Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2016
Александр Люлин,
«Азбука славян»
СПб.: НППЛ «Родные просторы», 2015
Александр Люлин — поэт «роскошно-дерзкий», способный бросить мимоходом:
Подумаешь, Иосиф Бродский!
Какой-то скучный он, сухой…
Милей коньяк да папироски,
Костерчик да котел с ухой!
Люлин — поэт определенно не сухой и образы его
сочны, и слог арбузно-алый с хрустящей чернотой
словечек-семечек живучего языка смышленых мужчин с улиц пригородов и поселков
городского типа.
— И при этом весьма-с ложен.
— Что вы сказали?
— Весьма сложен! А вам что послышалось?
Наличие неуловимой амбивалентности — лейтмотив поэзии Люлина.
Да, я не Бунин, я иной —
говорит дерзкий поэт, продолжая вспоминать имена нобелиатов и вынося себя за скобки рафинированного литературного благородства, —
я иной
Родной кириллицы охранник.
Владею рифмой, как мечом
Владел мой предок-ратоборец.
Фехтование иногда сравнивают с восточной живописью — взмах клинком, что удар кистью, та же точность, краткость, образность. И это прекрасно. Особенно, когда есть видение — ради чего ловкость, изящество, грация. Зачем поэт берет в руки меч стихосложения?
Затем дана родная речь, —
Чтоб я умел кому угодно
Достойно истину изречь
Глаза в глаза и — принародно.
Не разбирать священные глаголы, записанные Всевышним в природе, в душе человеческой, в проявлениях народной жизни, а почти по Козьме Пруткову — «Зри в корень!», — взять быка за рога и изречь истину, изначально ведомую поэту-сочнопевцу. Вот катехизис поэта русского по Люлину, вот символ веры поэта, владеющего ключом азбуки славян.
Поэт! Себе не прекословь:
Не в молоко и не в чернила, —
Перо обмакивают в кровь!
Перо ж Жар-птица обронила.
То, что здесь в результате фонетической подножки вслед за случайно «в кустах
оказавшейся» Жар-птицей вот-вот готово выскочить «пирожное», банализирующее одухотворенность высказывания, не беда, это
в традициях балаганчиков, не жалеющих клюквенного сока комического устрашения
публики ради.
Часто в «Азбуке славян» строка Люлина звучит на
пределе, за которым начинается риторика, изречение истины в виде доступной
школьной прописи. Да, поэзия один из видов познания, таинственный во многом
вид, и от соблазна впасть в дидактику, в назидание трудно уберечься и сильному
поэту, не говоря о сонме стихотворцев, грешащих идеей поучения заблудших
сограждан. Люлин — поэт сильный без оговорок. Отсюда
вопрос. Упрекая в скучности Бродского, неужели он не замечает, что собственный
свист рифмованного меча вне глубины поэтического созерцания, вне попытки
полета, броска, падения в неведомое озарение, способен навеять скуку? Изречение
тьмы и тьмы, и тьмы… низких истин — дело невеселое, удаляющее поэта от поэзии.
Удалился ли от нее Александр Люлин? Судя по словам —
«Известно: словом согрешишь,/ Но словом также и спасешься» — нет. Пример его
лирического героя, похоже, находящегося в лимбе, в месте скопления душ, не
попавших в рай, оказавшихся между адом и чистилищем, привычен для многих и
многих россиян. В общем, ничего особенного, это положение,
подобное водороду — от металлов отстал, к галогенам не пристал, — при
определенных условиях образует живую воду, при неопределенных — бомбу бунта.
Типичная раздвоенность сознания проявляется в совмещении несовместимого:
На звучном, грешном, непорочном
С Христом и Лениным в башке —
Мы выросли не в парнике! —
На потрясающем, на сочном
Богоугодном языке.
Осознание принадлежности к народу-богоносцу непоколебимо у героя «азбуки». Оно легко склоняет поэта к декламации — яркой, ритмичной, впрочем, не всегда точной.
Для немца, турка ли, для негра
По-русски возвестил Творец:
Так! Аз есмь Альфа и Омега,
Я есть Начало и Конец.
Вот что животворящая всемирная отзывчивость делает: Альфа и Омега — чисто русские слова! причем понятные всем народам сразу, а поэт — недаром небожитель! — внял, на каком языке вещал Творец. Таков парадоксальный юмор Александра Люлина. И там, где у иного штампы как таковые, у него они — художественный прием, метафорическая тавтология, получающая юмористическое значение. И они начинают царить в помутневшем зеркале:
В нем черные, как сажа, скачут кони,
Да жабы пучат глупые глаза;
Ни Солнца, ни Предвечного Младенца,
Лишь злобная овчарка на цепи…
Душа моя, вся трауром оденься,
Ты — черную повязку нацепи.
Чудны пространства зазеркального юмора охранника родной кириллицы: ради свистящей усмешки меча рифмы можно и повязку не повязать, а нацепить, и душу бестелесную одеть. В стихотворении «Мой черный человек. Мой черный ангел» юмор возникает как раз в тот момент, когда читатель уже готов прослезиться вслед за героем, жалующимся на бытовую неустроенность, на безответную любовь, на мытарства жаждущего женской ласки одинокого мужчины — то ли мальчикового старичка, то ли старичкового мальчика, языком «банальной эрудиции» объясняющего вещи, не требующие объяснения кому бы то ни было вообще, а женщине тем более.
И никуда от жизненных реалий
Нам не уйти. Так не считай ворон:
Ты понимаешь, мир материален,
Хотя, конечно, одухотворен.
Что-то явно от сельского мудреца-книгочея и добродушного хитрована деда Щукаря есть в сентенциях героя Люлина, смесь стремления к высшей правде и лукавства, декларирующего это стремление и не более того. Его герой-любовник культивирует в себе одинокого неудачника, герой-патриот — наоборот, двоеженец, мечущийся между ленинской интернациональной идеей и рубцовско-есенинской песней, — что ж не везет в любви, повезет в общественно-политическом амплуа?
Ты, моя разгневанная Муза,
Посмотри — чужое все кругом…
Я, поэт Советского Союза,
Родины, захваченной врагом,
На границе нищей деревеньки,
С носовым платочком для соплей,
Продаю березовые веники,
Граждане! по пятьдесят рублей!
Смех сквозь сопли. Ну не о слезах же бесконечно! И поможешь ли слезами действительному горю, потере страны, на азбуке славян взрастившей миллионы людей, предоставленных теперь самим себе? На что уповать? Остается только исконное наше: юмор, терпение, молитва и пение. Терпение и молитва в стихах Люлина, как правило, звучат прикровенно, откровенно он поет и шутит, ерничает.
Будут оккупанты да изменники
Изгнаны из радостных соцстран:
Веники, березовые веники —
Тайное оружие славян!
В несусветице этой, пожалуй, есть зерно, точно как в издевке юродивого подчас скрыта истина пророчества. И здесь не об этом ли — очиститься бы нам от собственных заблуждений, и все остальное тогда отмести несложно? Во всяком случае, в это парадоксальным образом начинаешь вдруг верить, пока читаешь книгу Люлина, признающегося: «По жизни я немногословен,/ Стихом — роскошно-говорлив». А после прочтения — верится? Полноте! Подлинно ли это «Азбука славян»? Не роскошно-ли-дерзко шутит поэт, выдавая за нее нечто вроде азбуки Буратино, проданной деревянным человечком за четыре сольдо, чтобы купить билет в театр? Уж больно много в ней риторики и лицедейства. Но, может быть, это в порядке вещей — поэту не быть собой, быть медиатором, воспроизводить то, что тебя колеблет, ты ведь, хоть и мыслящий, а тростник, и раз назвался… И в эту полость вольно вдуваются звуки, издаваемые ветром, рекой, землей, птицей, путником и беспутником, звуки, которые поэт слагает в песню и в частушку, в сказ и в молитву. И что, если обилие клюквенного сока — рифмованной публицистики — в книге дано для того, чтобы оттенить стихи, действительно написанные честной кровью народа — родным священным языком?
И когда, задевая за липы,
В низком небе плывут журавли —
Отчего их гортанные всхлипы
Отзываются эхом в крови:
Отчего многослойная ржавость
Бедных рощ за стеклянной рекой
Навевает не холод, не жалость,
А закатный душевный покой?
Я люблю эту женщину — осень
И ее, полный ветра, наряд:
Вечерами в растрепанных косах
Звезды севера жарко горят.
Я один в остывающем доме.
Незаметно сгущается ночь.
Согреваю дыханьем ладони,
Друга жду. А за окнами — дождь.
Книгой «Азбука славян» Александр Люлин вольно или невольно напоминает, что «умом Россию не понять…», ею можно дышать, ее можно петь, кричать ею, молиться — и все это будет Россия, всяк ее видит по-своему, и во всяком она по-иному отражается. У кого — изреченная азбучными истинами, у кого — испепеляющим глаголом, у иного — тайнописью… Так или иначе, всяк поэт стремится одухотворить букву.
Мы не уйдем со сцены!
Сценою — белый свет:
Люлин, Рубцов, Есенин,
Тютчев, Некрасов, Фет.
Александр Медведев