Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2016
Алексей Григорьев, «Книга
случайных чисел»
Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2016
Выход новой книги хорошего поэта — всегда событие. Хороших поэтов у нас
сейчас на удивление много. Пожалуй, хорошими поэтами можно было бы населить
целый высотный дом. Огромную панельную многоэтажку.
Там жили бы и лирические камлальщики, и циничные
рифмачи, рядом с ними расположились бы эксцентричные верлибристы,
мастера изысканных метафор и постмодернисты-миляги.
Конечно, не каждый из них позовет тебя к себе в гости. И не у каждого ты
сможешь заночевать. Но к некоторым заглянуть все-таки стоит.
Поэтический сборник Алексея Григорьева «Книга случайных чисел» — это и
приглашение, и встреча. Лично мне внутри нее комфортно, и как читателю, и как
неожиданному соучастнику события. Однажды Алексей попросил меня написать
коротенькое предисловие к одному из «случайных чисел», нумерующих разделы в книжке.
Мне досталась цифра восемь. А всего в сборнике тринадцать разделов, и к каждому
из них кто-то из поэтов написал свои несколько строк. Приглашенными в книжку
оказались авторы с совершенно разными стилями, взглядами на жизнь и
политическими установками: Андрей Пермяков, Михаил Свищёв, Дмитрий Плахов,
Дмитрий Артис. Как так вышло, что все они оказались
вместе? Наверно, потому, что случайно когда-то все появились в жизни Алексея
Григорьева, и каждый оказался созвучен.
«Случайность» заявлена в этой книге еще и потому, что без нее никак не
разгадать смысл всего здесь происходящего. Например, подоплеку вот такого
заявления:
Когда сожмет с похмелья нервы,
не навсегда — на полчаса,
продолжи фразу «в двадцать первом
нам больше не о чем писать»
Вот вам хорошее практическое задание от Алексея Григорьева. Конечно, это
игра, в которую кто только не играл. Были авторы, поломавшие на этом вопросе и
копья, и жизни. А что делать, если и правда «все уже украдено до нас» и, как
сказала поэт Сара Зельцер, «силлаботоник
должен умереть»? Но почему-то не умирает. Жив, курилка.
Этот вопрос, довольно детский, как раз очень хорошо подходит лирическому герою
«Книги случайных чисел», потому что этот ЛГ, по сути, ребенок. Вернее, не
ребенок. Подросток.
Этот секрет автор ни в коей мере не выставляет на обозрение, наоборот, он
только единожды говорит о возрасте своего героя. А тот, в благодарность за
заботу, с радостью держит стихи автора на плаву, помогает ему «вырулить».
Этакий почти сэлинджеровский персонаж, и лет ему — от
двенадцати до пятнадцати, и ничуть не больше.
Не я, а я в двенадцать лет,
который мной когда-то станет,
который знал бы, что поэт,
для снега белым лист оставил
Особенно хорошо слышно эти интонации в стихотворении «Какая стынь на белом свете, боже мой», где ЛГ вдруг восклицает «И, знаете, какая, к черту, разница,/ что вы не очень любите меня». И это «какая к черту разница» — с трудом вяжется с образом реального Алексея Григорьева — филолога, ведущего передач на телевидении. Но я скажу вам, что он вас дурит, друзья. Ему пятнадцать.
Перегорает в людях нежное,
и в доме гаснут этажи.
А к небу тянутся подснежники,
и в детской яблоко лежит.
Как будто лучше там, на облаке,
болтать ногами над землей,
стянув адамовое яблоко
тугой вольфрамовой петлей
Скажу еще, что «Книга случайных чисел» — это книга о смерти, и понятно,
почему так. И автор старается на протяжении всего корпуса текстов уходить от
навязчивой главной темы. Почему? Не допущу крамольной мысли о том, что это
специально продуманный литературный прием. Скорее всего, автор просто бережет
своего героя. Герой все и сам прекрасно знает, герою и так жутко, и нечего ему
постоянно напоминать о грустном. И поэтому, вместо
трагизма, автор вкладывает герою в уста каламбур или цитату. Или приглашает
друзей.
Интересные заметки на полях, которые оставили Алексею его знакомые поэты,
напоминают вложенные в тетрадку записочки. Или вечеринку, устроенную в
квартире, когда родители уехали, и ты позвал к себе и Андрея, и Сашку, и Наташу
из 8-го «б». Кроме товарищей-поэтов от мыслей о смерти герою помогает отвлечься
куча народу. Здесь и Мандельштам («И он ответил любопытным:
вечность!»), и Бунин («Хорошо бы собаку купить»), и Лермонтов («Я видел сон»),
и Блок («По вечерам над ресторанами»), и Есенин, читающий стихи проституткам, и
Слуцкий, и смешной человек, глядящий на вечернюю звезду, и Линор
Горалик с пресловутой «проклятой звездочкой», и даже
«маленький таджик» от шансонье Трофима. Пусть слушает пацан,
пусть учится, читает пусть. А если страшных мыслей столько, что даже лучшие поэты
не могут помочь отвлечься, то у автора в запасе есть еще кое-что.
На площади кормили голубей,
вагон ушел, перрон опять остался —
вседневный кубик-рубик собирался
в бессмысленной трехмерности
своей.
Вскипая, убегало молоко
на кухнях сталинистого ампира.
А облако плылО себе и плЫло
спокойно, безударно и легко.
Когда заговариваешь плохое, нужно использовать
способ, который ты знаешь лучше всего. Этот выбор Алексей как филолог решает в
пользу слов, звуков и букв. К примеру, он достает из «недописанной любви»
мягкий знак, и получается нечто, что можно произнести насмешливо. Вообще,
«любовь — это полое слово», ее как бы у Григорьева почти и нет: она, как и тот,
другой страх, о котором мы говорили в начале, запрятана не менее глубоко и так
же инфернальна. Этих двоих автор заговаривает «на
мертвом языке», и это ему почти удается. Он говорит: «Неважно, что тут вечно,
что конечно. Важнее, что я это описал» — и приводит ЛГ и читателя к чувству
успокоения, сравнимому с радостью юного Адама, давшего имя всякой твари земной.
А если и этот способ тоже не спасает от страха — автор призывает ангелов.
Ангелы у Григорьева попрятались, как рождественские волки, чуть ли не в каждом
стихотворении: Алексей слукавил, поместив в раздел «ангельское» всего четыре
текста. Вообще ангелы для Григорьева — это что-то вроде братьев (или братков?), и они зачастую не вполне бестелесные, а иногда
выглядят даже реальнее лирического героя. Кроме того, что ангелы бродят по
квартире, играют «на страшной дудочке своей», выпивают в компании себе
подобных, сворачивают небо как матрас и курят папиросы — они вытворяют массу
интересных вещей. Например, один из них (тот, который с красной батарейкой) —
рассыпает над миром поролон (достойное дело!). Другой — утешает молодого рыбака
вполне себе бытовым языком. Хотя Алексей и говорит, что «не ангелы, а редкие
прохожие взлетают над заснеженной землей» — мы понимаем, что — шалишь! —
взлетают-то как раз ангелы, а не обычные люди, не собаки и не «охранник». Еще
один ангел «выключить не смеет/ над мертвым богом треснувший ночник». Следующий — девочка, игрушка, травести. За ним идет ангел —
сам автор, которому «черт круторогий» поломает крыло. По мере чтения «Книги
случайных чисел» нас обступает целая стая, и с ангелами приходится считаться,
поскольку они в большинстве.
Кроме ангелов, автор обложил лирического героя (и читателя) облаками — чтобы
было не больно падать, если все эти крылатые вдруг нечаянно уронят нас «в самую
страшную из кротовин». Облако у Григорьева призвано создавать подвешенность
между небом и землей — «не здесь, не там, а словно где-то меж».
Это облако над вишнями
разрезает апейрон,
словно сердце у Всевышнего
серебристое перо
Вообще, бестелесное у Григорьева — некая эволюция ангела, этакое волшебное «ничто». Ту же функцию у Григорьева выполняет и снег, которого по всей книжке намело по пояс.
где опять это утро и снег
и дорога, и школа и госпиталь
и висит человек на блесне
никудышной приманкой для Господа
«Открытые» концовки стихов Григорьева настраивают читателя как бы на
продолжение, которого нет. Это получается благодаря незавершенному действию и
нарочито неточным рифмам в последних строках. И
кажется, что стихотворение не закончилось — еще одна «обманка» для тех, кто
боится конца.
А еще в «Книге случайных чисел» есть стихи, в которых вдруг сходится все:
время, слово, эмоция. В этих текстах лирический герой и автор проецируются друг
на друга, и между ними не возникает диалога, а уж тем более, в пространство
такого стихотворения закрыт вход всяким другим советчикам вроде Бунина, Блока и
иже с ними. Автор становится беззащитен, и читатель тоже — и это именно та
нота, которую так трудно и больно ловить.
Пожалуй, никакого откровения,
а только через запах табака
внезапное в апреле дуновение
летейского сырого ветерка.
Назойливая внутренняя песенка:
какое-то «гори, бери, бери…» —
скорее, и не песенка, а лесенка —
четырнадцать ступенек без перил.
Воздушные невидимые лопасти,
звенящий возле уха зинзивер.
Еще через минуту дверца схлопнется,
и снова образуется четверг.
И хмурым современникам не хочется
понять, чему свидетели они,
что курево мое вот-вот закончится,
что где-то зажигалку обронил.
На своей странице в фейсбуке Алексей как-то
написал: «Нет ли у вас ощущения, что лучшее писание — писание в стол? Как быть:
писать так, чтобы было понятно всем, или писать все-таки так, как хочешь
писать?». Я хотела ответить Алексею, что иногда самому автору не до конца
бывает понятно, что же он такое написал. А в других случаях — автор даже и не
хочет, чтобы его правильно поняли, иначе он не говорил бы стихами.
«В двадцать первом» нам, действительно, писать больше не о чем. Поэтому мы
пишем по старинке: все о случайном, о себе да о себе,
а о прочем ни полслова. И это, наверное, единственный способ быть искренним до
конца. Таким же искренним, каков герой Алексея Григорьева в его лучших
стихотворениях. И спасибо ему за это.
Ольга Аникина