Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 12, 2016
Сергей ПОПОВ
Поэт, прозаик. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М.
Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион»,
«Москва», «Дети Ра» «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия»,
«Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная
учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор
стихотворных сборников «Папоротник» (1992); «Транзит» (1997); «Вопрос времени» (2005),
«Воронеж etc.» (2011), «Обычай исчезать» (2012),
«Конь в пальто» (2014), а также романов «Встречи без продолжений» (2007) и
«Мыльный пузырь» (2011). Победитель Всероссийского литературного конкурса имени
В. В. Маяковского в номинациях «стихи» и «поэмы» (2004). Победитель
Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза
российских писателей Международной Волошинской премии
за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за
лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011).
Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию
года (2014). Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских
писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
* * *
Является март в отдаленный район,
дымится фольга теплотрассы.
К последнему выхлопу приговорен,
свои не сдает прибамбасы
игривый морозец, привязчивый хмель
ушедших под трубопроводы земель.
Панельный удел, шлакоблочный уют
да зависть бомжам и бомжихам
до судного дня отоспаться дают
в запаянном логове тихом.
И снятся с устатку сума и тюрьма,
сводящие в общую зиму с ума.
Стучится в стекло, но не может сюда
сквозь мгу и мороку пробиться
грядущего дня дождевая вода,
забвения редкая птица.
И в банке прозрачной невзрачного сна
живьем заспиртована эта весна.
Улыбчивой жизни чудной экспонат
стоит в головах для острастки.
Одними тире между цифрами дат
кончаются глупые сказки.
Но темная кровь, уходя по трубе,
теплом утоляет печаль о тебе.
* * *
Даром ночи, яростно ясны,
с присвистом проскакивают прочь.
«Расскажи ребяческие сны.
Только все по-честному — точь-в-точь.
Без прикидок и обиняков.
И не говори, что позабыл.
Дескать, промелькнул — и был таков:
сам же и обмолвился, что был…»
И вскипают кровью мертвецов
сонные цветы календаря,
чтоб рассвет, несветел и свинцов,
заливал и суши, и моря.
И к нему со всех концов времен
протянулось столько жадных рук,
что, тысячекратно повторен,
он выходит сызнова на круг.
Пустота, зажатая в горсти.
Чье-то заклинанье «отпусти».
Смех и грех с любовью пополам
на прямом пути от слов к стволам.
И летят из присной темноты —
точно та распаду не мила —
склеенные потом животы,
в почву залученные тела.
Славы ахиллесова пята —
то свинца, то меди маета
напролет, навылет, на убой…
Песня не расстанется с тобой.
* * *
Штормовая майская погода.
Полузатонувшие дома.
Воротившись ночью из похода,
сходишь от бессонницы с ума.
Может статься, это новолунья
головокружительный накат.
Или правдолюбица и лгунья
громоздит рулады наугад.
Сколько можно? Как снести такое?
И за что вся эта благодать?
Если присно грезить о покое —
до успенья счастья не видать.
Неисповедимые вопросы
о глубоководном смысле сна
огоньками злобной папиросы
божия трассирует блесна.
Это никотиновое море —
лишь терпи да истово потей —
без остатка выплеснется вскоре
на берег искрящих новостей.
Там ничуть не яблони и груши,
потому как море — не река.
Все ошеломительней и глуше
тонут в нем дома и облака.
И молчанье словно стекловата
перепонки мучает сполна —
точно речь до точки виновата
в том, что обесточена луна.
* * *
Он сигаретные пачки мнет,
мачо себя безутешно мнит.
Но избегает смотреть вперед,
будто для глаз — позади магнит.
Будто вчерашний не тает снег,
дрожь обожания — навсегда,
женский воистину вечен смех —
и никакого на то труда.
И не плошает натужный шик —
проседь мастит дорогой парфюм.
Все он уладит, сведет, решит —
план обольщенья пронижет ум.
Чтоб не грозила теперь и впредь
весть об отмене его времен,
он собирается умереть,
пламенем молодости спален,
или в окрестностях пустоты
жить на кромешном накале жил —
клятвы и яростные цветы
он у бессмертия одолжил.
* * *
Вдалеке от центра заподлицо
в лесопарк вколочен дождем с утра,
где трамвайное позаросло кольцо,
громоздишь сравнения на ура.
Под разбухший дерн, никудышный грунт
увлекает бешеная вода,
где кроты как резаные орут
оттого, что ждут чужака туда.
Разрезаешь время на до и от,
точно речь сравнима с календарем,
и всего важней сквозь холодный пот
убедиться всуе, что не умрем.
И напрасен хор земляных зверей
на краю мороки прикорневой,
точно кто нацелился поскорей
напоказ их выставить с головой.
Дабы дождь всех тех, кто и под, и над,
обращал в оборванную листву —
и подземку, пройденную стократ,
и стократ дареную синеву.
* * *
Вот и осень исподволь подошла,
на лотках закуска подешевела.
В обрамленьи выжатого тепла
кореша теснятся осоловело.
Точно тени зыблются кореша
за летучим маревом паутины —
сигаретка, лавка, стакан «ерша» —
в летнем отблеске до глотка едины.
Жизнь очнулась в призрачном сентябре —
только тени тянут свои цигарки.
Знамо дело, выигрыш по игре,
по блажной любви ошалевшей парки.
Только сушь бессовестная во рту
от смешенья лиц и смещенья чисел:
кто-то взял и разом подвел черту —
до забвенья сбывшееся возвысил.
И оно пылает над головой
чистым спиртом яростного заката
за пустою лавкою угловой,
где ножом навек — имена и дата.
Но хороший спирт прогорает вмиг —
и ни дыма зрителям, и ни пепла.
И темно — как будто ватага их
от огня того навсегда ослепла.
* * *
Ох, уж эти кошачьи гримасы
да посты про тюрьму и суму!
Он давно пролетел мимо кассы,
и от этого пусто ему.
Он не пьет. Заболел диабетом,
осчастливив с десяток семей.
Только пишет совсем не об этом
на фейсбучной странице своей.
В пух и прах проклинает тарифы
и к искусствам стыдит глухоту.
Жабьи рожицы, жаркие ритмы
ловит на виртуальном лету.
Бузина на его огороде
дядьке в Киеве застит окно.
И по хронике кажется, вроде
с этим субчиком все решено.
Но порой он срывается в штопор
и тогда уж постит без числа,
сколько на сердце ран перештопал,
что злодейка-судьба нанесла.
И десятками сыплются лайки
от изрядно подержанных дам
под рулады страдальца-всезнайки
по разряду убийственных драм.
Все, как водится, минет и канет.
Но до срока беда — не беда:
если женщина где-то икает,
значит, жизнь не прошла без следа.
Хоть и жмет за грудиною жаба,
что не вылез из грязи в князья,
но душе и смешного масштаба
сокрушаться о сладком нельзя.
* * *
Радуга отлаживает свет.
Небо восстает из подземелья.
Осень занимается в ответ
на баклажку буторного зелья.
Ветер вырывает из нутра
пух и прах похожего на жалость —
обожанье завтра и вчера
до сегодня милостиво сжалось.
* * *
Погодков таборное шествие
с вещами прежними на выход,
где все собранье разношерстное
нелепых счастий, странных выгод,
любовей с вылетами в лютое
кидалово полузабвенья,
где имена и даты путая,
времен выскакивают звенья.
Ах, эти с выходом цыганочки!
Ах, эти цыпочки на цырлах!..
В зарплатных ведомостях галочки.
Отсидки с отпрысками в цирках.
Удушливое окружение
шального мира чистогана.
Всеобщее разоружение —
незаживающая рана.
Сильны слезами кээспэшными,
костров потешными дымами,
над шлакоблочными скворечнями
мечты печальники вздымали.
Вот и выкидывает фокусы
осоловелая компашка,
последние верстая опусы,
куражась жертвенно и тяжко.
* * *
Хорошо сукин сын
сказал —
удавившийся дурью горд.
И наладился на вокзал
или, может, в аэропорт.
Завсегда исчезать горазд,
если дело кругом табак.
Видит Боже, что в этот раз
пуще прежнего — на бобах.
В никуда, в молоко зимы,
в беспросветный февральский чад,
где окраинные дымы,
точно висельники, молчат.
Шут гороховый, «Примы» друг,
забияка себе в урон,
наблюдатель всего вокруг
как преддверия похорон.
Растворился, пропал, иссяк
хмурый призрак на склоне дня —
забыватель забот, босяк,
по безбашенности родня.
Вот он Бог, вот крутой порог,
за которым шибает в нос
черный юмор ночных дорог
с ярым привкусом папирос.
По верхам станционных лип
или взлетным во тьме огням
не догонишь, какого влип
в мир гудков и воздушных ям.
Придушило, заволокло
так, что лакомый свет не мил.
Но в ночи продышать стекло
до прибытия хватит сил.
* * *
Снег по апрелю и маю.
Лета не будет у нас.
Только одно понимаю —
этот запомнится раз.
Частые эти налеты
в дальний район до утра.
Не загружайся — ну что ты —
с чувством глядеть во вчера.
Словно в стеклянную колбу
заключены времена —
благо резвиться глаголу
в отблеске склянки сполна.
Силиться в область цветений
выбраться через стекло.
Снежные вихри и тени —
эко к весне занесло.
Ломкая наледь сезона.
Злой климатический бред.
Блазнится солнце спросонок —
скоро сто лет как в обед.
Вот обурела природа
сны и значенья плести —
год беспощадней от года
ветер сквозит до кости.
* * *
Кленов оголтелая риторика,
клекот голубиных площадей —
слабая затравка для историка,
что сиюминутному злодей.
Брешь в оборонительной истерике,
частная прогулка в никуда —
это не открытие Америки
и неинтересная беда.
Сны Эллады, блики Адриатики
Клио не под силу сохранить —
ниоткуда детские солдатики
тянут полупризрачную нить.
Малоутешительные новости
не собьют ветра с косых орбит —
Ариадна, жрица пустяковости,
о переходящем не скорбит.
Лишь одни непрошенные частности
застревают в горле хоть убей —
клены словно голуби в опасности,
небо безымянных голубей.