Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2016
Тонкая книга стихов Бориса Краснова — концентрированная подборка чувств и мыслей о многообразии теней под солнцем жизни. Словно в продолжение тютчевскому завету — «молчи, скрывайся и таи, и чувства и мечты свои» — поэт изрекает:
Любая мысль во вред,
любая — мучит душу.
И оснований нет
их извлекать наружу.
Они внутри меня
и судят, и решают…
булатом слов звеня,
мой смысл опустошают.
Книга называется «Легкий бред существованья», и эхом в нем — название романа Кундеры «Невыносимая легкость бытия». Но что — эхо? Да, собственно, все — эхо. И даже поэзия: «Это ведь что-то мнимое — из слов выпорхнуло, в словах же и скрылось». Легко — до боли. До боли знакома жизнь в «городе серого ампира, проводнике крылатой тьмы». А все-таки каждый раз мы то нехотя плетемся, а то очертя голову бросаемся вслед вновь отважившемуся поэту «бродить вдоль улиц шумных» или — поперек времени. Вот и Борис Краснов — Вергилий, увлекающий читателя в путешествие по совершенно неевклидовым параллелям и перпендикулярам улиц города «в центре мира», а на самом деле зовущий в совместное блуждание по лабиринту жизни. Наскоро собравшись, скоро и понимаешь: в аптечке проводника много горьких трав, вызывающих «картинок хоровод», отворяющих «мир без оболочек, отразившийся в душе», но нет обезболивающего. Вероятно, он полагает, что читатель способен разделить его убеждение — «я существую, и значит, есть еще во мне то, что способно болеть». Когда боль становится невыносимой, человек начинает бредить. Но и в бреду — куда же деться! — те же мысли:
Есть ли смысл в тоске заплечной,
если раз и навсегда
над тобой фонарь аптечный
в ночь вколочен, как звезда?
Человек в болезни бредит, но и здоровый, «каждый день, выпадая из вагонного чрева» в пути между тьмой и тьмой, снова и снова оказываясь в заколдованном месте «на перекрестке черных дней», бредет неведомо куда. Врачи говорят: нет здоровых людей, есть не дообследованные. Возможно, в этой шутке парадоксальным образом кроется как цинизм, то есть холодный взгляд правде в глаза, так и теплота милосердия. Еще вчера поэт, этот, не нашедший дороги к правде святой, безумец, навевал человечеству золотой сон, сегодня же поэт, читая историю болезни человечества, пришел к выводу, что золотой сон оказался бредом, временно обманувшим хроническую бессонницу тоскующей души.
Мы с тобой наиграемся в фантики,
проходные покинем дворы.
Лошадиная доза романтики
не спасет от тоски и хандры.
Проходные дворы, дворы-колодцы… Который век
петербургские поэты бредут в замкнутом пространстве города закольцованных дум,
не желая замечать, что «время кончилось вчера»? И если так — что тогда думать?
«Много думать — любви не видать».
Борис Краснов — поэт думающий, и это его осознанная позиция, надежная ли,
обреченная ли, читателю вольно гадать. При этом поэт не пытается отнять хлеб у
философа, решающего вечный вопрос отношения сознания к бытию. «Пока свои считаю
вздохи, увы, меняются эпохи», — говорит он. И, стало быть,
всякое отношение относительно, и об одном и том же, хочешь, говори: детство,
отрочество, юность; а хочешь — аптека, улица, фонарь. Впрочем, как
повезет. Безотносительна — тайна единственной жизни.
От порока до порока
вьется жизни канитель…
Потому что ложь — дорога,
потому что правда — цель.
Не дело поэта разгадывать тайны переплетений лжи и правды, его искусство — напоминать о тайнах, сказать о несказанном. Набраться смелости — сказать.
Попробуй высказать наружу
все то, что поднимает душу.
Не можешь? То-то, брат!
А сад, дождем объятый, — может!..
Как он себя теряет, множит,
ах, сколько в нем зеленой дрожи
и страсти невпопад!
Восхитительной тайной страсти вырываются наружу «Письма к Лесбии», фантастический финал симфонии книги «Легкий бред существованья». В них высокое мастерство Бориса Краснова подано в смешении обычаев, нравов, что называется, показано мастерство на все времена.
Мы с тобой дошли до того предела,
за которым нет ни врага, ни друга.
Мы совпали полностью — с телом тело.
Мы сошли с начертанного Богом круга.
Мы одни за кругом, никто не нужен
ни тебе, ни мне. Только круг объятий
до последней близости смертной сужен,
И любая внешняя мысль некстати.
Есть лишь чувство древнее — осязанье,
есть лишь место лобное — под луною.
Мы с тобою дышим одним дыханьем,
мы несомы к Вечности волной одною.
Тесно-сладкий миг напоен любовью,
маслом нежности, торжеством дрожи…
Подлетают ангелы к изголовью,
и, смутясь, возвращаются в круг Божий.
Но это уже дань автора собственно поэзии, явный знак, подношение бессмертной классике. В этом признании — сила поэта, который, — что удивительно! — неожиданно творчески воспринял завет Тютчева о молчании, и слова нужны ему не только сами по себе, но еще и как проводники невыразимого.
Еще не сломаны ключи,
еще не заперты колодцы.
Откроешь створки — и молчи,
пока поток чудесный льется.
Еще возможно заглянуть
и воскресить — и свет, и тени.
И к колыбели протянуть
дрожащей памяти ступени.