Житейские истории
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2016
Игорь ХАРИЧЕВ
Прозаик, публицист, общественный деятель, секретарь СП Москвы, председатель
ревизионной комиссии СП XXI века, генеральный директор журнала «Знаниесила». Живет в Москве.
Я ПОМНЮ РАЗНЫЕ МГНОВЕНЬЯ…
(Житейские истории)*
Среди историй, собранных в этой книге, нет выдуманных. Все они произошли в
реальности — либо со мной, либо с моими друзьями, знакомыми, либо на моих
глазах. Их сюжеты придумала сама жизнь. Потому их можно с полным основанием
назвать житейскими.
Память лукава — мы хорошо помним одни детали и забываем другие. Мы можем
перепутать слова, сказанные много лет назад. Но сюжеты ярких событий, связанных
с нами, с нашими близкими, приятелями, остаются в памяти. Их мы рассказываем,
когда хотим привести яркий пример из жизни или развлечь кого-то. Они — опорные
точки нашего прошлого. Которое у каждого свое. И которое общее для всех нас.
____________________________
* Избранные главы из будущей книги.
АВГУСТ ДЕВЯНОСТО ПЕРВОГО
В начале августа девяносто первого я отправился в Ригу навестить родителей и
забрать сыновей, которые отдыхали там с июня. В Москву мы выехали вечером
восемнадцатого августа. Где-то после семи утра в купе ожило радио — так
проводники давали понять, что пора просыпаться, через полтора часа поезд
прибудет на Рижский вокзал. Тут я и узнал о введении чрезвычайного положения и
о том, что власть берет на себя ГКЧП — Государственный комитет по чрезвычайному
положению. Стало ясно, что в стране произошел переворот.
Я завез детей домой и тут же поехал к Белому дому. Там было еще немного народу,
но уже строились баррикады рядом с гостиницей «Мир», смотревшей на новое здание
посольства США. Туда стаскивали выломанное ограждение газонов, камни с
Горбатого моста, скамейки. Я поучаствовал в этом благом деле, хотя понимал, что
для танков это не станет преградой. Потом еще раз обошел Белый дом — людей
заметно прибавилось.
Вдруг возник низкий, густой звук. Танки! Они приближались со стороны
Кутузовского проспекта. И сразу вопросы начали тесниться в голове: будут
стрелять по Белому дому? Давить нас гусеницами? Что ждать от
них? За приближением боевых машин с тревогой наблюдали все, кто
находился на территории, примыкающей к Белому дому со стороны Москва-реки. Танков было пять.
Когда они приблизились, какие-то люди пытались остановить их, но, судя по тому,
что после короткой остановки грозная техника продолжила движение, она прибыла
поддержать нас. Танки встали по углам территории, которую мы защищали, а один
из них — на проезжей части перед большой лестницей, ведущей к Белому дому.
Очень быстро по разросшейся толпе распространилась информация, что их привел
капитан Таманской дивизии, не то Ермолаев, не то Ефремов, но снарядов они не имеют.
Так что это была скорее моральная, чем военная поддержка.
Через какое-то время я увидел группу людей, быстро спускающуюся по лестнице.
Впереди, сопровождаемый несколькими охранниками в черных костюмах, шел Борис
Николаевич Ельцин. Лицо у него было хмурое, решительное. Подойдя к танку,
Ельцин тут же взобрался на него. Охранники последовали за ним, окружили его. Я
знал одного из них, стоявшего ближе других — Александра Коржакова. Люди
сгрудились вокруг танка, и Ельцин зачитал «Обращение к гражданам России». ГКЧП
назвал реакционным, антиконституционным переворотом, призвал граждан страны
дать достойный ответ путчистам.
Когда он удалился, утаскивая за собой сопровождающих и корреспондентов, я
отыскал телефон-автомат, позвонил в Моссовет, где располагалось подобие
диспетчерской движения «Демократическая Россия» — там
в большой комнате на первом этаже сидел Миша Шнейдер. Я сообщил ему, что
приехал из Риги, нахожусь у Белого дома. Он попросил меня срочно приехать.
Несмотря на чрезвычайное положение, метро действовало исправно. Довольно скоро
я оказался в Моссовете, на улице Горького, дом тринадцать — теперь она вновь
зовется Тверской. Выяснилось, что меня ждет Гавриил Харитонович Попов. Мы были
хорошо знакомы — совсем недавно я был пресс-секретарем его предвыборного штаба
на выборах мэра Москвы. Я отправился к нему. В приемной на столе секретаря
лежало три автомата Калашникова. Гавриил Харитонович встал из-за стола, пошел
мне навстречу.
— Игорь, здравствуйте. У меня к вам просьба. Надо организовать защиту Моссовета
наравне с Белым домом.
Я прикинул, как это сделать, проговорил:
— Сейчас все собираются у Белого дома. Только оттуда можно забрать часть людей.
— Что для этого надо?
— Несколько автобусов.
— Решим.
Гавриил Харитонович вызвал сотрудника, занимавшегося транспортом, и он добился
того, чтобы один гараж уже через час пригнал два седельных тягача с большими
грузовыми прицепами. Конечно, возить людей в них было нельзя, но чрезвычайные
обстоятельства позволяли сделать это.
Проблема оказалась в другом: когда я в ставшей уже огромной толпе защитников
Белого дома набрал группу готовых перейти к Моссовету, неизвестный мне человек
стал уверять, что я провокатор, и люди разошлись. Но со второй попытки мне
удалось уговорить около двухсот человек. Они заполнили кузова обеих машин,
которые тотчас тронулись. Я тоже забрался в кузов, чтобы не отрываться от тех,
кого сагитировал ехать к Моссовету. Как непривычно было видеть знакомые улицы
из кузова, дома поднимались по обе стороны во весь рост, упираясь в серое небо,
висевшее над головой и регулярно сеявшее мелкий, скучный дождь.
У Моссовета наш десант спешился и тотчас начал строить баррикаду справа от
здания, перекрывая проезд и проход с улицы Горького. Из ближайших дворов
натащили досок, железных конструкций, кирпичей. Все пошло в дело. Чуть позже
взялись за сооружение баррикады на улице Станкевича, дабы защитить Моссовет с
тыла.
Когда основные работы были завершены, ребята взялись за устройство быта:
сделали из подручных материалов сиденья, чтобы отдыхать, раздобыли обычный чайник
и кружки, вскипятили чай на костерке.
Обстановка вокруг Моссовета была спокойная, но внизу, где улица Горького
упиралась в Моховую, подле гостиницы Националь стояло
несколько бронетранспортеров. Оставив одного из ребят за
старшего, я отправился в сторону Кремля посмотреть, что там происходит? И
обнаружил целую колонну, уходящую налево — между зданием Госплана, где ныне
находится Государственная Дума, и гостиницей Москва растянулось цепочкой
шестнадцать бронетранспортеров. Рядом с ними стояли солдаты с автоматами. Я
попытался поговорить с ними, объяснить, что демократы — не враги, они за народ.
И встретил глухое непонимание. Лишь когда мне удалось выяснить, что они из Мосрентгена, я понял, в чем дело: там располагался полк
КГБ. Ребят подготовили к общению с противниками власти.
Ночь прошла без каких-либо происшествий. Нам удалось даже подремать. А утром
меня попросил зайти к нему Попов.
— Мы решили снять охрану Моссовета, — сообщил он. — Нет смысла в
двух точках сопротивления. Тем более, что народу здесь
немного. Переходим в Белый дом. Поблагодарите от меня ребят, которые приехали
сюда.
Выйдя на улицу, я собрал свое воинство, объяснил ситуацию, передал
благодарность Гавриила Харитоновича. Оставив баррикады, мы направились большой
толпой к метро. На «Пушкинской» наполнили три вагона, с
«Баррикадной» перешли на «Краснопресненскую» и там поднялись на поверхность.
Нам казалось, что нас много и мы всерьез пополним число защитников Белого дома.
Но то, что мы увидели, приблизившись к тогдашнему оплоту демократов, поражало:
море людей, окружавших весьма большое здание. Мои спутники быстро растворились
среди них.
Я с трудом протиснулся к одному из входов. На каждом шагу приходилось
объяснять, кто я и куда направляюсь. Не сразу меня впустили в здание. Внутри
было много вооруженных людей, одни стояли, другие сидели, третьи шли куда-то. Я
тоже двинулся по запутанным коридорам в направлении кабинета Сергея Юшенкова. Я
уже знал, что он — один из руководителей обороны Белого дома. Сергей оказался
на месте в окружении депутатов, большинство из которых было мне знакомо. Он
сказал, что ночью ожидается штурм, скорее всего, со стороны реки. Мне
предложили остаться в Белом доме, давали автомат, но я отказался — решил быть с
теми, кто снаружи. Выйдя из центрального подъезда со стороны реки, я увидел
неподалеку Веру Кригер, моего сотоварища по координационному совету движения
«Демократическая Россия», и Диму Старикова, члена руководства партии
«Демократический союз», соратника Валерии Новодворской, который ездил со мной в
Литву. Я остался с ними и еще большим числом людей, находившихся поблизости.
С Димой и Верой мы проговорили всю вторую половину дня о самых разных вещах.
Нудный дождик вовсе не мешал этому. Порой беседа всерьез увлекала нас, но
все-таки тревога читалась на лицах моих друзей, на лицах тех, кто окружал нас.
Мы не забывали о том, что ждет нас. И когда мы накануне нового дня узнали, что
на пересечении Нового Арбата и Садового кольца погибли наши сторонники, стало
ясно: скоро и наш черед. Я видел решимость всех, кто окружал меня, выстоять или
погибнуть ради правого дела.
Из Белого дома принесли несколько коробок противогазов, начали раздавать их.
Нам троим противогазы достались только потому, что мы
стояли недалеко от входной двери. Тем многим, которым не хватило, рекомендовали
в случае газовой атаки намочить платки и дышать через них. Позже тех, кто стоял
рядом со зданием, попросили отойти подальше, потому что в случае обстрела
начнут падать наружу осколки разбитых стекол. Мы отошли метров на десять. Мы
были готовы к штурму. Мы прекрасно понимали, что многие погибнут, если сначала
ударят ракетами, а потом пойдут в атаку спецназовцы. Но никто не уходил.
Часы тянулись невыносимо долго, но штурм не начинался. И когда вдруг наступило
утро, стало ясно, что штурма не будет. Позже выяснилось, что группа спецназа
«Альфа» отказалась захватывать Белый дом именно по той причине, что это привело
бы к гибели большого числа людей. Так что победили защитники Белого дома,
прежде всего, те, кто были безоружны и находились у стен здания.
Мы полагали, что победила демократия. Позже выяснилось, что это не так. Не все
из тех, кого считали демократами, выдержали испытание властью, славой. Да и
само это слово несло за собой полярные смыслы, достаточно сказать, что самое
массовое движение «Демократическая Россия», сыгравшее существенную роль в
истории страны, распалось вскоре после августовских событий — слишком разные
силы входили в него, от монархистов до республиканцев, от упертых сторонников
рыночной экономики до приверженцев социализма «с человеческим лицом». Их
объединяло только одно: стремление скинуть КПСС. Понятно, что в подобной
ситуации «Демократическая Россия» не могла стать той силой, которая осуществила
бы успешное преобразование страны после краха коммунистического режима.
В полдень мы с Верой отправились на место гибели ребят на пересечении Нового
Арбата и Садового кольца. Их имена мы узнали позже: Дмитрий Комарь,
Илья Кричевский, Владимир Усов. По-прежнему шел небольшой дождь, но он не успел
смыть кровь на выезде из тоннеля, где смерть настигла одного из них.
Неподалеку, ближе к Смоленской площади, стояло два троллейбуса, выполнявших
ночью роль баррикады — на их развороченных боках остались следы ударов
бронемашин. Мы с Верой оказались далеко не единственными, кто пришел на место
недавних столкновений, но я не увидел большого скопления людей. Как и движения
транспорта: лишь отдельные машины пробирались между стоявшими поперек проезжей
части троллейбусами.
Вечером двадцать второго августа я был свидетелем того, как многотысячная толпа
на площади перед главным зданием КБГ зачарованно наблюдала за попытками десятка
отчаянных парней, пытавшихся свалить памятник Дзержинскому. Я понимал, что
«железный Феликс», если он упадет, угробит несколько
человек: люди, стоящие в тесной толпе, не успеют отскочить. Я пытался
остановить ребят — не помогло. Они яростно боролись с ненавистным символом. К
счастью, Дзержинский устоял. На следующий день его демонтировали с помощью
крана.
В КУЗНИЦЕ ТЕРРОРИСТОВ
Уже через час после возвращения от славных советских писателей я ехал на
Ленинградский проспект в Институт общественных наук с полномочиями коменданта.
Здание надо было опечатать. Со мной в автобусе находилось с десяток человек —
защитники Белого дома, ставшие опорой новой власти.
Вскоре мы оказались перед старомодным зданием с непременными колоннами, в
которых проглядывало гнилое величие сталинской эпохи. Открыв большие двери, я
вторгся в просторный холл. И тотчас из-за стойки вышел служитель закона.
«Слушаю вас». Он был щуплый, совсем не представительный на вид. Я показал
предписание. Он внимательно изучил его, проверил мои документы, озадаченно
произнес: «Идемте к начальству». Потом бумагу столь же дотошно смотрел капитан,
крепенький мужичок. Закончилось все безнадежной миной на лице и фразой: «Действуйте».
Институт оказался громадным — сосредоточие зданий, старых и новых, высоких и не
очень, соединенных многими переходами. Я обошел свои владения в сопровождении
нескольких ребят и милиционера, взявшегося показать то, что теперь надлежало
охранять нам. Пустынные гулкие коридоры и холлы принимали меня и моих спутников
настороженно.
Расставив ребят в нескольких местах, я направился назад. Милиционер вновь
показывал мне путь: с первого раза невозможно было запомнить, где и куда
поворачивать, на какой этаж подниматься или опускаться.
— Как вы думаете, — спросил вдруг милиционер, — теперь будет лучше?
Ну, после того, как вы победили.
— Кто — мы? — поинтересовался я.
— Демократы, — почему-то смущаясь, пояснил он.
— Надеюсь, что будет лучше. Хотелось бы.
Было уже за полночь. Следовало найти место для отдыха. Спать я устроился в
кабинете директора на мягком, уютном диване. Я смотрел в незнакомый потолок и
думал: «Надо же, куда занесла меня судьба. Еще недавно меня бы не пустили за
порог, а теперь я здесь хозяин. Смешно». Мое самолюбие вовсе не тешилось этим
фактом.
По утру перед большими дверьми собрались сотрудники
института. Их было несколько сотен. Мне пришлось выйти к ним и объяснить, что
институт закрыт, что им необходимо разойтись, а их судьба решится позже. Им не
под силу было понять меня. Множество глаз смотрело на меня с удивлением и
страхом. Какие-то юркие ребята требовали пропустить их, объясняя, что работают
не в институте, а в фирмах, расположенных на его территории, и что бизнес не
должен останавливаться. Это было нечто новенькое. Я обещал разобраться.
Очень быстро выяснилось, что фирм в помещениях института — за два десятка. Основной из них была некая «Любава».
Она сдавала помещения всем остальным коммерсантам и значилась советско-американо-бразильской. На второй день моего
изучения бумаг ее представители принесли новенькие документы. «Любава» превратилась в российско-финскую. Похоже, я
наступил кому-то на мозоль.
Среди прочих фирм меня заинтересовала единственная
иностранная «LTD Trading», зарегистрированная на
Кипре. Почему-то она платила мизерную арендную плату. Я решил выяснить, что это
за фирма? Появившись у Музыкантского в Моссовете,
рассказал ему про свои исследования, про «Любаву» и
закончил этим самым ЭЛТЭДЭ.
— Любопытно, — проговорил Александр. — Ты правильно сделал, что
начал выяснять. Собери побольше фактов. А насчет
иностранцев, сходи к человеку, который теперь занимается у нас безопасностью.
Зовут его Александр Перелыгин. Он в соседнем здании.
Перелыгин оказался достаточно молодым, но уже лысеющим человеком, худым,
высокого роста. Он внимательно выслушал меня, обещал справиться у знакомых из
экономического управления. Просил приехать завтра.
Я вернулся в занятый нами институт. Мы уже знали, что он представлял
из себя до недавних пор. Это была кузница весьма достойных кадров:
террористы, нелегалы, партизаны — вот кто вырастал в славных стенах. Выходцы из
бедных стран Южной Америки, Африки, Ближнего и Дальнего Востока, приезжая на
учебу, получали кличку. Их учили стрелять, взрывать, прятаться от людей и среди
людей, организовывать подполье, пропагандировать марксизм и ленинизм. Часть из
них, наиболее засекреченная, никогда не покидала пределов филиала института под
Химками. Я уже с меньшей иронией воспринимал происходящее.
Через день я приехал к Перелыгину. Он подождал, пока я займу место напротив,
потом заговорил:
— Ребята проверили. Такой фирмы на Кипре нет.
— Как это понимать? Подставная структура?
Эдуард кивнул с тонкой, язвительной улыбкой.
— Тогда это — детище Международного отдела ЦК КПСС. Как и «Любава».
Еще один осторожный кивок.
— Деньги шли в карман конкретных людей?
И опять он кивнул.
— Кто они?
Александр развел руками.
— Как узнать? — настаивал я.
— Узнать в принципе несложно. Только необходимо постановление прокуратуры.
Я отправился к Музыкантскому, рассказал ему об итогах
расследования. Он попросил передать ему все документы, что я и сделал. Чем
закончилось эта история, не знаю. Не до того было, чтобы интересоваться.
ХИТРЫЙ ЛИС
В начале девяносто второго Геннадий Бурбулис, на тот момент государственный
секретарь, попросил меня, работавшего тогда в администрации президента,
обеспечить поддержку федеральной позиции на предстоящем референдуме в
Татарстане. Двадцать первого марта жители республики должны были ответить на
вопрос: «Согласны ли Вы, что Республика Татарстан — суверенное государство?»
Проблема состояла в том, что в республике велась агитация исключительно за
суверенитет, а противоположная не допускалась. Местное телевидение не давало
возможности выступать противникам суверенитета, типографии отказывались
печатать листовки и другие материалы с подобной позицией. Необходимо было
обеспечить изготовление, доставку в Татарстан и распространение там печатных
агитационных материалов.
Основой для команды, которую я собрал, стала ведомая Николаем Травкиным
Демократическая партия России — ее отделение в Татарстане и активисты партии в
Москве. Штаб располагался на территории администрации президента России. Мы
сочиняли тексты листовок, брошюр, придумывали плакаты, потом печатали это большими
тиражами в одной из обычных типографий и отправляли в Казань на грузовых
машинах, арендованных в гараже, не имеющем отношения к администрации
президента.
Поначалу все шло прекрасно: машины доставляли груз по назначению, члены партии
под руководством Рашита Ахметова распространяли их по
республике. Однако дней через десять группы татарских националистов начали
останавливать наши машины на границе республики, разгружать агитационные
материалы и сжигать их. Водителей, которые сопротивлялись, избивали. Мы срочно
изменили тактику: нашли владельцев легковых машин, желающих заработать, и с
ними начали отправлять листовки, плакаты. Конечно, в легковую
машину влезало меньше, чем в грузовую, но что было поделать.
Две недели новый вариант доставки действовал исправно, потом националисты
начали останавливать на границе все легковые машины с московскими номерами и
обыскивать их. Наши материалы опять уничтожали. Канал доставки вновь был
нарушен. Попытка казанских сотоварищей найти достаточное число тамошних автовладельцев, готовых подзаработать на поездках в Москву,
не дала результата: люди боялись браться за это дело.
Тогда был придуман следующий вариант: мы отправляли поездом в Казань членов
нашей команды, они в сумках везли агитационные материалы. То есть, на месте
прежней реки остался небольшой ручеек. Я ожидал, что националисты начнут
обыскивать поезда, прибывавшие из Москвы, но они поступили по-другому: в одну
из ночей разгромили и подожгли офис отделения ДПР, уничтожив запас листовок и
плакатов и сделав невозможной дальнейшую работу там. Милиция, разумеется, не
смогла найти погромщиков. Ручеек совсем обмелел.
В марте на вопрос референдума положительно ответил шестьдесят один процент проголосовавших. Иного трудно было ожидать в республике, где
националистов открыто поощряла власть, и прежде всего
президент Минтимер Шаймиев.
Через несколько месяцев я приехал в Казань на заседание Конгресса
демократических сил России, объединявшего демократические организации республик
и областей. Татарские националисты не дали нам провести заседание — они
заблокировали зал, избили несколько наших сотоварищей, не желавших подчиниться.
Когда страсти поутихли, я подошел к тройке молодых ребят, спросил:
— Чего вы добиваетесь?
— Мы хотим, чтобы Татарстан стал независимым государством. И чтобы здесь жили
только татары, — объяснил мне один из них, самый бойкий, с вполне
интеллигентным лицом.
— Но здесь, причем, с давних пор, живет много русских, — возразил я.
— Мы хотим, чтобы они уехали.
— А если они не захотят?
— Придется сделать так, чтобы уехали.
Парень говорил это со спокойной уверенностью, а мне хотелось загнать его в
угол.
— Но татар, которые живут за пределами Татарстана, больше, чем здесь, —
напомнил я.
— Надо, чтобы они переехали в Татарстан, — упрямо сказал парень.
У меня был один козырь. Я использовал его:
— Вы считаете, что русские здесь с тех пор, как Иван Грозный захватил Казань.
Но это не так. Русские и татары были по обе стороны, когда войска Ивана
Грозного осадили Казань, это исторический факт. Не русские захватили татар, а одна
группировка, в которой были русские и татары, захватила другую, в которой тоже
были русские и татары.
Его лицо посуровело.
— Это неправда, — жестко выговорил он.
— Это правда, — нарочито спокойно сказал я. — И еще. Если вы
начнете насильно выселять отсюда русских, вы спровоцируете насилие в отношении
татар, живущих за пределами республики.
Его реакция была мгновенной:
— Вот и прекрасно. Татары скорее соберутся на исторической родине.
Его не пугала кровь. Человеческая жизнь не казалась ценностью. Идея собрать
татар на территории республики была для него и ему подобных превыше всего
остального.
Два года спустя, когда я был помощником Филатова, в один из государственных
праздников, кажется, на девятое мая, я оказался за столом рядом с Шаймиевым.
Под звучавшие тосты мы выпивали и закусывали. И вдруг через какое-то время
Шаймиев наклонился ко мне и негромко проговорил:
— Я знаю, чем вы занимались на референдуме в Татарстане.
Честно говоря, я удивился. И тому, что он все знал, и тому, что захотел
сообщить мне об этом. Надо было что-то ответить.
— Я не делал тогда ничего противозаконного, — вкрадчиво сообщил я.
Обдумав мои слова, он кивнул.
— Да, разумеется.
Возможно стоило ему напомнить о том, что в ополчении
Минина и Пожарского было немало татар и башкир, что в Отечественной войне
тысяча восемьсот двенадцатого года принимали участие самостоятельные башкирские
и татарские полки, которые храбро сражались с французами, что в Москве
существовал не только Храм Христа Спасителя, поставленный в память
воинов-христиан, погибших на войне с Наполеоном, но и Соборная мечеть в память
воинов-мусульман, погибших на той же войне. Я не стал говорить все это —
обстановка была неподходящая. А позже мы с Шаймиевым не встречались.
ИСТОРИЯ ОБЩЕСТВЕННОЙ ПАЛАТЫ. ЧАСТЬ 1
В небольшом аппарате советника президента Сергея Станкевича я отвечал за
партии и общественные организации. И понимал, что необходимо постоянное
взаимодействие с ними. Дабы обеспечить его, придумал создать Общественную
палату из представителей разных организаций — совещательный орган при
президенте. Явился к тогдашнему руководителю администрации президента Юрию
Владимировичу Петрову. Он, выслушав меня, вяло проговорил: «Не понимаю, зачем
это нужно». В январе девяносто третьего, сразу после того, как на место Петрова
пришел Сергей Александрович Филатов и я стал его
помощником, я поделился идеей с ним. Филатов сказал, что подумает над
предложением. И, конечно, забыл в суете дел. Когда я через два месяца напомнил
ему о предложении, озабоченно проговорил:
— Ты подожди. Не спеши. Давай мы лучше твою идею приспособим для более
актуальных целей. Я сейчас думаю о Конституционном совещании. Давай-ка мы твою идею приспособим для совещания.
Я был не против опробовать идею в такой форме.
Немедленно взялся за дело. Как и две мои сотрудницы — Ира и Валя, —
оставшиеся со мной еще со времен работы на референдуме в Татарстане. Ира в
прежние времена трудилась на каком-то предприятии, производившем военное
оборудование, в качестве инженера. Дотошная, старающаяся проникнуть во все
детали — более надежного сотрудника я не знал. Очень привлекательная брюнетка
средних лет с неудавшейся личной жизнью: она была замужем, но развелась, а
детей не заимела. Для нее не существовало ничего, кроме работы, на которую она
приходила рано, а уходила совсем поздно. В отличие от нее пышная Валя была
замужем, частенько опаздывала на работу и старалась побыстрее
убежать домой. Она любила получать четкие задания, дабы не мучиться
размышлениями, лишний раз не напрягать извилины, хотя все оговоренное исполняла
прилежно. Втроем мы принялись подбирать общественные организации, налаживать
контакты. Общественная палата должна была включить в себя двести пятьдесят
человек, уважаемых, представляющих самые разные сферы общественной деятельности
— творческие союзы, молодежные, ветеранские, инвалидов, религиозные,
экологические и прочие организации.
В начале июня Конституционное совещание впервые собралось в полном составе.
Работы моей группе только прибавилось: надо было готовить протоколы ежедневных
заседаний Общественной палаты. Конечно, все делали стенографистки и машинистки,
но на мне была ответственность за точность приведенных решений и формулировок.
Поэтому Ира с Валей прилежно фиксировали все, что происходило на заседаниях, а
вечером мы сверяли их записи с расшифровками. И лишь после этого я передавал
протоколы в ту группу особо доверенных юристов, которая собиралась на исходе
дня под руководством Филатова.
Большинство членов Общественной палаты с невероятным энтузиазмом включились в
работу. Владимир Дашкевич, известный композитор, Александр Гельман, не менее известный драматург, Аркадий Вольский, руководитель солидного союза промышленников и
предпринимателей, Марлен Хуциев, любимый многими кинорежиссер, Иван Кивелиди, крупный бизнесмен, а еще руководитель католической
молодежной организации, успешный мэр небольшого города и другие члены палаты
неустанно предлагали и уточняли формулировки различных глав, стараясь внести в
будущую конституцию самое сокровенное, воплощающее надежды народа, не
выговоренные, но четко угадываемые теми, кто собирался
в просторном зале бывшего кремлевского театра, давно переоборудованного для
проведения заседаний. Спорили до одури из-за каждой мелочи, вовсе не
считая ее таковой, понимая значение запятой, не то что
слова. И это были в массе своей люди, не имеющие юридического образования. Но
ситуация заставляла их вести себя так, будто они его имели.
Владимир Дашкевич, немолодой, но энергичный человек, председатель Союза
композиторов и автор прекрасной музыки ко многим кинофильмам, говорил с каким-то
юношеским воодушевлением:
— Нам повезло. Уникальная ситуация — писать основной закон страны, по которому
потом жить будем. Да мы просто обязаны выложиться по полной.
Володю я уже знал до этого — он был активным членом демократического движения,
участвовал во многих наших мероприятиях, любил готовить документы: резолюции,
заявления. До того, как стать композитором, он работал инженером и сохранил
четкость ума.
Признаюсь, меня захватило то, что творилось на заседаниях палаты. Была во всем
этом какая-то добрая, созидательная энергия. Работа на далекое будущее. Зато
вечером, на заседаниях под руководством Филатова, царила иная, дотошно-деловая
обстановка. Здесь опытные юристы совсем по-иному взвешивали формулировки —
более отстраненно, прагматически. Они тоже думали о будущем, но совсем близком,
в перспективе на пять, максимум десять лет: как избежать тех проблем, с
которыми страна, и прежде всего власть, столкнулись в последние два года. И
потому подрезали чересчур свободный полет мысли.
Первый этап Конституционного совещания завершился через неделю подписанием
всеми участниками проекта Конституции. А завершающий этап стартовал во второй
половине октября, уже после известных событий, закончившихся обстрелом Белого
дома и роспуском Верховного Совета. Я, как и прежде, отвечал за Общественную
палату. Уже знакомые мне люди, среди которых было немало знаменитостей,
заполняли зал бывшего кремлевского театра, непрестанно вчитывались в текст проекта, рвались выступать, предлагали свои
формулировки, ожесточенно спорили. Но я не чувствовал того летнего
воодушевления, которое наполняло их тогда, в июне — деловитая обстановка,
немного суетная, но не более того.
Работа над проектом продолжалась до начала ноября. А двенадцатого декабря
Конституцию приняли на референдуме.
В ОКТЯБРЕ ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЕГО
К событиям октября девяносто третьего года Россия шла долго, фактически с
августа девяносто первого. Тогда в демократическом движении участвовали самые
разные силы, объединенные желанием свалить коммунистическую власть. Но после
того, как эта задача была решена, стали существенны
отличия в позициях по самым ключевым вопросам: как должна быть устроена власть?
Каковы механизмы обратной связи? Каково отношение к частной собственности и,
прежде всего, к тому наследству — заводам, фабрикам, предприятиям, —
которое осталось от СССР? Не случайно в Белом доме, где располагалась тогда
российская представительная власть, в значительной мере противостоявшая
президенту, находились многие из тех, кто входил в движение «Демократическая
Россия» и кто защищал это здание в августе девяносто первого.
Указ Ельцина от двадцать первого сентября номер тысяча четыреста «О поэтапной
конституционной реформе в Российской Федерации» назначал выборы в
Государственную Думу, распуская при этом Съезд народных депутатов и Верховный
Совет. А по сути, прекращая действие в России
существовавшей с семнадцатого года советской модели власти. Все это привело к
серьезному обострению противостояния. В итоге страна дожила до третьего октября
— дня, когда ее будущее могло определиться только в результате вооруженного
столкновения.
Третьего октября вооруженные сторонники Верховного Совета, ведомые
вице-президентом Александром Руцким, заняли соседнее с Белым домом здание.
Позже они попытались захватить телевизионный центр в Останкино, чтобы взять под
контроль основные телеканалы. Там завязался настоящий бой.
В этот вечер на улицах Москвы не было ни милиции, ни войск. Зная об этом,
сторонники Ельцина собрались в двух местах: на Красной площади около Спасской
башни и на Тверской перед зданием Моссовета. Это были безоружные люди, решившие
продемонстрировать свою поддержку тому курсу, который пытался проводить
президент и который разрабатывал Егор Гайдар. В Кремле ожидали штурма.
Рассчитывать там могли только на тот полк, который охранял Кремль и
располагался там же. Помимо обычного оружия он располагал несколькими
бронетранспортерами — их расставили по территории, огражденной кирпичной
стеной.
В этот вечер и эту ночь мы оставались в Кремле. Вовсе не потому, что нам
приказали — как уехать домой в ситуации, когда решается вопрос о будущем
страны? Я знал о том, что у Спасской башни собралось много людей, я несколько
раз выходил к ним, делился новостями. Там находилось немало моих знакомых,
соратников по «Демократической России». Кто-то умудрился привезти туда звукоусилительную установку, и там шел митинг. Порядок у
микрофона регулировали депутаты Лев Пономарев и Глеб Якунин.
Где-то около одиннадцати в Кремле и его округе выключили освещение. Красная
площадь погрузилась во тьму. Ясно, что это было сделано на случай штурма. Но мы
со Львом и Глебом обеспокоились по поводу собравшихся на площади — как бы в
темноте их не перепутали с теми, кто решится на атаку пристанища президента. Мы
отправились переговорить с Коржаковым. По слегка угадываемым дорожкам дошли до
здания Сената, построенного великим Казаковым, поднялись на третий этаж.
Александр Васильевич оказался на месте, сидел с мрачным лицом. Как ни странно,
он не знал про собравшихся перед Спасской башней.
— Много там людей? — оживленно спросил он.
— Несколько тысяч, — пояснил Пономарев.
— Отлично. Надо направить их к телецентру. Там идет бой. Надо от имени
президента попросить их пойти туда.
Мы вышли от Коржакова в растерянности: направить безоружных людей в Останкино,
где идет вооруженное столкновение, показалось нам безответственным.
— Я бы не стал передавать эту просьбу тем, кто стоит там, — негромко
проговорил Пономарев.
Мы с Глебом поддержали его.
Ранним утром в приемной Филатова я и другие сотрудники наблюдали по каналу CNN,
как по Кутузовскому проспекту приближаются к Белому дому несколько танков. Их
направил туда вовсе не министр обороны, их привел полковник Анатолий Волков,
работавший в девяносто третьем помощником генерала Дмитрия Антоновича
Волкогонова, советника президента по вопросам обороны и безопасности. Увидев
бездействие министра обороны Грачева, Анатолий не выдержал, сказал нам, что
едет в Таманскую дивизию, в которой служил долгое время. Ему удалось под свою
ответственность привести танки к Белому дому. Но стреляли они болванками, что
хорошо видно на кадрах видеохроники: когда снаряд
попадал в стену, появлялось белое облако от разбитого мрамора, однако, дыры не
возникало. А пожар на двадцать первом этаже — следствие поджога. Дело в том,
что весь этот этаж занимал обширный архив, и кто-то поджег его, когда стало
ясно, что защитники Верховного Совета проиграли.
То, что танки стреляли болванками, не отменяет самого факта обстрела здания, в
котором располагался высший на тот момент представительный орган власти. Факт,
вполне достойный эпитета «трагичный». События октября девяносто третьего на
долгие десятилетия раскололи многочисленные ряды тех, кто сообща боролся с
коммунистическим режимом в последние годы СССР, кто стоял плечом к плечу в
девяносто первом. Не хочется во всем оправдывать взявшую верх сторону, однако,
я не уверен, что развитие России шло бы безоблачно, если бы верх тогда взяли
противники Ельцина: среди них тоже были очень разные силы, не факт, что
последовательные социал-демократы смогли бы провести свою линию. Скорее всего,
главную роль играли бы куда более многочисленные и решительные сторонники
правильного социализма, готовые толкнуть Россию на новую попытку неудачного
эксперимента.
КАК ФИЛАТОВ МЕНЯ УВОЛИЛ
Двадцать шестого января девяносто четвертого умер Алесь Адамович, известный
писатель, видный представитель демократических сил и друг Филатова. За день до
похорон Сергей Александрович написал текст выступления на прощании, тут я
попался ему под руку, получив несколько исписанных листков, отнес их
машинистке. Та набрала на компьютере, вернув мне и рукописный текст, и
напечатанный. Но, как оказалось, она пропустила один абзац, а я не проверил. В
итоге случилось вот что: следующим утром у гроба друга Сергей Александрович
запнулся — он помнил, что должен быть еще один абзац, а его на листке не
оказалось.
Филатов, к которому я всегда относился с уважением и с которым до сих пор
поддерживаю дружеские отношения, человек вспыльчивый. Возможно, сказывается
кавказская кровь: его мать была армянкой. Вернувшись в Кремль, он вызвал меня и
объявил, что я уволен. Я тут же отправился на Старую площадь, где у меня был на
четвертом этаже основной кабинет, и начал собирать вещи. Накопилась уйма
документов, самые важные из которых мне хотелось бы передать в архив. Я отделял
их от тех, которые следовало сдать в макулатуру.
Но вот что поразительно: когда я выходил из кабинета поесть или по другой
необходимости, я сталкивался с тем, что меня перестали замечать. Самым
непосредственным образом. Те, кто еще вчера здоровался со мной, выяснял, как
дела, теперь проходил мимо, не замечая, как будто я стал невидимым. Это
веселило меня. В основном здание наполняли сотрудники, работавшие ранее в
аппарате ЦК КПСС, функционеры ЦК ВЛКСМ. И в Кремле, куда я пришел ненадолго
забрать кое-какие вещи, повторилось то же самое. И только Илюшин, первый
помощник Ельцина, подошел ко мне, пожал руку, выразил сочувствие. Засмеявшись,
я уверил его, что никакой трагедии не вижу и с новой работой
у меня проблем не будет.
Я допоздна разбирал бумаги, а где-то в десять вдруг зазвонила «вертушка».
Подняв трубку, я услышал голос Филатова:
— Ты можешь сейчас приехать в Кремль?
— Я могу только прийти, — сообщил я. — Машину уже отобрали.
— Приходи. Я жду.
Я направился привычным маршрутом по Ильинке к Спасской башне. Минут через
двадцать появился в кабинете Филатова в Казаковском
корпусе Кремля.
— Я, конечно, погорячился, — хмуро сказал Сергей Александрович. —
Давай и дальше будем работать вместе.
Я согласился.
— Но ты впредь будь внимательнее, — уже веселее добавил Филатов.
На следующий день случилось чудо: я вдруг опять стал видимым. Те, кто вчера не
мог разглядеть меня с расстояния трех метров, подбегали ко мне, жали руку,
поздравляя с удачным исходом. Я потешался.
Большинство наших профессиональных чиновников и в те времена, и сейчас отвечают
двум главным требованиям: лояльность начальству и власти, умение держать в узде
собственную инициативу. Я потому и ушел из администрации президента в начале
девяносто седьмого, что Филатов уже покинул место руководителя, пространство
для инициативы катастрофически сужалось, а работать исключительно в рамках
спущенных сверху указаний мне было не интересно. Для этого надо иметь чиновное
сердце.
ИСТОРИЯ ОБЩЕСТВЕННОЙ ПАЛАТЫ. ЧАСТЬ 2
Сразу после референдума я пристал к Филатову с идеей превратить Общественную
палату в постоянно действующий орган.
— Зачем? — недоверчиво поинтересовался он.
— Это механизм обратной связи.
— Тебе мало Думы?
— Там партии. А в Общественной палате — самые разные общественные организации.
Они представляют неполитические интересы. Самый широкий спектр неполитических
интересов.
Филатов обещал подумать, но как-то вяло, а мне очень хотелось добиться своего.
Поэтому я при первой возможности отправился к помощнику президента Льву
Суханову, с которым успел наладить хорошие отношения. Тот сказал, что ему
нравится мое предложение и что он ознакомит Бориса Николаевича с моей запиской.
Через два дня меня вызвал Филатов, показал мне на стул, а потом положил передо
мной мою записку, на которой рукой президента в правом верхнем углу было
начертано: «Филатову. Прошу разработать меры по реализации. Б. Ельцин». Я
сразу понял — сейчас будет разнос.
— Зачем ты мне отдавал, если ты напрямую с президентом работаешь? — Он говорил скорее устало, чем раздраженно. — Может, я
вообще здесь не нужен?
— Сергей Александрович, я за дело переживаю. Очень важно, чтобы появилась
Общественная палата. Для страны важно.
— Есть много чего важного для страны… Ладно, разрабатывай меры. Когда
разработаешь, мне дашь, а не президенту. Мне. Ясно?
— Ясно.
Через день я вручил Филатову проект указа, предложения по организации работы
палаты, регламент работы и список общественных организаций, которые могли
делегировать в нее своих представителей. Большинство из них уже делало это в
прошлом году.
Я ждал указа президента. Но Юрий Батурин, в то время помощник президента по
юридическим вопросам, решил на всяких случай снизить уровень документа — Ельцин
подписал распоряжение о создании Общественной палаты. Я не слишком расстроился
— главное, палата появилась, была правомочна обсуждать самые разные вопросы и
давать рекомендации президенту. Мне и моей группе предстояло обеспечивать ее
работу. На следующий день я приехал к академику Топорнину,
директору Института государства и права, назначенному председателем палаты. Я
обсуждал с ним первое заседание нового органа.
— Он должен открыть заседание, а фактически работу палаты, напутственным
словом, — возбужденно говорил я.
— Лучше Бориса Николаевича вообще не тревожить. — Топорнин,
тоже Борис Николаевич, был весьма осторожным человеком. — Поговорим о направлениях
работы, составим какой-то план. И его потом ознакомим.
— Нельзя начинать работу без его напутствия, — возбужденно настаивал я. —
Он создал палату своим распоряжением. Он должен сказать какие-то слова в начале
ее работы.
— Откуда возьмутся эти слова?
— Я их напишу. — Он смотрел на меня с большим сомнением, и я добавил с
некоторой хвастливостью. — Уже не раз писал.
— Ну… вы мне хотя бы покажите перед тем, как отдадите
президенту, — с какой-то беспомощностью попросил он.
Я этого не собирался делать. Но и отказывать ему впрямую не хотелось.
— Борис Николаевич, все будет нормально.
Он хмуро кивнул.
Президент явился на первое заседании Общественной
палаты. Мне было приятно услышать, что его выступление во многом повторяло
текст, переданный мной Суханову неделю назад. Я с довольным видом оглядывал зал
и видел почти сплошь знакомые лица. Эти люди участвовали в Конституционном
совещании, теперь им предстояло обсуждать самые важные проблемы нашей жизни.
Вслед за президентом выступил академик Топорнин, был
избран совет палаты, в который вошли наиболее известные общественные деятели,
после чего всех пригласили на фуршет. Мне довелось выпить и поговорить со всеми
достойными людьми.
— Я тебя поздравляю, — сказал мне Вольский. —
Это твой успех.
— Аркадий Иванович, это наш успех, — мягко возразил я.
— Наш. — Он согласно кивнул. — Но прежде всего — твой.
Мы сдвинули фужеры, глотнули шампанского. Я решил сказать ему нечто важное для
меня.
— Аркадий Иванович, я на вас как на члена совета палаты надеюсь. Топорнин — слишком осторожный человек. Он постарается
избегать острых тем. Но зачем тогда палата, если их не обсуждать? Нужен
разумный баланс.
— Не беспокойся, обеспечим разумный баланс, — заверил меня Вольский.
Марлен Мартынович Хуциев, милейший человек, говорил
мне о важности поддержки отечественного кино, а Володя Дашкевич, теперь уже
давний мой соратник, — о настоятельной необходимости становления институтов
демократии. Я согласно кивал в ответ на их слова. Мне все казалось важным,
достойным обсуждения. Проблемы были у всех: у инвалидов, у предпринимателей, у
ветеранов, у театральных деятелей, у банковской сферы, у малых городов, у
летчиков, авиадиспетчеров и докеров, представленных профсоюзами, у самих
профсоюзов. Я понимал, что так будет — свои болячки всегда ближе к телу. Но я
не сомневался, что мы найдем темы, которые удовлетворят всех членов палаты. Ну,
или почти всех.
Мы с моими сотрудницами начали готовить первое рабочее заседание палаты. Дважды
собрался совет. Где-то в марте члены Общественной палаты вновь наполнили
Мраморный зал соседнего с Казаковским корпуса.
Обсуждались проблемы местного самоуправления. Разговор получился бурным и по
делу. За рекомендации президенту можно было не стыдиться. Еще одно пленарное
заседание прошло в мае — говорили о проблемах предпринимателей.
Как-то Владимир Петрович Прямухин, руководитель
аппарата Филатова, когда я оказался в его кабинете, брезгливо пододвинул мне
листок бумаги, процедив:
— Вот, посмотри.
Взяв листок, я побежал глазами по тексту. Это была докладная на имя Филатова от
начальника группы Макузанова (фамилия изменена) о
том, что ответственный секретарь Общественной палаты И. А. Харичев на заседаниях совета Общественной палаты
неоднократно допускал критические высказывания в адрес президента и
правительства страны. Такого-то числа было сказано то-то, такого-то — то-то.
Теперь стало ясно, с какой целью Макузанов постоянно
присутствовал на заседаниях совета Общественной палаты — сидел в уголке и
помалкивал. Он появился в администрации полгода назад. Я знал, что Макузанов — майор КГБ. Он был далеко не единственным
представителем этой славной организации у нас: весь девяносто третий год бывшие
сотрудники КГБ массово приходили в администрацию президента и аппарат
правительства. Объяснение звучало самое невинное: демократы умеют только на
митингах выступать, а к рутинной повседневной работе они полностью непригодны,
поэтому нужны люди, умеющие четко и в срок выполнять поручения.
Я вернул листок Прямухину, тот положил его в папку,
которую небрежно бросил на край стола.
— Филатов прочитал и отбросил. Не знаю, куда еще Макузанов
это передал, но Сергей Александрович этому хода не даст. — Прямухин смотрел в сторону, потом перевел глаза на меня. —
Будь аккуратнее… в своих суждениях.
Летом появился указ президента «О борьбе с организованной преступностью».
Главным его нововведением была расплывчатая формулировка, позволяющая
задерживать на тридцать суток любого человека по подозрению в причастности к
преступным группам! А еще правоохранительные органы получили право
беспрепятственного прохода на любое коммерческое предприятие при наличии неких
подозрений. Этим указом активно пользовались РУОПы,
задерживая людей без всякого повода на тридцать суток.
Общественная палата созвала экстренное заседание, на котором осудила указ как неправовой и порекомендовала президенту немедленно отменить
его. А поскольку данный акт подсунул Ельцину Александр Васильевич Коржаков, он
взъелся на палату и сделал все, чтобы свернуть ее работу. Прежде всего я был отстранен от должности ответственного секретаря
— ее занял человек с надежным комсомольским прошлым. Потом перестали созывать
совет палаты, вслед за тем и саму палату.
А указ «О борьбе…» просуществовал еще некоторое время, принеся больше вреда,
чем пользы, и осенью был отменен как неконституционный акт.
АМЕРИКАНЕЦ В РОССИИ
Вечером третьего ноября девяносто шестого года мы с губернатором Алтайского
края Львом Коршуновым стояли рядом с Театром сатиры, перед воротами, ведущими в
сад Аквариум. Мы ожидали Пола Тейтума, чтобы потом
пойти в кафе «Американ экспресс», расположенное
внутри сада напротив входа в Театр имени Моссовета. Тейтум
любил это кафе — оно напоминало ему об Америке и своим оформлением, и едой,
которую там подавали. Встреча в таком составе должна была стать второй. У
Коршунова близились выборы, а денег в краевой казне, чтобы выплатить зарплаты
бюджетникам и пенсии, не имелось. Российское правительство разрешило взять
кредит за рубежом. Я, помогавший Коршунову с предвыборными делами по просьбе
Филатова, переговорил с моим знакомым предпринимателем Полом Тейтумом, и тот выразил готовность посодействовать решению
проблемы. Тогда и состоялась первая встреча втроем в том же кафе. Тейтум сказал, что обратится к своим друзьям в руководстве Lehman Brothers. Мы с Коршуновым
ждали Пола, чтобы он рассказал о результатах переговоров с ведущим
инвестиционным банком США.
Пол Тейтум не пришел. Что-то помешало ему. Мобильного
телефона у меня тогда не было, так что Пол никак не мог сообщить об изменении
планов. Прождав его минут сорок под мелким, почти неощутимым дождем, мы
направились к расположенной неподалеку станции метро «Маяковская». Коршунов
принадлежал к тем немногим губернаторам, которые не считали зазорным при случае
пользоваться метро. Мы проехали с ним до Новокузнецкой,
перешли на Третьяковскую и там расстались: он отправился в гостиницу «Россия»,
где всегда останавливался, когда приезжал в Москву, а я — к себе в Ясенево.
Только утром из выпуска новостей я узнал, что Пола Тейтума
убили, причем, судя по времени и месту, именно тогда, когда он направлялся на
встречу со мной и Коршуновым. Это произошло около Киевского вокзала на
ступенях, ведущих в подземный переход и метро. Тейтум
уже находился на нижних ступенях, когда кто-то сверху выпустил очередь из
автомата ему в спину. Очевидцы видели человека, запрыгнувшего в машину, которая
тут же умчалась. Но все они находились далеко от места преступления, поэтому
никаких деталей не запомнили. Пол умер в машине скорой помощи.
Меня и Тейтума познакомила моя приятельница Наталья Бокадорова, давняя участница демократического движения.
Кажется, ее и Пола связывали романтические отношения. В любом случае, они много
времени проводили вместе. Он был весьма энергичным, хотя и слегка полноватым,
человеком средних лет с округлым лицом и неизменной приветливой улыбкой. У меня
он сразу вызвал симпатию. Хорошо знал и любил классическую музыку, балет. Успел
проявить себя как меценат: помог Большому театру в осуществлении нескольких
балетных постановок. Благодаря ему и Наташе я завел знакомство с Володей
Васильевым, выдающимся танцором и хореографом, в ту пору художественным
руководителем Большого. После этого Володя, человек
светлый и в высшей степени доброжелательный, частенько приглашал меня в театр,
и когда мы с моей женой Лорой приходили на спектакли,
сажал нас в директорскую ложу, пройти в которую можно было прямо из его
кабинета. На премьеры мы ходили вчетвером: Пол, Наташа, Лора
и я. А еще Пол приучил меня к виски. До него я пренебрегал этим напитком.
Впрочем, как и водкой. Предпочитал сухое красное вино. А тут оказалось, что
виски — весьма достойный напиток. Особенно, если пить его понемногу. Пол
рассказывал мне о своей семье. В США у него остались родственники: в городе Эдмонт, штат Оклахома, жили его старенькая мать и две
сестры. Отец к тому времени умер.
От меня Пол хотел помощи в защите его интересов как одного из совладельцев
московской гостиницы «Рэдиссон-Славянская». Его
вытесняли из бизнеса, который он создал, нагло и неуклонно, а
правоохранительные органы отказывалась возбуждать дело по факту нарушения прав
собственности. Милиция упорно не видела нарушений.
В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом Тейтум,
откликнувшись на призывы Горбачёва к иностранным предпринимателям развивать
бизнес в Советском Союзе, приехал в Москву и открыл первый бизнес-центр для
зарубежных фирм и компаний. В восемьдесят восьмом он смог пообщаться с
Горбачёвым, когда тот приезжал в США, и Михаил Сергеевич лично пригласил его в
СССР. Тогда Пол и выбрал окончательно свою судьбу.
Тейтум, увлекшийся
гостиничным бизнесом, решил выстроить в Москве первую гостиницу международного
класса. Поскольку собственных денег у него для такой затеи не хватало, он стал
искать инвесторов, как за рубежом, так и в Москве. Советская власть,
заинтересованная в появлении в столице гостиницы высокого класса, согласилась участвовать
в проекте. Советскую сторону представлял Госкоминтурист,
которому принадлежало пятьдесят процентов акций.
Гостиница поднялась рядом с Киевским вокзалом. Построили ее на удивление быстро
для Советского Союза — первых посетителей она приняла как раз накануне
августовского путча. В самые напряженные дни Тейтум
был в Белом доме. Спутниковый телефон Пола Ельцин и его окружение использовали
для самых важных разговоров — КГБ не мог подслушать их.
В жизни часто бывает так, что положительное в какой-то момент становится
отрицательным. Участие Госкоминтуриста помогло в
советское время. И создало проблемы после развала СССР. Союзную собственность,
которая должна была стать федеральной, присвоила себе Москва, к тому времени
уже возглавляемая Лужковым. В начале девяносто пятого в Россию не пустили
американца — генерального директора совместного предприятия. Московские власти,
в нарушение всего и вся, назначили исполняющим
обязанности генерального директора Умара Джабраилова.
С его приходом в гостинице появились энергичные кавказские люди. Они вели себя
агрессивно, всячески теснили Пола, не признавали его прав и полномочий. Помимо
прочего, они украли ряд важных документов. Тейтум
несколько раз обращался в милицию, но защиты не получил.
Я помог ему составить письмо на имя Ельцина, ознакомил с проблемой своего
непосредственного начальника Филатова. Письмо сыграло свою роль — давление на Пола ослабло. Он подозревал, что за всем стоит один из
заместителей Лужкова. Вмешательство Кремля было не в интересах московских властей.
Но в начале девяносто шестого противники Тейтума
возобновили свои атаки. Президент и его окружение были заняты предстоящими
выборами, Филатов покинул должность руководителя администрации президента.
Похоже, это сыграло роль. Для того, чтобы прекратились
натиски, от Пола требовали взятку в миллион долларов — солидную по тем временам
сумму. Тейтум категорически не хотел платить деньги.
Вовсе не из жадности. Во-первых, у него не было наличных в таком объеме: все
его финансовые средства были вложены в дело, а сам он жил довольно скромно.
Во-вторых — и это главное, — Пол принципиально не хотел давать взятку за
то, чтобы восторжествовала справедливость.
Давление на Тейтума возрастало. В довершение ко всему
у него отобрали персональную машину с водителем. Сказали, пусть пользуется разгонными, которые отель предоставляет клиентам. Но очень
скоро он понял, что водители разгонных машин следят за ним, докладывают, куда
он ездил, с кем встречался. Поэтому на важные встречи он брал такси или ездил
на метро, если место, куда он направлялся, было недалеко от одной из станций.
На первую встречу с Коршуновым Пол приехал на метро. И на вторую тоже хотел
отправиться на метро.
Мы с Наташей Бокадоровой ждали, что сестры Тейтума приедут и заберут тело брата. Но они отказались —
были уверены, что их тоже убьют, как только они появятся в России. Ведь им
перешла в наследство доля собственности в гостинице «Рэдиссон-Славянская»,
принадлежавшая Полу. Тейтума похоронили на Кунцевском
кладбище. Все хлопоты по погребению взяла на себя Наталья Бокадорова.
Убийц Тейтума, как и тех, кто заказал убийство, не
нашли по сей день. А может, и не искали по-настоящему.
УМОЛКШИЙ «ГОЛОС РОССИИ»
Во второй половине тысяча девятьсот девяносто восьмого года было создано
демократическое движение «Голос России». Инициатором стал тогдашний губернатор
Самарской области Константин Титов. Цель состояла в том, чтобы, используя
потенциал губернаторов, которые тогда были еще и членами Совета Федерации,
создать мощную политическую организацию. Губернаторы могли мобилизовать
значительную часть населения в своих регионах. В итоге появилась бы массовая
организация, вырастающая снизу, от регионов. Идея понравилась: за короткое
время более двадцати губернаторов вступили в «Голос России». Дабы закрепить
успех, Титов предпринял большой тур по России — с губернаторами и президентами
пообщаться, себя показать. Я входил в команду, которая сопровождала его,
поскольку был пресс-секретарем движения.
За май и июнь мы слетали в Саратов, Астрахань, Киров, Йошкар-Олу, Чебоксары.
Причем в четырех последних городах пришлось запускать аэродромное оборудование,
чтобы принять небольшой самолет Як-40, предоставленный Титову одной ныне
исчезнувшей нефтяной компанией — туда уже лет пять как
перестали прилетать рейсовые самолеты.
Любитель пения
В аэропорту Йошкар-Олы нас встретил Вячеслав Кислицын,
президент Республики Марий Эл. Поначалу он показал Титову гордость Йошкар-Олы —
предприятие, производящее ракетные зенитные комплексы. Разумеется, те, кто
сопровождал Титова, тоже увидели секретное производство. После этого Титов
выступил перед студентами местного университета. Подобная встреча происходила в
каждом городе — Титов обоснованно считал необходимым работать с молодежью.
Потом мы поехали за город в представительский дом, где состоялся торжественный
прием в честь дорогого гостя. В большом зале был щедро накрыт стол. Мы выпили
за процветание Самарской области, закусили, потом опрокинули рюмки за успехи
Республики Марий Эл и продолжили закусывать, потом подали горячее, и тосты продолжились.
А дальше началось что-то необычное. Появилось несколько музыкантов — аккордеон,
контрабас, гитара, саксофон. Они стали исполнять известные советские песни,
военных лет и послевоенные, а пели… Пели подчиненные
президента, и отнюдь не рядовые: начальники управлений, отделов, их
заместители. Один сменял другого. У кого-то получалось лучше, у кого-то — хуже.
Не всем Бог дал голос. Но все они старались так, будто сдавали важный экзамен.
Звучали «Выходила на берег Катюша…», «Смуглянка-молдованка»,
«Пусть солдаты немного поспят», «Опустела без тебя Земля…», «Это было недавно,
это было давно». И что любопытно, из старых песен исполнители выбирали самые
мелодичные, душевные. Похоже, их больше всего любил президент Кислицын.
Я с громадным интересом следил за тем, с каким волнением готовились к
выступлению подчиненные президента, с каким старанием пели. Это было ужасно
смешно. Слава Богу, что Кислицын обожал песни, а не,
скажем, балет. Или прыжки с шестом. Тогда бы у него совсем не осталось
подчиненных.
На Восток
Вскоре после посещения республик и областей, расположенных на берегах Волги,
мы сели в более крупный самолет Як-42 и отправились в большое путешествие на
Восток. Перво-наперво прилетели в Норильск. Нам
показали вполне современный, хотя и скучный город, в котором все дома стоят на
сваях и в котором очень многое построено руками заключенных. Потом нас спустили
в шахту аж на целый километр, долго везли на
специальном поезде по штрекам, потом — на подобии автобуса, который, прыгая по
неровностям так, что мы ударялись головой о железную крышу, отвез нас в конец
горной выработки. Мы подошли к стене, в которой сверлили отверстия, чтобы
заложить взрывчатку, взорвать ее и добыть руду, продвинувшись еще на несколько
метров. Дожидаться взрыва мы не стали. После этого мы отправились по железной
дороге в расположенную неподалеку Дудинку — столицу Долгано-Ненецкого
автономного округа, упраздненного в две тысячи седьмом году. Мы проехали по улицах захолустного населенного пункта, побывали на берегу
Енисея, посетили порт — центр тамошней экономической жизни.
После этого долетели до Иркутска, где пробыли три дня. Посетили заводы, увидели
Байкал. Титов произнес речь перед студентами. Разумеется, был обстоятельный
разговор с губернатором Борисом Говориным, которому идея
движения «Голос России» весьма понравилась, как, впрочем, и другим
руководителям регионов. Далее наш путь лежал в Магадан.
Икра обрыдла…
Как-то в подростковом возрасте я прочитал в рассказе у Чехова такую сцену:
богатый купец угощает гостя икрой, а сам не ест. Гость спрашивает: «А вы почему не едите?» На что купец небрежно отвечает: «Обрыдла». Честно говоря, я в это не поверил — как может надоесть
икра? Такая вкусная. И дорогая. В послевоенное время икра, и черная, и красная,
свободно продавалась в магазинах. Стоила она относительно недорого, но люди
были тогда бедны, и подавляющее большинство советских граждан
не могло купить ее. А позже, при Брежневе, когда благосостояние народа
поднялось благодаря неустанной работе Коммунистической партии СССР, икра напрочь исчезла с прилавков. Но появился такой анекдот:
приходит в Елисеевский магазин, самый-самый в Москве,
один гражданин, приближается к прилавку рыбного отдела, осматривает пустоватую
витрину, спрашивает у продавщицы: «У вас есть икра?» Та не отвечает,
обслуживает других покупателей. Через некоторое время мужчина повторяет вопрос.
И опять никакого ответа. Мужчина опять ждет около минуты и вновь задает вопрос.
На этот раз продавщица поворачивается к нему. «Гражданин, — говорит она
вполне спокойно, — вы тут уже минут пять стоите. Кто-нибудь еще спрашивал
икру?» «Нет», — удивленно отвечает мужчина. «Вот видите, — победно
заключает продавщица, — спроса нет, мы икру не заказываем».
Именно в Магадане, куда мы прилетели из Иркутска, нас начали кормить красной
икрой. Первый раз — на приеме у губернатора, потом в Рыбоохране, в областной
прокуратуре, в мэрии Магадана. Везде перед каждым членом делегации ставили
вместительную плошку с икрой, и когда мы пытались намазывать ее на хлеб,
смеялись: разве так икру едят? Ложкой надо есть, ложкой!
Из Магадана мы отправились в Анадырь — столицу Чукотского автономного округа. И
там нас три дня кормили красной икрой: несколько раз у губернатора, в
прокуратуре, в управлении внутренних дел, в администрации города, в рыбоохране.
Мы были редкими гостями, и всем хотелось принять нас, как следует угостить.
Последнюю попытку порадовать нас местным деликатесом губернатор Чукотки
Александр Назаров предпринял перед самым нашим отлетом: в самолет внесли водку,
всякую закуску. И, конечно же, икру. Самолет был специальный, так называемый
салон, посреди центрального отсека располагался большой вытянутый стол. На нем
разместилась вся принесенная еда и выпивка. Самолет уже запустил двигатели, а
Назаров и его заместители чокались с нами, желали хорошего полета и просили
закусывать икрой.
И вот мы прилетаем в Хабаровск где-то в полночь, нас
везут в гостиницу, предлагают перекусить с дороги, извиняются, что могут
предложить только бутерброды, поскольку уже ночь. Мы заходим в зал и видим
плошки с красной икрой, масло, нарезанный белый хлеб. И у всех абсолютно
искренне вырывается: «Господи! Опять икра! Сколько можно?..»
Ловля горбуши
В Магадане областная Рыбоохрана устроила прием нашей делегации на своей базе на берегу Охотского моря, находившейся в нескольких километрах от города. Погода была хорошая, и накрыли большой деревянный стол, стоявший на улице. База была на взгорке, а внизу плескались волны, и в большом количестве плавала горбуша. После того, как мы выпили достаточное количество водки и съели немеряное для жителей центральной России количество икры, все спустились вниз, к воде. Большая стая горбуши оставалась подле базы. То одна, то другая рыба медленно проплывала совсем близко от берега. Я решил поймать самую неосторожную. Закатал до колен джинсы, вошел в воду, студеную до невозможности — градусов пять, не больше. Очень скоро нашлась безрассудная рыбина, буквально уткнувшаяся в мои ноги. Она была с полметра длинной. Я схватил ее двумя руками, за голову и за хвост. Но она оказалась такой скользкой, что без труда вырвалась из моих пальцев. Я еще раз схватил ее, и она вновь вырвалась, уходя дальше от берега. Я так увлекся единоборством, что не заметил, как оказался по горло в воде. Пришлось возвращаться на берег, где меня ждали мои сотоварищи и сотрудники Рыбоохраны. Все от души смеялись. Но особенно — хозяева. Оказалось, что я далеко не первый, кто безуспешно пытался поймать руками горбушу, не зная секрета. А секрет был прост: рыбу надо хватать пальцами под жабры. Узнав его, я тут же вернулся в воду и схватил ближайшую рыбу, поднял над водой, показывая всем остальным. И отпустил — рыбы на столе хватало. Меня немедленно переодели в сухое, налили водки. Я не заболел.
Полет к оленеводам
В один из дней, когда мы находились в Анадыре, губернатор Назаров посадил
нас в вертолет, и мы полетели в гости к оленеводам. Я смотрел в иллюминатор на
худосочную растительность снизу, на снежные склоны оврагов, недоступные солнцу,
на разбросанные то редко, то часто голубые озера.
Через час полета мы увидели большое стадо оленей и вскоре опустились рядом с
ярангой. Перед посадкой Назаров дал нам вонючую мазь,
сказал, что надо намазать лицо, шею, руки. Мы, включая Титова, намазались, хотя
не слишком понимали, зачем это надо.
Выйдя из вертолета, я будто попал в сплошной темноватый туман, покрывавший всю
округу на высоту в три метра. Я не сразу понял, что это насекомые. Мошкà. Пространство было заполнено миллиардами
мелких существ, находящихся в непрестанном движении, лезущих в глаза, в рот,
хотя мазь и отпугивала их.
Сначала к нам подбежали дети — три мальчика в возрасте от пяти до восьми лет.
Ноги у них были голые. То ли они постоянно мазались вонючей
мазью, то ли мошкà их не кусала. Губернатор
дал им конфет, и мы направились к яранге. Подле нее уже встречали нас мужчина и
женщина. Когда я увидел их морщинистые лица, я подумал, что им лет по
семьдесят, а дети — их внуки. Женщина пригласила нас в ярангу. Войдя туда, я
остановился в нерешительности: остаться или вернуться на воздух, к мошкѐ.
Дело в том, что пространство яранги наполнял едкий дым. Ясно, что он отгонял
надоедливых насекомых, но его запах был до невозможности мерзким. Из вежливости
я остался в яранге. И вскоре узнал от женщины, что ей и мужу немногим более
тридцати лет. Тамошняя жизнь была нелегкой, она стремительно изнашивала
организм. Но они другой не знали. И не хотели.
Голос заглох
В конце лета девяносто девятого Кремль недвусмысленно показал, что не одобряет создание движения «Голос России», губернаторы тотчас покинули его, оставив Константина Титова в полном одиночестве. Хорошая идея оказалась нереализуемой. Жалкие остатки движения влились в блок «Союз правых сил», прошедший в Думу на выборах тысяча девятьсот девяносто девятого года. «Голос России» окончательно замолк.
ДВАЖДЫ НЕ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
Весной две тысячи пятнадцатого мы с женой были в гостях у наших друзей
Семёна Аркадьевича и Людмилы Экштутов. Семён
Аркадьевич, коллега моей жены, историк, часто брался за весьма неожиданные темы
в своих исследованиях — он писал о тысяче дней после Победы в Великой
Отечественной войне, о писателе Юрии Трифонове, о Надежде Акинфовой, которую
самозабвенно любил министр иностранных дел князь Горчаков и которой посвящал
стихи Фёдор Тютчев. Поэтому я не удивился, когда Семён Аркадьевич сообщил, что
работает над темой практики награждения во время Великой Отечественной войны. И
пояснил: чаще всего давали награду ниже той, к которой представляли фронтовика.
Мой отец как-то рассказывал, что его представляли к званию Героя Советского
Союза, но дали другую награду, кажется, орден Александра Невского. Я рассказал
об этом Экштуту.
Семён Аркадьевич тут же сел за компьютер, умело вошел в базу
данных Министерства обороны по награждениям, и через несколько минут я уже
знал, что моего отца Харичева Александра Никаноровича дважды представляли к званию Героя Советского
Союза, но так этого звания и не дали: один раз наградили орденом Красного
Знамени, а другой — орденом Суворова третьей степени. Но это не все. Оказалось,
что мой отец за годы войны был удостоен семи государственных наград, по
уверениям Экштута, случай уникальный для командира
стрелкового батальона. У отца было три ордена Красного Знамени, ордена Суворова
третьей степени, Александра Невского, Отечественной войны второй степени,
медаль «За отвагу». И в шести случаях отец получил награды на одну или
несколько ступеней ниже тех, к которым был представлен. Так, в марте сорок
пятого вместо ордена Ленина ему дали еще один орден Красного Знамени. Решения о
снижении награды принимались на уровне командующих армиями, чаще — фронтами, а
кто там давал подсказки, теперь уже не узнать. Возможно, замолвили свое веское
слово особисты. Отец рассказывал, что к нему
приставал несколько раз полковой особист, склонял к
сотрудничеству, но отец отказывался — не хотел стучать на
своих.
Войну отец начал сержантом, потому что был призван в январе сорокового и успел
послужить в Туркестанском округе. В сорок втором его направили на офицерские
курсы «Выстрел», и после выпуска новоиспеченным лейтенантом, командиром взвода
он попал на Курскую Дугу ровнехонько к началу Курской битвы. То есть с пятого
июля сорок третьего по восемнадцатое мая сорок пятого он прошел путь до майора,
командира батальона, умудрился получить семь наград, а еще два раза был тяжело
ранен — на спине у него были две большие затянувшиеся раны, обе от осколков
снарядов. Один из них немного не дошел до сердца.
Почему по восемнадцатое мая? Потому что шестого мая вместе с другими частями Первого Украинского фронта его сто сорок девятая стрелковая
дивизия повернула от Берлина в направлении Праги, а после освобождения столицы
Чехословакии полк отца перебросили в Рудные горы, где они до восемнадцатого мая
отбивали натиск разрозненных групп эсэсовцев — остатков дивизий СС
«Валленштейн» и «Дас Райх»,
которые прорывались к американцам, не желая сдаваться советским войскам. Люди в
Европе и Советском Союзе наслаждались наступившим миром, а в Рудных горах
продолжали гибнуть советские солдаты и офицеры.
Отец был скромным человеком. Я только от Экштута
узнал, что он — настоящий герой. Конечно, я видел его ордена и медали. Но я не
знал их истинной ценности. Как и того, что на их месте должны были быть другие,
более высокие награды. Отец ушел в начале ноября девяносто пятого, вслед за
матерью, которая опередила его на восемнадцать дней. А я только через двадцать
лет понял, сколь о многом не успел его расспросить. Сколько важного
не узнал. Того, что казалось раньше неважным. И теперь уже никогда не узнаю.
Лет пятнадцать назад мне приснился странный сон, будто мы с отцом идем по
какому-то немецкому городу, который недавно взяли. Я точно знаю, что это
Германия и сейчас апрель сорок пятого. Мы идем по середине
улицы, где меньше обломков, битых кирпичей, мусора. Отец в военной форме с погонами
майора, и я почему-то в военной форме, и тоже майор. Справа и слева старые
добротные дома в три и четыре этажа с выбитыми окнами, много развалин, кирха с
обвалившейся верхушкой. И совсем не видно местных жителей. Я иду рядом с ним
так, будто он мой однополчанин, а я — командир другого батальона. Мы должны
сказать что-то важное друг другу, но не спешим начать разговор. «Город сильно
пострадал, — вдруг заключает он. — Долго придется восстанавливать».
«Сами виноваты, — беззаботно говорю я. — Не стоило так ожесточенно
сопротивляться». И тут на меня падает удивление: как я могу идти рядом с отцом
по немецкому городу, если я еще не родился? Я хочу спросить его об этом,
поворачиваюсь к нему, начинаю: «Папа…» И просыпаюсь. С чувством удивления. И
досады. Что-то он должен был сказать мне. Что?
Через пять лет после окончания войны отец поступил в Военную академию имени
Фрунзе. И пока он учился, мы жили в Москве, в доме на углу улицы Герцена,
которой сейчас вернули название Большой Никитской, и Калашного переулка. Рядом с нашим домом располагался
кинотеатр «Повторный» — теперь в его здании большая сцена театра «У Никитских ворот», а через Никитскую,
там, где давно уже поднимается здание ТАСС, находилась больница, в которой в
родильном отделении работала врачом моя мать. Когда у нее не было дежурств, мы
провожали отца, направляющегося на учебу. Поэтому я хорошо запомнил здание
академии, но особенно мрачноватый вход, постоянно поглощавший отца и
недоступный для меня.
После академии отец командовал мотострелковым полком в городе Гусеве, бывшем Гумбинене. О нем стоит немного рассказать. Посреди города
возвышалось большое, в шесть этажей здание бывшего училища СС, его венчала
башенка. Здание было закрыто и огорожено, потому что саперы не смогли его
разминировать — мины оказались пластиковыми и деревянными. Но мальчишки
проникали туда. Мы знали, что главная лестница безопасна. По ней мы поднимались
в башенку и смотрели на округу: весь город был как на ладони. Однажды наш
сотоварищ лет пяти или шести пошел из любопытства по одному из этажей и
подорвался. Его смерть потрясла нас, в шоке мы выбежали из здания и не сразу
позвали взрослых.
Через несколько дней приехали саперы, не из полка моего отца, а другие, имевшие
опыт разминирования мин, которые не находят миноискатели. Через месяц здание
привели в порядок: вставили окна, починили двери. Оно стало недоступно для нас.
Мы с ребятами не скучали — умудрились откопать проход в подвал разрушенного
жилого дома и нашли там немецкий карабин, шашку и ящик
патронов. Карабин и шашку у нас скоро отобрали солдаты, а вот ящик патронов я
тихонько перетащил в свой тайник, где лежал еще один карабин, правда, сильно
попорченный — стрелять из него было нельзя. Пару дней я развлекался тем, что
бросал патроны в костер, и они, нагревшись, бахали с сухим
треском. На третий день мимо костра проходил сосед, как раз в то время, когда я
бросил туда горсть патронов, и пуля угодила ему в ногу. Пробить не пробила —
без ствола она не может набрать убойную силу, — но рану пониже колена
сделала. Сосед сообщил отцу о моих опасных развлечениях, и на следующий день я
обнаружил, что мой тайник пуст. Мне отец ничего не сказал.
Я помню, как в один из воскресных дней мы поехали за город на отцовском
служебном газике. И оказались на берегу озера, небольшого, овального, с
темно-коричневой водой. И странной особенностью: к нему тянулась
железнодорожная ветка, уходившая под воду. Отец сказал, что там, внизу,
авиационный завод. Немцы затопили его, когда отступали. Наши
пробовали откачивать воду, но это не помогло — вода вновь прибывала. Я тут же
сказал, что надо найти место, откуда она прибывает. Отец пояснил, что сделать
это крайне сложно, потому что там не меньше трех этажей, и все пространство
заставлено станками. Несколько станков, стоявших рядом с выходом, водолазы демонтировали.
Остальные не смогли: трудно работать в мутной речной воде. Признаюсь, я с
опаской смотрел на озерцо, на уходящие под воду рельсы. Я чувствовал опасность,
исходящую от того, что находилось там, внизу. Казалось, что вот-вот покажется
на поверхности что-то пугающее, несущее смерть. «Поехали домой», —
попросил я. Отец снисходительно засмеялся и пошел к машине.
Когда я окончил первый класс, отца перевели в Ригу. Он служил в штабе
Прибалтийского военного округа на какой-то ответственной должности. Часто ездил
по округу и проверял боеготовность дивизий, полков. А потом попал в «миллион
двести», то есть под хрущёвское сокращение армии — был уволен в отставку, когда
ему до полной выслуги оставалось лишь два месяца. Отсутствие полной выслуги не
давало права на полную пенсию. Экштут занимался и
этой темой. Написал большую статью, в которой упоминался отец. Хрущёв считал,
что в век ракет никакие другие войска не нужны, и сократил армию на миллион
двести тысяч человек. В дополнение к этому порезали на металлолом большое
количество еще не устаревших кораблей, самолетов, пушек, танков. Но главная
беда была в другом: в
условиях резкого сокращения числа офицеров следить за порядком во взводах и
отделениях поручили старослужащим — тем, у кого шел последний тогда, третий год
службы. Отсюда и началась дедовщина, принесшая столько
унижений и страданий сотням тысяч молодых парней и не искорененная до конца по
сей день.
Обвальное сокращение армии прошлось по судьбам огромного числа военнослужащих.
Одних демобилизовали сразу после окончания высших военных училищ, других — за
год или за два до полной выслуги. Тех, кому не дали дослужить несколько
месяцев, было относительно немного. Хотя они заслуживали наибольшего
сочувствия. Отец оказался в их числе. Впрочем, он совсем не озлобился,
лишившись права на полную пенсию по выслуге. Он в любом случае не собирался
оставаться без дела. Некоторое время в качестве отставного
полковника учил строевой подготовке курсантов Высшего ракетного училища имени Бирюзова, потом студентов на военной кафедре университета,
но это ему наскучило, и он перешел в Научно-исследовательский институт
гражданской авиации, где, используя опыт заядлого радиолюбителя, участвовал в
испытаниях налетавших свое самолетов с целью продления другим таким самолетам
сроков эксплуатации. Потом не один год вел практические занятия по
авиационному оборудованию в Институте инженеров Гражданской авиации, который в
получившей независимость Латвии стал Рижским авиационным университетом, а отец
к тому времени превратился в «оккупанта», что его очень расстраивало.
С августа девяносто первого я общался с ним только по телефону, задавая
дежурные вопросы: как здоровье? Как дела? В Риге я появился только в октябре
девяносто пятого после смерти матери. Отец был подавлен, но не выглядел больным,
немощным. Я и предположить не мог, что он уйдет через восемнадцать дней после
мамы.
Я стараюсь описать те немногие истории, связанные с отцом, которые удалось
выудить из глубин памяти. Я делаю это, словно пытаясь оправдаться перед ним за
упущенные возможности, за недостаточное внимание к нему. Все надо делать
вовремя. В том числе и задавать вопросы родителям, не те, детские, которых было
достаточно, а те, которые мы должны задавать, повзрослев. О самых важных в
жизни вещах.