно говорить об одном и том же. За всех высказывается Юрок:
— Она сама от тебя ушла. Плюнь и забудь. К тому же, это случилось почти десять
лет назад. Что, за такой срок ты не нашел ей замену? Выйди на улицу, открой
глаза, кругом столько красивых женщин! Зачем все время возвращаться к той,
которая от тебя отказалась?
— Да, Надя бросила меня, — подтверждаю я и запиваю свои слова водкой. — И все
же… Я хочу, раз уж вы собрались здесь, чтобы каждый вспомнил тот день, когда
впервые ее увидел…
Они переглядываются и, после короткого совещания, решают, что ответить все-таки
нужно. Слово берет самый уважаемый — Константин Петрович, но, перед тем как
начать свой рассказ, он еще раз пытается меня образумить:
— Пойми, мы желаем тебе добра и потому считаем, что не стоит ворошить прошлое.
Кроме того…
— Обойдемся без предисловий, — я наливаю себе полную стопку. — Предисловия
только затягивают нашу встречу.
Константин Петрович пожимает плечами, словно бы он сделал все, что мог, но его
не хотят слушать. Я знаю наверняка: он согласился беседовать вовсе не потому,
что желал мне помочь, а только из обыкновенной учтивости — ведь я их пригласил,
заказал ужин и обязался развезти по домам.
— Впервые я увидел Надю… — начинает он, но я его останавливаю:
— Какое было число?
— Зная твою непонятную склонность к точным датам… По-моему, 2 июня… Ты привел
ее на корпоративную вечеринку, как сейчас это называется, в ресторан, где
праздновалось, дай Бог памяти… пятидесятилетие нашего предприятия. То, что ты
так поступил, шло вразрез с общепринятыми нормами. Пригласить постороннего
человека на закрытую вечеринку, — возмущенный, Константин Петрович качает
головой. — Тем не менее, Надя, как мне помнится, была очень мила, всем
понравилась, даже начальник сказал тогда: «Какая редкостная девушка!» Но,
пойми, это ровно ничего не значит. Наш начальник человек недальновидный и
совсем не разбирается в людях. Взять, к примеру, его решение, когда он на место
своего зама назначил не меня, который всегда был его правой рукой, а ничтожного
Зуева, только потому, что у того, видишь ли, имеется очень влиятельный дядя. А
случай с…
— Стоп! — прерываю я. — Дальше все ясно. Мне хочется теперь послушать
Петровича. А то он лишь пьет пиво да загадочно улыбается.
— Что я могу сказать? — Петрович высасывает из рачьего панциря сладковатую
мякоть, и глаза его от удовольствия становятся такими же пустыми, как у рака. —
3 июня, если уж ты так любишь даты, ты притащил эту девицу на футбол. Как
сейчас помню, играли «Зенит» и «Спартак». Мы были в обычном составе — я, Толик,
Валера и Гоша — и никаких девиц видеть не хотели, а ты все-таки ее привел. Ну,
Бог с ней, тем более что вела она себя здорово — кричала, прыгала, когда наши
забили, — и всем, в общем-то, понравилась. Дело в другом… Пойми меня правильно,
существуют чисто мужские дела, куда женщинам встревать не следует. Один мой
приятель, ты его знаешь, как-то раз…
— Действительно, я его знаю, — подхватываю я слова Петровича, — и знаю ту
историю, которую ты собираешься рассказать. Тем не менее, хочу услышать ее от
него самого. Что же ты молчишь, Юрок?
— Знаешь, но хочешь услышать, — пережевывая пельмени, ехидничает Юрок; над верхней
губой у него образовались усы из сметаны. — Изволь, — это слово он усвоил
недавно и использует словно бы напоказ. — Изволь. Всю ночь мы с Юлькой
кувыркались…
— Когда? — спрашиваю я сквозь зубы, поскольку на его лице появляется похотливая
улыбка, по-видимому, он прокручивает в памяти те картинки, которые иллюстрируют
его «кувыркались».
— Что, когда? — Юрок смотрит на меня удивленно.
— Когда случилось? Дату назвать можешь?
— А… В ночь с 3-го на 4-ое июня, это я точно помню — у меня еще горячую воду,
как назло, отключили, так что пришлось нагревать кастрюли, чтобы соблюсти
гигиену. Так вот, ночь мы провели вместе, а наутро я пошел ее провожать. Идем
мы, значит, по улице: каблучки у нее цокают, волосы растрепались, — свежо было,
— а попка виляет так аппетитно, что…
Из всех гостей я больше всего не люблю Юрка. Константин Петрович, тот хоть и
типичный карьерист, но у него есть, как он выражается, принципы; Петрович —
обыкновенный рубаха-парень, а вот Юрок… Тип очень гаденький. Он готов смаковать
подробности своей интимной жизни бесконечно. Поэтому я размыкаю слух лишь
тогда, когда он переходит к самому важному для меня моменту:
— …а навстречу нам идет твоя Надя. Она, как только нас увидела, сразу
развернулась и побежала в другую сторону. Тут вдруг появляешься ты, хотя ни
ночью, ни утром тебя рядом не было. И ты, значит, догоняешь ее, что-то
пытаешься объяснить, машешь руками, а она тебя не слушает, отворачивается.
Тогда ты хватаешь ее за плечи, стараешься повернуть к себе. Все это
продолжалось довольно долго, пока она не вырвалась — и бегом к трамваю. Прыгает
в последние двери, они захлопываются, а ты остаешься стоять и, как дурак, провожаешь трамвай взглядом.
— Где это произошло? — спрашиваю медленно, стараясь смотреть Юрку прямо в
глаза.
— Да вот тут и произошло, — он показывает вниз на перекресток, где в свете
уличных фонарей поблескивают рельсы, а чуть дальше виднеется трамвайная
остановка.
— Будто сам не знаешь, — Юрок выглядит слегка обиженным, ведь из-за пустяка его
оторвали от важного дела — пельменей со сметаною. — А с Юлькой я тогда
расстался, — тихо говорит он, но спустя несколько секунд, подцепив вилкой
пельмень, уже весело продолжает: — Да мало их, что ли, Юлек-то?
— Но все-таки существуют какие-то принципы, — замечает Константин Петрович.
— В принципе, есть принципы, — смеется Петрович удачному, на его взгляд,
каламбуру.
Внизу, тяжко осиливая поворот, грохочет трамвай, и толпа на остановке приходит
в движение. Из-за угла дома появляется невысокая девушка. Заметив трамвай, она
прибавляет шагу, затем бежит, — но трамвай уже захлопнул двери и теперь,
переваливаясь и скрипя, медленно удаляется.
Девушка стоит на остановке одна, ей можно только посочувствовать — транспорт,
особенно в вечернее время, ходит здесь редко.
Залпом допив водку, я продолжаю наблюдать за тем, как девушка задумчиво смотрит
вдаль и временами поглядывает на круглые часы, висящие над входом в часовую
мастерскую. И от этой ее задумчивости мне становится не по себе, словно, не
дождавшись пассажирку, убежал не трамвай, а убежали годы, и следующего трамвая,
вопреки расписанию, уже не будет.
Раскатистый смех Юрка прерывает мои размышления:
— Да это же Надя! Уверен! Сходи вниз, убедись!
Он явно издевается, но Константин Петрович, не замечая издевки, заявляет со
всей серьезностью:
— Учитывая численность городского населения и то, что она могла сменить место
жительства, вероятность встречи с ней ничтожна мала. Хотя, конечно, всякое
случается…
Свое слово вставляет и Петрович:
— Не упускай шанса! В жизни бывает, как в футболе: команда до последней минуты
проигрывает и вдруг забивает случайный гол, потом другой и в итоге побеждает.
Под влиянием их речей и выпитой водки, я скатываюсь вниз по лестнице. Следом за
мной спешат: Юрок с издевательской ухмылкой на лице; Петрович, выбивая на
ступеньках залихватскую чечетку; замыкает же процессию Константин Петрович,
который, даже в спешке, сохраняет достоинство.
Разумеется, это не она. И рост не тот, и осанка другая, и даже то, что
показалось мне с высоты очень похожим — прическа и только ей свойственный цвет
волос — каштановый с золотистым отливом, — обернулось всего лишь умелой
подделкой парикмахера. Словом, чужая, совсем чужая девушка.
Рядом со мной стоят мои гости, и, хоть они молчат, я ощущаю их злорадство. От
их взглядов, улыбок, перемигиваний я будто становлюсь меньше, а они, наоборот,
увеличиваются. Им не дано понять, что девушку, которую я знал всего несколько
дней, мне никогда не забыть, и что так, как ее, я никого не любил, и что ради
нее я готов сносить все их насмешки…
— Эксперимент, — говорит Константин Петрович, — как и следовало ожидать,
закончился неудачей. Нужно ли дальше продолжать эти опыты?
Ему вторят Юрок с Петровичем, доказывая, что я даром трачу свое, а главное, их
время. И вдруг Петрович, как самый прямодушный, говорит то, что остальные наверняка
думают про себя:
— Ты стал нам мешать. Кому нужны твои воспоминания и воспоминания о
воспоминаниях? Ты только тревожишь нас, таская в этот ресторан и заставляя
каждый раз рассказывать одну и ту же историю.
Я понимаю, что он прав. Ради собственного спокойствия они когда-нибудь
избавятся от меня. Я и так почти мертв. Тщедушный и беззащитный, я стою в
окружении великанов. Мне страшно и кажется, что вот-вот они набросятся на меня
и звать на помощь будет поздно.
Но, пока я жив, а мои потенциальные убийцы еще не решились перерезать мне
горло, я знаю: каждый раз, когда мне будет невыносимо одиноко, я буду приходить
сюда, на этот перекресток, и буду пытаться разглядеть в толпе девушку, хоть
чем-то напоминающую Надю, и буду страдать оттого, что другие части моей души
украли у меня Надежду. Они почти вытравили меня из себя самого, а теперь хотят
уничтожить окончательно. Я слаб. Я поддаюсь им.
— Может, сходим завтра в баню? — примирительным тоном обращается ко мне
Петрович.
— Да, я подумаю…
— Предлагаю на выходных отправиться на пикник — вино, девушки, развлекательная
программа. Если согласен, изволь сообщить заранее, — вворачивает свое «изволь»
жизнелюб Юрок.
— Почему бы и нет…
— Кстати, напоминаю, на следующей неделе важное совещание и ты должен сделать
доклад, — Константин Петрович, как всегда, точен и деловит.
— Непременно сделаю…
— И вот еще, чуть не забыл, — Константин Петрович позволяет себе слегка
улыбнуться, — ты обещал после ресторана отвезти нас на такси.
— Обещал! Отвезти! Обещал! — хором подхватывают остальные.
Я выхожу на середину улицы — ни людей, ни машин — и думаю: «Я стал таким
маленьким, что из автомобиля меня могут даже не заметить». Прочие мои «я»
остаются на тротуаре и, посмеиваясь, наблюдают, как я голосую. Несколько машин
проносятся мимо, вероятно, водители приняли меня за мальчишку, а то и вовсе за
бродячего пса.
Наконец, мне удается остановить такси. Константин Петрович, по обыкновению,
садится рядом с шофером. По-спортивному легко запрыгивает на заднее сиденье
Петрович. Где же Юрок? Оглянувшись, я вижу, что он уже закадрил
смазливую девицу, наряд которой — кожаная мини-юбка, майка, едва прикрывающая
грудь, туфли на высоченных каблуках — говорит о роде ее занятий больше, нежели
надпись на ее майке: «Tuch me».
Ее густые волосы спадают на лоб, так что глаз почти не видно. Когда она
подходит к машине, Юрок предупредительно открывает дверцу и протискивается
следом за девицей.
Я понимаю, что, каким бы маленьким я сейчас ни был, места в этом такси для меня
нет. Я стал им обузой, поэтому они все — хваткие, жизнелюбивые, деятельные —
убили одного — растяпу, мечтателя.
В ресторане «Лимпопо» стало душно. Официант, у
которого к концу рабочего дня чуть растрепалась прическа и усы уже не
вытягивались в струнку, а загибались вниз, — подставил голову под струю
холодного воздуха от вентилятора. Постояв недолго у стойки бара, он выпил
стакан газировки и медленно двинулся между столиками. Чтобы проветрить
помещение, открыл сначала форточку, затем полностью распахнул окно.
Выглянув на улицу, официант увидел: девушка с каштановыми волосами, которые
чуть тронуло позолотой закатное солнце, садится в трамвай; прямо напротив
ресторана мороженщица собирает свою тележку, укладывая в нее ценники и упаковки
с витрины; то же самое проделывает ее соседка — торговка пирожками; сразу за
перекрестком стоит мужчина средних лет, ловит такси…
Официант поправил бабочку, наморщил лоб: осетрина с жареным картофелем,
пельмени со сметаной, водка, пиво, раки, — он привык определять людей по их
ресторанным заказам. Проверив свою профессиональную память — как всегда точно!
— официант оглянулся в зал — все «его» столики были свободны. Другие официанты,
собравшись возле стойки, о чем-то вяло переговаривались.
От скуки он опять выглянул в окно. Трамвай скрылся из виду, увезли свой товар
продавщицы, а этот — осетрина, водка и прочее — уже обнимает какую-то девицу и
вместе с нею садится в такси.
Ну что ж, предположение подтвердилось: на редкость примитивный тип — ресторан,
выпивка, девица…