Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2016
Михаил ОКУНЬ
Поэт, прозаик. Родился в 1951 году в Ленинграде. Окончил ЛЭТИ им. В. И.
Ульянова (Ленина). Автор семи сборников стихов и двух книг прозы, а также
многочисленных публикаций в журналах, альманахах, антологиях в России,
Германии, США, Финляндии. Шортлисты литературных
премий «Честь и свобода» СанктПетербургского
русского Пенклуба (1999) и Бунинской
премии (2007). Лауреат премии журнала «Урал» в номинации «Поэзия» (2006). Член
СП СанктПетербурга. Живет в Германии.
…И когда майор Горлов, налившись пьяной кровью, расстегнул кобуру,
выдернул ТТ и приказал: «Пей, лейтенант!» — Сева
понял, что дело плохо…
Сева полюбил выпивать еще в курсантские годы. Вернее, полюбил он не выпивку как
таковую, а сидение в ресторане как процесс.
Разве не замечательно? — чинно усаживаешься за столик, скажем, в «Метрополе» на
Садовой. Солидный пожилой официант, — еще, может быть,
старорежимный, — в легком поклоне принимает заказ. Хоть заказик
и скромный — сельдь с гарниром, сто пятьдесят граммов «Московской» — делает он
это невозмутимо, виду не подает. И, выдержав положенное,
приносит запотевший крошечный графинчик, рюмочку с насечкой под хрусталь,
селедочку с ломтиками холодной отварной картошки, свеклы, колечками лука, —
сдобренную растительным маслом, с каплей уксуса.
И тут наступает сущее блаженство: звучит оркестр, графинчик расходуется
экономно, распечатывается пачка папирос «Норд»… На тебе новенькая форма, ловишь
взгляды, «Вы позволите пригласить вашу даму?»… А в двух шагах ждет вечерний Невский.
И ничего удивительного, что выйдя в туалет и засмотревшись на себя в полный
рост в огромное зеркало до полу, не замечаешь патруля, как из-под земли
возникшего в вестибюле ресторана. Рассекая акваторию, зловеще устремляется к
тебе военмор, капитан-лейтенант, в фарватере которого
следуют, посмеиваясь, два курсанта Фрунзенки.
Попался, зеленый…
Вообще-то, военную форму Сева надел не по своей воле. Поступил он в
нормальный гражданский вуз Политех, доучился до
второго курса. И вдруг приказ наркома обороны: в обязательном порядке студенты
младших курсов переводятся в Академию связи им. товарища Будённого и становятся
курсантами. И никаких уклонений! Исторические тридцатые подходили к концу.
Сева начал учиться в Академии. Жить курсантам старших курсов, начиная с
третьего, разрешалось на квартирах. Но Сева время от времени злоупотреблял
доверием командования. Несколько раз его походы по злачным местам Ленинграда
заканчивались, как тогда в «Метрополе», объяснениями с патрулем и сигналом в
Академию о поведении, позорящем честь и достоинство красного курсанта. Как и
следовало ожидать, кончилось дело тем, что Севу вновь перевели на казарменное
положение.
При всем том учился он хорошо, радиотехнику любил. И когда подкатили выпускные
экзамены, сдавал их исключительно на отлично. Но на
марксизме-ленинизме Севу ждала катастрофа.
Уверенно ответив на все основные вопросы по великому учению, которое
«всесильно, потому что оно верно», Сева безмятежно ждал вопросов
дополнительных. Они последовали, но совершенно неожиданные.
Преподаватель Краско спросил: «Теорию, товарищ
курсант, вы освоили, а вот как с практикой? Как на практике осуществляете вы
постулаты марксистско-ленинской теории? В быту, например…» И, выдержав паузу,
добавил: «Такие, как вы — гнойная язва среднего военно-технического
начальствующего состава!» Вот так, без запинки.
Сева понял, что погиб, что ресторанные сидения не прошли даром. Но при этом он
машинально подумал, что этому самому среднему составу абсолютно незачем
стыдиться своих язв.
С оценкой «удовлетворительно» по «основному предмету» рассчитывать на хорошее
назначение было невозможно. И новоиспеченный воентехник 2-го ранга, что
соответствовало званию лейтенанта, два кубаря в петлицах, отправился служить,
куда послали. От папы-мамы, из уютной квартиры на Большой
Московской — на границу с далекой и неведомой, но братской Монголией.
Энск на границе с Монгольской народной республикой
значительно отличался от Ленинграда, и Сева сильно затосковал.
Вскоре началась Великая Отечественная. В ожидании нападения из Манчжурии
миллионной Квантунской армии боеготовность повысили,
пайки урезали. Хотя они и так были не слишком сытными. Даже среди офицерского
состава начались случаи дистрофии, были и смертельные исходы. По ночам снилась
еда. Где она, балтийская селедочка, где гарнир при ней?.. И графинчика не надо!
— лишь бы хлебушка вдоволь. Будучи высокого роста, Сева после двух лет службы
тянул всего килограммов на шестьдесят с небольшим.
Впрочем, «графинчик» имелся, и весьма изрядный.
Нацеживался он из запасов технического спирта, и счастливцы, имевшие доступ к
полковому вентилю, ценились в своей среде высоко. К ним относился и
потомственный представитель забайкальского казачества (как он сам утверждал в
офицерских застольях) майор Горлов. Не в меру на зелие
падкий…
В тот злосчастный день Сева снарядился в командировку в Читу. Но бес
попутал, и стукнуло ему непременно запастись в дорогу спиртом, хоть полфляжкой. Устроить себе дорожный праздник, этакий
крошечный ресторанчик в объеме вагонного купе: банка пайковой тушенки, буханка
чернушки, спирт до полной баклаги разбавить.
И ведь в попутчики может попасться кто-нибудь приятный! В самом невероятном, но
все же возможном случае, — какая-нибудь молодая женщина. Он представлял ее
себе: какая-нибудь бухгалтерша, учительница… Красивая, изящная, но скромная —
время-то военное. Она согласится разделить компанию, пригубит из винтовой
крышечки фляжки, зажует хлебным ломтиком. Они хорошо разговорятся… За окном в чернильной тьме будут появляться и исчезать
дальние редкие огоньки…
О том, что вокруг будут торчать другие пассажиры, Сева не думал. Не хотел
думать, и все тут.
Не найдя Горлова в казармах, Сева сообразил, где он может быть. И отправился в
хорошо известный в офицерской среде домишко на окраине
Энска. Там майор частенько проводил времечко, повышая
боеготовность в обществе одной разведенки.
Войдя в дом, Сева обнаружил за столом компанию, состоящую из Горлова и двух
малознакомых офицеров, один из которых спал, уткнувшись лбом в столешницу. На
столе красовались пол-литровые банки, пустые или отчасти наполненные светлой
жидкостью. Хозяйки дома не было. Дым стоял коромыслом. Майор Горлов хрипел
своему последнему слушателю, капитану с опухшей помятой физиономией, о былой
удали забайкальского казачьего войска.
Сева сразу сообразил, что зашел некстати. То есть, приди он парой часов раньше,
могло бы быть и кстати, но теперь пьянка зашла уже на
ту стадию, когда догонять ее не имело смысла. Памятуя, тем более, о вечернем
поезде. И засомневался, стоит ли ему обращаться к Горлову с просьбой о граммах
двухстах.
Майор поднял смутный взор на Севу, робко тершегося у дверей, и сказал:
— А-а, гнилая до нас снизошла… (Горлов имел в виду
интеллигенцию). Поглядим, на что способна! Штрафную, ленинградец! — и, достав
из-под стола старое оцинкованное ведро, твердо налил до краев пустовавшую
пол-литровую банку.
Сева, заикаясь, сказал, что не осилит. И тогда майор тяжело поднялся
из-за стола, расстегнул кобуру, выдернул ТТ и
приказал: «Пей, лейтенант!»
— Не стреляйте, ваше превосходительство, господин есаул! — попробовал
отшутиться Сева. — А то до Читы не доберусь.
Как и многие на Руси, майор любил выражаться короткими словесными связками, но
тут разразился длинной тирадой повышенной этажности, а закончил почти
литературно:
— Пей, Сева, — почти ласково повторил он, держа лейтенанта под прицелом. — Пей!
А за командировку не журись — доставим на вокзал в лучшем виде.
Кренившийся набок капитан за столом блаженно улыбался. Существовать более-менее
осмысленно ему оставалось пару минут.
Сева остро пожалел, что оставил собранный в дорогу вещмешок в расположении
части — все же там была закуска. А на столе валялась только подсохшая половинка
луковицы.
И вновь, глядя в черную дырку ствола, он забормотал о командировке. Но как
сквозь вату услышал: «…в лучшем виде …пей!».
У Севы не осталось сомнений в том, что потомственный казак-алкоголик дошел до
того градуса воспаления, когда уже не отступит, нажмет курок и пристрелит его,
Севу. А там будь что будет. А может, и ничего Горлову не будет, замнут дело.
И лейтенант Сева усилием воли сделал первый глоток…
Теплый спирт обжег горло, пищевод. Две резкие струйки потекли по
подбородку. Сева постарался отвлечься, вспомнить о чем-нибудь родном и хорошем.
Почему-то подумалось о фазовой модуляции высокочастотных колебаний. И
допил-таки…
Дыхание перехватило, глаза вылезли из орбит. Он
схватил банку, как ему показалось, с водой, прихлебнул было, но и там оказался
спирт. Схватил половинку луковицы, судорожно зажевал ее, чувствуя, что
проглоченный спирт рвется обратно, и позор этот надо
во что бы то ни стало предотвратить. Хруст лука был последним, что осталось у него в памяти…
Майор Горлов слово сдержал, и бесчувственного Севу к поезду доставили.
Проводник, как мог, противился посадке (впрочем, назвать это «посадкой» можно
было с большой натяжкой). Но майор отработанным движением расстегнул кобуру, и Севу в конце концов уложили на нижнюю боковую полку. Состав
отбыл в Читу. Лейтенант несмотря ни на что поехал в свою командировку.
Однако утром, по прибытии в Читу, перепуганному проводнику растолкать спецпассажира не удалось. Через час поезд должен был
отправляться обратно в Энск. Чтобы освободить место,
мертвецки спящего Севу затолкали на багажную полку, под потолок. И он
отправился в обратный путь.
В Энске Севу, наконец, добудились, и он,
прочухавшись, совершенно обалдел от рассказа
проводника о своей поездке в Читу. И отправился в казармы, абсолютно не
понимая, что же делать дальше. В отключке он пробыл
около двух суток.
Дело, естественно, должно было закончиться трибуналом. Но тут вступили какие-то
неведомые силы, заработали тайные пружины. По военному городку поползли упорные
слухи, что молодой лейтенант выпил почти смертельную дозу спирта под дулом
пистолета некоего старшего офицера.
В итоге дело замотали. Сева отделался дисциплинарным взысканием и
продолжил службу в том же звании и на той же должности. Только майора Горлова
он стал упорно избегать, хотя тот и готов был искупить свою вину делом,
понимая, что лишь чудом не подвел лейтенанта под трибунал.
Прошло три с половиной года, наступил сорок пятый. Квантунская
армия все наращивала численность, но не нападала. Сева был уже начальником
связи полка, ходил в звании капитана. Впрочем, некоторое время он побыл даже
майором, но опять проштрафился — хотя и косвенно. Машина
радиосвязи, находившаяся в его подчинении, при выполнении разведзадания
пропала без вести в бескрайней монгольской Степи. В результате этого ЧП Сева и
поплатился, обратно разменяв большую майорскую звезду на четыре маленьких,
капитанских.
Вскоре после победы над Германией Сева получил новое назначение и отправился в
Западную Украину. А навстречу его составу в обратном направлении, на Дальний
Восток, уже тянулись через всю страну воинские эшелоны с победителями. О начале
войны с Японией Сева узнал уже во Львове.
Квантунская армия оказалась колоссом на глиняных
ногах. И на то, чтобы его свалить, ушло меньше месяца. А Сева лишился медали
«За победу над Японией», о чем, впрочем, он не слишком тогда сожалел.
Во Львове в темное время постреливали просочившиеся бандеровцы, но это были, конечно, уже не боевые действия.
Через несколько месяцев Севу демобилизовали, наградив напоследок медалью «За
победу над Германией». Он вернулся в Ленинград, сам тому не веря. Бог ты мой,
как это? — можно по Летнему саду пройтись…
На гражданке Сева — теперь уже, естественно, Всеволод Львович —
преподавал в Арктическом училище, потом в радиотехническом техникуме. Позже
работал инженером, дослужился до начлаба в НИИ.
Выпустил несколько книг по приемно-передающим устройствам, мечтал о
кандидатской диссертации, но не получилось.
Женился, развелся, женился, родился сын, развелся, женился, развелся… Под старость женился в четвертый раз на четной, второй
жене. Своему сыну Сева привил разносторонние любови. С одной стороны, любовь к шумным компаниям, сидению
в забегаловках. С другой — к чтению, шахматам (правда,
без особой взаимности). А вот любви к радиотехнике привить не сумел, хотя и
добился определенных успехов.
В первые послевоенные годы, постепенно наводя справки,
Сева узнал, что никого из его однокашников по выпуску Академии связи, бывших
студентов-политехников, отправившихся служить в европейскую часть СССР, не
осталось в живых. Ни одного! Получается, не ходи Сева по ресторанам, не имей
задержаний патрулями, не поставь ему «уд» преподаватель Краско
— и, глядишь, пропал бы в мясорубке первых месяцев войны. Вот уж,
действительно, человек предполагает, а Бог располагает.
Выпивку Сева не оставил. Были и рестораны, и опохмелка перед началом рабочего
дня у пивных ларьков, где в старые годы продавалась водка в разлив (было такое,
и даже бутерброды с икрой на закуску).
Был и неоднократно повторенный рассказ о случае с майором Горловым,
ставший за давностью лет веселой застольной байкой. Были и новые эпизоды —
начали в распивочной, а закончили тем, что ехали на барже, груженной песком, по
Фонтанке, и, сидя на песчаной куче, приветственно махали шляпами гуляющей по
набережной публике. И множество других историй в том же роде…
Позднее все ушло вглубь, на квартиру.
Курил трубку. После войны это было модно. Имелись у Севы две трофейных трубки,
купленных по случаю на барахолке еще во Львове.
Черепа, искусно вырезанные из черного дерева, побольше
и поменьше размером. Обе трубки номерные. Продавец утверждал, что снял их с трупа самолично застреленного им на Курской дуге офицера
танковой дивизии СС «Мертвая голова», которым они были положены по форме.
Впоследствии трубки пропали из дому — сначала одна, потом другая. Как, впрочем,
и хранившийся издавна в семье костяной резной чубук со сценами оленьей охоты и
серебряной крышечкой. Гость к Севе ходил разный.
Несмотря на полученную медаль, ни ветераном, ни даже «участником ВОВ» Севу не
признали.
Свои последние годы Сева, так и не оправившись от инсульта, провел в инвалидном
кресле. В нем пересидел он все российские потрясения конца восьмидесятых —
первой половины девяностых годов.
Жизненный круг, все уменьшаясь в диаметре, в конце концов, стянулся в точку.
Уже перед завершением пути Севе вдруг стали сниться монгольская Степь, люди в
военной форме, Энск, эпизоды его пятилетнего ожидания
Квантунской армии. Которую
лично он так и не дождался.