Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 10, 2016
Василий и Михаил РЫСЕНКОВЫ
Поэты. Родились в поселке Кречевицы под Новгородом 11 апреля 1966 года. В
детстве жили в деревне Воропуни Калининской (ныне Тверской) области, учились в Берновской
средней школе, затем — в Калининском сельскохозяйственном институте. В
настоящее время Василий работает преподавателем в колледже Росрезерва
в Торжке, а Михаил живет и работает в СанктПетербурге.
Члены Союза писателей России с 1997 года.
«Так напьемся,
брат… Из ручейка,
Он берет начало в детстве где-то».
В. Рысенков «Брату»
В детстве они были так похожи, что их иногда путали даже родители. А в
школе старшеклассники ловили их на переменах, ставили рядом и играли в «найди отличия»…
Детство близнецов Рысенковых в «золотом захолустье»
тверских «пушкинских мест» было по-настоящему счастливым, дни битком набиты
разными интересными занятиями.
Веткой благословляла береза меня возле школы,
А над домом грибные весенние тучи кружили.
Мы в «индейцев» играли и жили без чипсов и колы…
Даже страшно представить: ну как же мы, бедные, жили?!
(В. Рысенков, «Как же мы жили»)
Братья росли среди лесов и полей, жизнь деревни еще теплилась, было с кем
играть и в лапту, и в хоккей. Кроме того, были книги, героям которых можно было
подражать, книги про древних людей и индейцев,
мальчишки знали десятки названий индейских племен и их различия. А лет в 12
появилось еще одно веселое занятие: братья наперегонки сочиняли рифмованные
рассказы о жизни самых непутевых своих соседей.
Вообще они все делали наперегонки, соперничество росло вместе с ними. Взрослые
говорили: «Где вы так долго болтались после школы?» или: «У них беда с
математикой». А братья старательно избегали местоимений множественного числа;
что бы ни делали вместе, каждый упорно заявлял: «Я был на пруду, в хоккей
играл». Каждый хотел подчеркнуть свою особенность и единственность.
И когда стихи начали писать осознанно, Михаил поначалу даже решил оставить
брата на этом пути одного: пусть он пишет, а я отойду. Не получилось. Правило:
можешь не писать — не пиши — обернулось обратной стороной: не можешь не писать
— пиши. И вот пишут оба. Всю жизнь.
Первый сборник «Запоздалые молитвы» (1997) был общим, затем у Василия вышли
«Синичий монастырь» (1999), «Ольховые облака» (2002), «Средство от одиночества»
(2006), «Четвертое измерение» (2009). Сборники Михаила Рысенкова:
«Августовский воздух» (1999), «Отражения» (2003). В 2009 году вышел сборник
«Придуманный мир», в 2013 — «Поздние огни». А весной 2016 появилась
книга-перевертыш: «По ту сторону сказки» Василия Рысенкова
и «Клин перелетных дней» — Михаила Рысенкова.
Конечно, их поэтические миры имеют общий исток: впечатления
детства и юности, щемящая боль от картин родных тверских просторов, которые
зарастают бурьяном, и от безнадежной, беспросветной жизни-доживания
земляков.
Лишь в садах бесхозных — птичий разбой,
Тишина да травы сорные в рост.
Только рушится изба за избой,
Только ширится за речкой погост.
(М. Рысенков, «По руинам —тишина,
бузина…»)
Внуки крестьян, умирающих сел наследники
Не понимали, какие приходят дни…
Век, уходя, зевал и гасил последние,
Возле болота тающие, огни.
(В. Рысенков, «Строчки плести или душу свою
нести…»)
Однако у каждого из братьев Рысенковых творческое лицо — свое собственное. Живущий в маленьком провинциальном Торжке Василий ищет света, покоя и радости почти исключительно в общении с природой.
И в тумане зарю растворит река,
А в рассветном тепле опять
Будут крестик сиреневого цветка
Пчелы сонные целовать.
Одна из самых сильных сторон его лирики — великолепные в своей органичности метафора, олицетворение.
Душа переполнена. Пусты карманы.
Найдутся и нежность, и прежняя сила,
Чтоб спелое солнце на блюде тумана
Мне утро каждое подносило.
(«А надо бы жить в домике белом»)
В радуге застряла стрекоза.
Тучи возвращаются с гулянки.
Пьяная июньская гроза
Вывернула небо наизнанку.
(«В тихий омут жизни не гляди»)
Вот что пишет он сам о своем понимании поэзии: «…главный показатель
художественности, по-моему, оригинальность, в чем бы она ни выражалась: в
образе, в мысли, в эмоциональной окрашенности стиха. Мастерство не может
заменить эмоции, живые переживания автора. Не считаю поэзией безупречные по
форме стихотворные поделки, если за формой ничего не стоит, кроме механического
труда. Поэзия — гармония эмоционального, рационального
и духовного».
Излюбленный прием Михаила Рысенкова — звукопись. Его
стихи необычайно музыкальны, недаром Михаил многие из них исполняет под гитару.
Автор любит играть аллитерациями и ассонансами, внутренними рифмами.
Уезжали. Сердца и вагоны дрожали.
Дорожало вино. Умирала страна.
Ясноглазые девочки. Синие дали.
И вторая оборванная струна.
(«Уезжали. Сердца и вагоны
дрожали»)
В своем упорном обращении к картинам, ощущениям и впечатлениям детства Михаил напоминает Шагала с его Витебском. Поэт находит опору в прошлом, в детстве, к которому без конца обращается его поэтическая мысль.
Стал непонятным почти с годами
Мальчик с бидоном лесной малины
В солнечной дымке с названьем — память…
Быстро дичают земля и люди,
Небо пустеет, и сны тревожны.
Только надеюсь, что сердцу будет
Тихая пристань за бездорожьем.
(«За бездорожьем»)
Отчаянию и безнадежности в его мире противостоит любовь — ею буквально сквозит и просвечивает вся поэзия этого автора.
Весь мой багаж —только
ворох прочитанных книг,
Горстка любви ко всему, что зовет и тоскует.
Зная, что жизнь — проведенный над пропастью миг,
Я как подарок ее принимаю такую.
(«Весь мой багаж —только ворох прочитанных
книг»)
И это, пожалуй, его жизненное кредо…
«Лета к суровой прозе клонят». Чистые лирики, братья Рысенковы
не пишут рассказов и даже поэм, но, возможно, в качестве уступки возрасту в их
стихах проявляется интерес к сюжету. У Михаила — почти исключительно — в
лирических зарисовках; в сборнике «Поздние огни» он их выделил в специальный
раздел «Рассказы в стихах».
Василию близка историческая тематика, его волнует «связь
времен», мучают проклятые русские вопросы, и он смотрит на исторические события
из нашего страшного далека, как из космоса, но этот взгляд лишен спокойной
объективности, неравнодушен. Его цикл «Окошко в
вечность» («Восемнадцатый век. Накануне», «Девятнадцатый век. Вина»,
«Двадцатый век. Китеж») дает обобщенный образ страны.
Ушедшая Россия увидена как в документальной хронике, когда сменяют друг друга
кадры, а их подбор создает цепочку образов-ассоциаций — и вот перед нами
характеристика эпохи. Образ XVIII века создан в трех строфах минимальными
средствами: «дарили деревни и титулы» — «Восхищались Европой» — «слыли
масонами» — «почти разучились говорить по-русски» — «галантный век»… И вдруг —
явление Пушкина, «который прорвет немоту Словом».
«Исторические» стихи Михаила построены иначе. Его лирический герой существует
там, в тех обстоятельствах, с ним происходит то, что происходило тогда с
людьми. Он — один из них.
— Сапоги. Рубаха. Не погребуй…
Так, в исподнем, выведет конвой
В летнее танцующее небо
Над звенящей легкой головой.
(«Россия. 1919»)
В гривах несущихся вскачь донцов
Звезды застряли вместе с репьями.
Мы под Тамбовом в конце концов,
Кто-то в седле, ну а кто-то — в яме.
(«Рейд конных соединений генерала Мамонтова…»)
Василий Рысенков больше, чем его брат, склонен к гражданской тематике. Его лирического героя мучает чувство вины перед предками и поколением родителей за ту разруху без войны, за ту бескрайнюю помойку, в которую превратилась провинциальная нечерноземная Россия. Горечь и боль — основные чувства, которые испытывает он, размышляя о «темном заколдованном пути», где по кругу суждено ходить нашему народу:
…И за то, что в округе осталось скота — два
кота,
и за то, что туманам так мягко дремать по бурьянам…
Мы живем до беды, без звезды, без мечты, без креста.
И нестрашно лишь глупым да пьяным.
(«В самой гиблой деревне мы купим в сельпо ананас…»)
Два брата-близнеца. Как 40 лет назад старшеклассники в коридоре Берновской школы, мы тоже поставили рядом их стихи и поиграли в «найди отличия». Перед нами два больших поэта, чьи стихи рвут душу, но и странным образом утешают ее..
Валентина Романова
Василий РЫСЕНКОВ
КОЛОКОЛЬЧИК С ПОГРЕМКОМ
* * *
Под парусами мусорных пакетов
Российская провинция плывет
За кромку сизых мартовских рассветов,
Туда, где скоро день рожденья лета
Ознаменует птичий перелет.
Погаснет день над этой жизнью тленной,
Нырнут в дырявый сумрак поезда…
А мне замочной скважиной Вселенной
Покажется лиловая звезда.
Там все пути: что было и что будет,
Там вечный запах сена на заре,
Там все сплетенья и развязки судеб,
Там живы все мои родные люди,
Сгоревшие на жизненном костре;
И грохот не свершившихся событий,
И свет надежды, и порочный круг…
И зазвенят живые птичьи нити,
Протянутые с севера на юг.
Плывут эпикурейцы и аскеты,
Чиновник, бизнесмен и джентльмен…
Плывут и верят в сказки и приметы,
Хотя бы в то, что рваные пакеты
Наполнит свежий ветер перемен.
* * *
Звезды в девяносто первом сложились скверно:
Если бы бедность и дурь отыскали устье,
Рынок и план сдружились, то я б, наверно,
Был агрономом в ласковом захолустье;
Слушал болтливый овес на ветру веселом,
Путал стихи в карманах и накладные,
На мотоцикле гонял по весенним селам,
Пил с мужиками в клубе под выходные…
И собрались бы, как пазлы, осколки, части
Зеркала жизни, той, настоящей, доли.
Мне бы еще открылась формула счастья
В майской зеленой дымке за теплым полем.
Радость и нежность песни далекой влита
В шорохи космоса и в родниковый воздух.
Верить и знать бы, что нет ничего вдали-то
Лучше, чем этот туман, пригасивший звезды…
А за туманом еще разглядеть осталось
Край, где светло и осмысленно жили люди,
Где от работы — радостная усталость,
Где засыпаешь и знаешь, что ЗАВТРА будет.
* * *
В самой гиблой деревне мы купим
в сельпо ананас…
Косо смотрит разруха в осенние лужи стальные.
Если б все это видели, верно бы прокляли нас
И колхозники, и крепостные.
И за то, что в округе осталось скота — два кота,
и за то, что туманам так мягко дремать по бурьянам…
Мы живем до беды, без звезды, без мечты, без креста.
И нестрашно лишь глупым да пьяным.
В наших пыльных сараях под хламом лежит старина.
Никому не нужна эта песенка ветхой телеги.
Здесь не пухнут от голода, пухнут от скуки и сна.
Бедный странник, забудь о ночлеге!
Жизнь течет мимо нас, как по трубам, обочиной — газ.
Лишь забытое поле грозит: «Я такое рожу им!..»
Пожилой алкоголик на закусь возьмет ананас,
И какой-нибудь час проживет настоящим буржуем.
* * *
А надо бы жить в домике белом,
Обласканном старыми вишнями,
Всегда обо всем говорить по делу,
Не позволять себе лишнего;
И жить без напряга: не пачкать бумагу,
Не рвать перепонки грохотом,
И быть президентом и работягой
В своем государстве крохотном.
Душа переполнена. Пусты карманы.
Найдутся и нежность, и прежняя сила,
Чтоб спелое солнце на блюде тумана
Мне утро каждое подносило.
Тревоги далекие эфемерны.
И песня такая хорошая…
И все же, и все же… сбежал бы, наверно,
В свое неуютное прошлое.
КАК ЖЕ МЫ ЖИЛИ
А ведь как-то крутилась планета и без Интернета!
Люди чаще в себя возвращались и в мир выходили.
Было столько же света, и врали не больше газеты,
А за окнами дали туманные плыли и плыли…
Наше утро сырое рекламным щитом не закроешь…
Только катится жизнь, непонятная, злая, другая…
Мы от искорки божьей прикуриваем порою,
Но все реже и реже большие костры зажигаем.
Было в письмах бумажных ошибок значительно меньше.
И друзей настоящих в «сетях» вы найдете едва ли.
Отличались мужчины не только одеждой от женщин,
Да и нормой пороки в России не называли.
Веткой благословляла береза меня возле школы,
А над домом грибные весенние тучи кружили.
Мы в «индейцев» играли и жили без чипсов и колы…
Даже страшно представить: ну как же мы, бедные, жили?!
КРЕСТЬЯНСКАЯ ПАМЯТЬ
Колокольчик и большой погремок —
Новорожденного ветра забавы.
Баня топится, и горький дымок
Низом стелется, вплетается в травы.
В эти избы прилетала беда,
Била крыльями солдатской шинели.
Здесь работали и пели всегда,
Торговать же никогда не умели.
Даже город за века не пропьет
Слитки зноя, что везли под снопами.
Внукам врать и воровать не дает
Наша генная крестьянская память.
Не ищи в себе чужое, не мучь…
По-иному не выстраивай мысли.
От осенних грустных птиц и от туч
Провода над бездорожьем провисли.
Но созвездия ночами горят,
Звездопадом исцарапаны крыши.
Колокольчик с погремком говорят…
А о чем — поэты знают и мыши.
ПО ТУ СТОРОНУ СКАЗКИ
Нам бы рыбку золотую… но рвется сеть,
И без волка Иван, и без щуки Емеля.
Мы умели ждать, воевать и петь,
И терпеть мы тоже умели.
Если вырастим липу — то для совы,
А рябину посадим — для свиристелей.
Мы накормим банных и домовых,
Чтобы избы не опустели.
Но забыла сказки свои страна,
И завязли, пройдя по земле, как танки,
Самоходные печки в болотах сна.
Улетели скатерти-самобранки.
Тут и сказке конец… И финал готов:
Дурачки от горя умнеть посмели.
От кровавых бинтов до кровавых бантов
Длится служба царская у Емели.
Но под утро, когда и сверчок молчит,
А на небе Медведица шевельнется,
Русский мальчик под звездами на печи
Старой сказке загадочно улыбнется.
* * *
Первый крик.
Первый шаг.
Первый приступ сердечный…
Жизнь звездой прокатилась в оконной раме.
А потом… а потом — вечера бесконечны,
Словно мыльные оперы на экране.
Ни уют ваш, ни труд не возьмут в наследство
В этом новом и сытом, и грязном мире.
Только в старческой памяти, как в эфире,
По ночам повторяется «фильм» про детство
И про юность, где вы на быках пахали,
Сапоги разбивали под хрип гармони,
Захлебнувшись есенинскими стихами,
Созерцали, как тьму допивают кони,
А окошки ночную пустыню греют…
Вы познали печаль, но не знали скуки,
А у девушек были грубее руки,
Но нежнее сердца и глаза добрее.
Вы уходите, не досмотрев финала,
Да и нужен вам русский финал едва ли…
Племя внуков и правнуков не узнало,
Что шепнули вам звезды на сеновале.
* * *
Только церковь над морем сирени видна.
Не разрушь этот миг, не спеши, не дыши.
Видишь, мир затопила такая весна,
Что не знаешь: молиться или грешить.
Где теперь эта дверь, что не знала ключа?
Я не верю, что ты и сегодня готов
На минуту влюбляться, бродить по ночам,
Возвращаться в компании блудных котов.
А сирень обнимается с тихим дождем…
Если все же решился — вставай и держись!
Приласкаем рассвет и пойдем, и пойдем
Сквозь прекрасную, грозную, грязную жизнь.
Мы объявим войну пустоте, темноте.
Только в сердце — с годами все меньше тепла.
И перчатку кленовую кружит метель, —
Это значит, что вызов зима приняла.
Никуда не сверну, никого не кляну.
В остывающем сердце есть место для всех.
Мы ведь все пережили такую весну,
Где единая песня — молитва и грех.
Михаил РЫСЕНКОВ
ДЕТИ КАПИТАНА ГРАНТА
* * *
Город отхаркнут вместе с мокротой.
Знакомый уют скуден.
Здесь все понимают с полоборота
Близкие тебе люди.
Зимний закат над полями грозен,
Звериных следов ребус.
Колючей хвоей на колючем морозе
Пахнет живое небо.
Зима опечатала все печали,
Изба задохнулась вьюгой.
И раньше вот так же ветра ворчали,
Дразнила луна округу.
А мне все дороже теперь, все ближе
Сумрак чердачный пыльный,
Старые книги, детские лыжи,
Блеклые диафильмы:
Можно в руках подержать, потрогать…
Тронутся вспять минуты.
Весь этот мир только снится Богу
Или еще кому-то.
* * *
Сырая ночь и сигарета.
Холодный мир полутеней.
Бесшумно плавает планета
И спят живущие на ней.
В лесном пруду, звездой зеленой,
Под тонким утренним ледком
Живет забытая влюбленность
И нежно светится тайком.
Я здесь. Я есть. Я был и буду.
Спасибо, грустный, странный Бог
За это маленькое чудо,
За свет, за память, за любовь.
Пруды мелеют. Звезды гаснут.
И письма в сумраке стола
Пылятся, но, как жизнь, прекрасна
Ночь в отражениях стекла.
* * *
Тихо окликнул отец — я его не услышал.
Тыкался добрый кобель мокрым носом в ладони.
Хмурый закат окровянил замшелые крыши,
И покачнулась звезда, как кувшинка в затоне.
Лишь глубоко под рубахой цветут незабудки,
Дальние, давние там вечера догорают.
Пусть представляется жизнь бесполезной и жуткой, —
Все же она хороша, ни на что не взирая.
Дети взрослеют, к своим миражам вылетают.
Мы же стареем, растерянны и одиноки.
Вдруг им теплее в какой-то заоблачной стае,
Всем, бесконечно родным, безвозвратно далеким?
Спрятался в зарослях дом, опустевший и тихий,
Мимо ползут снеговые угрюмые тучи.
Мелким чудным апельсинчиком на облепихе
Жмется последняя ягода к ветке колючей.
* * *
На студеном ветру ветки лип — колотушками.
Мелкий сыч притаился в забытом дупле.
Одинокий огонь (поздний трактор, избушка ли)
Все твердит о надежде, ночлеге, тепле.
Юность вдруг намекнет: приезжай. А куда уже? —
Ни друзей, ни страны, ни покрышки, ни дна.
Наши чувства — в стихах, наши девушки — замужем.
Через месяц начнется чужая весна.
Там, внутри, трепыхнется подопытным кроликом.
Мы тоску эту к черту прогоним взашей.
Не к лицу поддаваться изжоге и коликам —
Сыч вон тоже уже третий день без мышей.
Я во сне погостил за лучистой излучиной,
Где, добытое с боем, вкуснее вино,
Где звучат у костра песни самые лучшие,
Где влюбленные все еще ходят в кино.
Радость можно найти, это вещь поправимая.
Звезды выглянут: маленький друг — на крыло!
Я из сумерек выхватил неуловимое,
И хочу, чтоб с мышами тебе повезло.
ДЕТИ КАПИТАНА ГРАНТА
Путь мне знаком: там, за полем, дымы торчком.
Три километра всего, да мороз под тридцать.
Нас обжигает порывистым ветерком,
В зимних огнях придорожный бурьян искрится.
В клубе колхозном — угарном, холодном — там,
Где возле печки паук, как матрос на вантах,
Крутят озябшим девчонкам и пацанам
Фильм довоенный — «Детей капитана Гранта».
…Предновогодняя сказочная метель,
Елка пахучая, стройная… Как ни странно,
Мне из кино запомнились — Паганель,
Страшная морда чудовищного каймана
И… несравненная музыка: до сих пор
Сердце взмывает и падает, лишь услышу —
Словно небес и моря жестокий спор,
Словно прыжок в сугроб с деревенской крыши.
Только далекую милую ерунду
Все мы храним в усыхающих тихо душах…
Помню, сова полярная в том году
Часто дремала на старой, корявой груше.
Средь повседневной суетной мишуры,
Между времен, разрывающих судьбы в клочья,
Снится зовущая музыка той поры
И отдаленные сполохи зимней ночью.
ПОЛУСТАНОК
На заросшем таволгой полустанке
В теплых летних сумерках утону.
Где-то догнивают домов остатки
И собаки скалятся на луну.
Пьяненький подросток с ведром черники
Поезд припозднившийся проводил.
Пахнет луговым разнотравьем диким.
Я же здесь невидим и невредим.
Если сквозь бурьяны на холм пробраться,
Там, как скорбный символ былых потерь,
Гипсовый солдат над могилой братской
«ППШ» баюкает в темноте.
Алый луч мазнет по стене барака.
Солнечно и росно — пора косить.
Некому…
А мальчик-то — в лес, с собакой,
Чтоб к вагонам ягоды подносить.
* * *
Полночь. Горчащие чуть слова:
Всякий под звездами слаб и сир.
Мальчик в четырнадцать лет почувствовал —
С ним закончится мир.
Ласточки падали в синий сад.
Солнце разбилось о сонный плес.
Милые мелочи ловит взгляд,
Будто бы не всерьез.
Знаешь, с годами еще больней:
Жизнь мимолетна, и пуст эфир,
С каждым оставшимся на войне
Умер огромный мир.
Можно чудить, дурака валять,
В деньги зарыться, стихи строчить —
Темное небо молчит опять,
Слушает и молчит.
Дальние звезды дрожат едва,
Холод ползет из межзвездных дыр.
Только покуда душа жива —
Жив этот странный мир.
* * *
По руинам — тишина, бузина.
В гуще парка — зыбкий свет, бересклет.
А ночами здесь такая луна —
Пропадаешь, и спасения нет.
Под колоннами еловых стволов
Неподвижной темноты острова.
В круговерти наплывающих слов
Звездной полночью горит голова.
Всплески рыбы на речных омутах,
Отдаленных огоньков хоровод…
Вся старинным серебром залита,
Ночь дыханьем прежних жизней живет.
Корчевали, засевали, пасли,
Обживали неисхоженный край.
Да в июльской золотистой пыли
Набивали теплым сеном сарай.
Для победы той погибшей страны,
Не жалея бабьих связок и жил,
Здесь колхоз еще во время войны
Древней совестью крестьянскою жил.
Знаю, был благословлен и прощен
Край забвения и грязных трущоб
Поколением, умевшим еще
Веселиться и работать взахлеб.
……………………………………………………………
Лишь в садах бесхозных — птичий разбой,
Тишина да травы сорные в рост.
Только рушится изба за избой,
Только ширится за речкой погост.
МОСТИК
Мостик радуги переброшен
За веселый далекий лес.
Этот вечер такой хороший!
Этот вечер… давно исчез.
Как исчезла семья большая,
Дом наш, молодость, синева…
Мутной ночью уснуть мешает
Заболевшая голова.
Но однажды с тобой мы оба,
Оставляя земную жизнь,
Рассмеемся и, сбросив обувь,
Вверх по мостику убежим.