Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2016
Кусчуй НЕПОМА (Михаил Петров)
Родился в 1966 году в г. Рыбинске. Окончил Ленинградский Технологический
Институт им. Ленсовета и аспирантуру того же института. Окончил курс режиссуры
драмы СанктПетербургского колледжа Культуры. Являлся действительным членом
семинара Б. Н. Стругацкого. Печатался в журналах «Полдень, XXI век», «Волга»,
«Бельские просторы». Автор двух сборников повестей: «Иоахим Воль, передвигатель
шахматных фигур» и «Треугольник случайных неизбежностей» (изд. «Шико»).
Переводчик испаноязычной литературы (переводы Х. Кортасара, Г. Маркеса, Х‑Л.
Борхеса, З. Вальдес, К. Бальмаседы выходили в издательствах «Амфора», «Азбука»,
«Симпозиум» и др.). Автор сценария х/ф «Выход» (
— Балалайка три струна, я хозяин вся страна…
Незаметно проскользнуть в подъезд не удалось. В общем-то, это сразу стало
понятно, как только Балалайка заметил у выбивалки для ковров эту троицу. Нужно
было пройти в двадцати шагах от них. А маявшиеся в каникулы от безделья пацаны
только и ждали какого-нибудь повода, чтобы повеселиться.
И пацаны ржали. Точнее, ржали только двое. Вадрос смеялся, но смех его все же
был беззлобным. А вот Вовка-Сопля надрывался так, что сопли веером, едва из
штанов не выскакивал.
Третий же — Пашка-Ташкент — только
улыбался.
— Балалайка, иди сюда! — крикнул Вадрос.
А Вовка-Сопля снова коряво пропел:
— Балалайка три струна, я хозяин вся страна…
И опять заржал. Сопля, он и есть Сопля.
Балалайка неохотно поплелся к выбивалке. В руках — черный картонный футляр. В
футляре — балалайка.
— Ну как балалается? — спросил Вадрос.
— Нормально, — хмуро ответил Балалайка.
— Сбалалай нам че-нить, — Вовка-Сопля ткнул носком кеда в футляр.
Балалайка отвел руку с инструментом за спину.
— Купи себе и сам балалай.
— Я придурок, что ли? — хмыкнул Вовка-Сопля.
Получалось, что он, Балалайка, придурок. Да и в самом деле придурок. Причем
дважды. Сам же и виноват. Но сопротивляться желанию родителей было невозможно.
Музыкальная школа — и точка. Балалайка не хотел. Пустил слезу даже. Однако мать
сказала: пойдешь. Отец, едва оторвавшись от своего верстачка на балконе, только
кивнул: мол, он не против. И все, решение принято. Музыкальная школа. Лучше бы
медведь на ухо наступил. Но медведь на ухо не наступил, и на пении, пока новая
певичка, утомленная жизнью и бессмысленностью своих уроков в обычной школе,
плюхала пухлым пальцем по клавише пианино, занудно спрашивая, а это что за
нота, черт его дернул покрасоваться перед классом.
И пальчик певички бил по клавишам все бодрее,
пока он безошибочно называл ноты. И как итог: училка попросила подойти к ней
после уроков.
Еще чего! Делать ему больше нечего. Даже
если и в самом деле нечего. Все равно в класс пения он не пошел. Однако дело
этим не кончилось. На первом же родительском собрании предки узнали, что со
слухом у него просто отлично, и неплохо бы…
Что кому-то, может, и неплохо, а ему, Балалайке, это на фиг не нужно. Но
попробуй возрази матери. Было б ему лет побольше, а то одиннадцать…
Мать пошла на «уступку». Позволила ему
самому выбрать инструмент. Пианино, фагот, аккордеон, балалайка… И тут он — и
потому дважды придурок — назвал балалайку. Со злости назвал.
Потому что помнил, с каким блаженством
на лице, когда они семьей приходили к Малосольным, мать после рюмочки-другой
вставала возле пианино и тюкала пальчиком по клавишам, призывая Веру Васильевну
сыграть что-нибудь для души. А потом, если хозяйка и в самом деле садилась за
инструмент, пела противным голосом:
— Я ехала домой, душа была полна
Неясным для самой каким-то новым счастьем…
И Балалайка вместе с Маринкой, дочкой Веры Васильевны, баррикадировали дверь в
детской, чтобы не слышать этого воя. Что за несправедливость такая, когда у
родителей, у которых ни слуха, ни голоса, вдруг рождается ребенок с музыкальным
слухом.
А мать, заходя на второй круг, пела:
— Я ехала домой…
И Балалайка тихим голосом заканчивал фразу:
— Напали кабаны. Душа была полна, штаны были полны…
Маринка прыскала от смеха, а потом лупила Балалайку в бок кулачком.
Помнил он и о том, с каким презрением мать называла пузочесами дворовых игрунов
на гитаре. Конечно, балалайка не гитара, но пузочесания в ней, пожалуй, еще
больше, чем у гитары. Вот потому и выбрал — на свою беду — балалайку. Сказал бы
тогда: пианино, притащили бы домой пианино. И никто бы не видел, как он играет.
А тут — таскай с собой инструмент туда-сюда у всех на виду. Дотаскался. Вот
теперь — Балалайка. И никак иначе. Для всего двора.
Балалайкой его назвал Пашка-Ташкент. Увидел в первый же день, как он тащит
новенькую балалайку, и сказал:
— Смотри-ка, балалайка. Эй, Балалайка.
И все подхватили.
Откуда взялся Пашка-Ташкент в их дворе, Балалайка не знал. Он появился как-то
вдруг и также вдруг стал здесь своим. Балалайке Пашка был неприятен. В нем
чувствовалась какая-то угроза. Беспричинная, несознаваемая. Пугал он Балалайку.
Одним своим видом пугал.
Восточный разрез глаз, угреватое лицо,
волнистые жесткие волосы, зачесанные назад, приплюснутый нос — во всем этом
была какая-то откровенная чуждость всему тому, что окружало до сих пор
Балалайку. Если бы он знал мудреное слово ксенофобия, то непременно определил
бы свое чувство именно им. И даже улыбка Пашки-Ташкента, на удивление мягкая,
казалась каким-то подвохом, обязательным дополнением к скрытой угрозе, которая
таилась в образе чужака.
К тому же Пашка был старше всех. И выглядел он по сравнению с остальными зрелым
парнем. Рубашка с загнутыми до середины предплечья рукавами, серебряная цепочка
на шее, черные штаны-клеш с горизонтальными прорезями передних карманов,
коричневая короткая куртка из дерматина, сильно поношенные кеды.
Балалайка представить не мог, что у Пашки-Ташкента были родители. Почему-то он
думал, что Пашка детдомовский. А это еще больше нагоняло страху. Почему Пашку
называли Ташкентом? Может, потому что родом он из Ташкента? Ничего не знал о
Пашке Балалайка, а спрашивать не решался. Как будто боялся: если он узнает
что-то о Пашке, то тот непременно поселится в его жизни навсегда и избавиться
от него будет невозможно.
Особенно обрадовался кликухе
Вовка-Сопля. Понятное дело. Вовка сначала был одноклассником Балалайки. Потом
его оставили на второй год: безнадежней ученика, как говорила их классная
училка, она не видала. Как-то раз зимой после уроков они затеяли на школьном
дворе игру в снежки: каждый против всех. И так получилось, что Балалайка с пяти
метров попал снежком Вовке прямо в открытый рот. Вовка застыл на месте, не в
силах ни что-либо сказать, ни выплюнуть снег. Он так и стоял с вылупленными
глазенками, а из носа его медленно тянулась вниз зеленоватая сопля. Вид у Вовки
был глупее не придумаешь. И это видели все. Кто-то крикнул: сопля! И все, Вовка
стал Вовкой-Соплей. И с тех пор затаил обиду на Балалайку. Как будто тот
самолично прилепил к нему обидное прозвище.
Вовка в отместку неоднократно пытался придумать кликуху и ему, но ничто не
цеплялось к Балалайке. Как будто он был покрыт ледяной коркой, и все прозвища
соскальзывали с него. А вот Балалайка «прицепилась» мгновенно…
— Пойдешь с нами стрелять из самопала? — спросил Вадрос.
Балалайка посмотрел на Пашку-Ташкента. Тот запрыгнул на нижнюю перекладину
выбивалки, обхватил рукой верхнюю и, улыбаясь, смотрел на Балалайку.
Стрелять из самопала — здорово. Если только тут нет какого-нибудь подвоха. С
чего бы Вадросу предлагать ему это?
— Да на фиг он нам нужен. Пускай фигачит на своей балалайке, — сказал
Вовка-Сопля и заржал.
— Перестань ржать, — осадил его Вадрос. — Ну че, пойдешь?
— Пойду, — сказал Балалайка. — Вот только инструмент домой занесу.
— Ну давай, неси.
И Балалайка уже было побежал домой, но
Вадрос остановил его.
— Захвати коробок спичек.
Родителей дома не было. Середина рабочего дня. Обед на столе в термосах. После
музыкалки поешь, руки не забудь помыть. Посуду вымой. Телик не смотри. Погуляй
во дворе. Вот двадцать копеек на мороженое. В кусты не вздумай.
Кустами называли заросли кустарника, которые начинались с другой стороны
дороги. За ними огромный овраг, на пологих склонах которого — огороды, внизу —
ручей.
Город здесь заканчивался. В кустах выпивохи соображали на троих, бабки рыскали
в поисках пустых бутылок, парочки прятались от лишних глаз. Свалки мусора.
Словом, местечко не для детских игр. Но тем оно и привлекательней, тем оно и
манило.
Из окна кухни Балалайка видел, как все трое взгромоздились на перекладину
выбивалки. Будто курицы на насесте.
Коробок был последний. Балалайка вытащил
с пяток спичек и положил возле пепельницы. Вылил из термоса в унитаз суп, с
балкона выбросил вареное яйцо и порезанный огурец.
Пострелять из самопала Балалайка хотел
давно. Своего самопала у него, конечно, не было. Разве это можно держать дома!
Родители найдут — уши повыдергают. Балалайка и самострел, когда тот у него был,
не решался принести домой. Самострел стрелял пульками — загнутыми под острым
углом кусочками алюминиевой проволоки. Механизированная версия рогатки. Всего
лишь. Синяк, конечно, обеспечен, если из него выстрелить в упор. Ну и в глаз…
Вот за это родители и не разрешали самострел. Приходилось прятать в кустах. И
прятал. Пока не сперли.
А о самопале и мечтать не приходилось. Его и сделать было сложней. И опасней он
был. Свинцовое ядрышко — не алюминиевая пулька. И серный заряд — не резинка.
Балалайка, сунув коробок в карман штанов, выскочил из квартиры.
— Ну че, принес? — спросил Вадрос, соскочив с насеста.
Балалайка показал коробок. Вадрос взял, сунул себе.
Пошли. Первым Вовка-Сопля, за ним Вадрос
вместе с Балалайкой. Пашка-Ташкент шел последним, как будто он сам по себе. А
он и был сам по себе. Что ему эти герои! Для которых пострелять из самопала —
предел мечтаний.
— Я бы сам купил, — говорил Вадрос, — но там сегодня тетка злая. Ну та, которая
спички детям не игрушка. Помнишь?
Балалайка кивнул. Он знал продавщицу, она жила в соседнем подъезде. Тетя Маша.
— Сопля, помнишь, как «авиационку» стырили у нее из-под носа?
— А то! — обернулся Вовка.
Помнил это и Балалайка. Они тогда втроем зашли в молочный магазин. В то время
почему-то в нем образовался стеллаж, на котором лежали игрушки, а среди них
коробки с кордовыми моделями.
— Пойдем, че покажу, — сказал тогда Вадрос и сразу к стеллажу, показывает
новинку: подводная лодка на резиновой тяге. Открыл коробку, а там прямо сверху
лежит моток «авиационки», серой круглой в сечении резинки.
Вовка и Балалайка зачарованно смотрели на лакомый кусочек — самое то для
самострелов. Не то что «квадратка», которая была и менее упругой, и менее
прочной. Вадрос, глянув быстро по сторонам, вытащил «авиационку» и сунул ее за
пазуху куртки. Вовка с Балалайкой даже моргнуть не успели.
— Идем, — спокойно сказал Вадрос.
— Ты чего… — зашептал испуганно Вовка.
— Не ссы в компот, Сопля, там повар ноги моет, — сказал Вадрос и пошел на
выход.
Балалайка весь внутренне сжался. Это ж было воровство. Причем, это не у
одноклассника карандаш спереть. Это ж магазинная кража. За это…
А Вадрос, чтобы еще больше подразнить друганов, направился прямо к кассе.
— Мороженное, вафельный стаканчик хочу, — сказал он тете Маше. Та сунула руку
вниз, где под ногами у нее стояла коробка с мороженым. Вадрос, повернулся и
подмигнул Вовке и Балалайке.
— Пятнадцать копеек, — сказала тетя
Маша, тыча пальцем в кассовый аппарат.
Вадрос полез в карман, и тут Балалайка увидел, что из-под полы куртки торчит
«авиационка». Одно неловкое движение, и она вывалится!
— И еще спичек коробок, — сказал Вадрос, протягивая кассирше двугривенный.
— Спички детям не игрушка, — ответила та.
— Да меня мама просила спичек купить, дома газ зажечь нечем.
— Вот пускай она сама и приходит, — сказал тетя Маша, отдавая Вадросу мороженое
и пятак сдачи.
«Авиационка» высунулась из-под полы уже наполовину. Вовка-Сопля шмыгнул носом.
Он не знал, что делать: то ли по-быстрому смыться, то ли стоять и смотреть, что
будет дальше. Глянул на Балалайку, словно спрашивая: ну, что делать будем? И
Балалайка сделал шаг вперед и прикрыл собой Вадроса.
— Дай лизнуть, — деревянным голосом
сказал он, рукой придерживая «авиационку» и одновременно подталкивая Вадроса к
выходу.
— Ага, щас. Че прилип, прилипала?
Они так вместе и вышли из магазина.
Потом ржали, наперебой пересказывая все детали героического приключения:
«авиационка», тетя Маша, мороженое, спички детям не игрушка. А Вадрос-то,
дурак, забыл, что внутренний карман, который поверх подкладки пришила мать,
драный.
И только вечером Балалайка осознал, что
стал соучастником воровства. Он затолкал свою часть добычи на самое дно коробки
с игрушками — с глаз долой…
Вадрос, сидя на бетонном блоке, неспешно, со знанием дела заряжал самопал. Он
прижимал большим пальцем головку спички к латунному краю ствола, осторожно
двигал спичку, переворачивал ее другой гранью и снова скрябал ею, пока вся сера
не отправлялась в ствол. Обезглавленная спичка летела в траву, за ней из
коробка появлялась другая.
Балалайка через плечо Вадроса следил за
таинством зарядки самопала. Пашка-Ташкент полулежал на стволе косо растущего
дерева, мял в руках «приму», изредка поглядывая на Вадроса.
— Дашь затянуться? — спросил
Вовка-Сопля.
— Нет.
— Ну оставишь тогда?
— Нет.
— А че нет-то?
— Сопляк еще, — без всякой эмоции сказал Пашка.
Вадрос хмыкнул, шомполом уплотняя заряд. Вогнал ватный пыж, снова поработал
шомполом.
— А ты чего уставился? А ну вали за банками, — сказал он Балалайке, доставая из
другого коробка пулю — маленькое свинцовое ядрышко.
— За какими банками?
— Консервными, дурак, — ответил, закатывая пулю в ствол и следом отправляя пыж.
— По чему стрелять будем? По облакам? Или в тебя?
Банки — три штуки — поставили на раскрошенный по краям бетонный блок. Подложили
камушки, чтобы стояли ровно. Вадрос встал в пяти метрах, прицелился, потом
взвел ударную скобу, зацепив ее за крючок и снова вытянул руку. Балалайка
отошел от Вадроса, поднял руки, готовый если что быстро заткнуть уши.
— Смотрите, Балалайка ссыт как дышит! —
заржал Вовка-Сопля.
Вадрос скосил взгляд на Балалайку, криво улыбнулся и снова сосредоточился на
цели.
— Сам ты ссышь, — сказал Балалайка и
сунул руки в карман.
Вадрос нажал на курок, скоба соскочила с крюка и треснула по бойку. Балалайка
невольно зажмурился. Но самопал не выстрелил.
— Осечка, — деловито сказал Вадрос.
— Я же говорил, что ты мало серы подсыпал под боек.
Вадрос скрошил еще одну спичку и снова взвел скобу. И опять вышла осечка.
Вадрос посмотрел на Пашку-Ташкента.
— Спички дай, — сказал тот. Вадрос
бросил коробок. Пашка чиркнул спичкой, прикурил. Кинул коробок обратно.
— Ну оставишь, а? — заныл Вовка-Сопля.
— Дай сюда.
Пашка поднялся, взял самопал, осмотрел прорезь. Достал из кармана еще один
коробок.
— А ты говорил, что у тебя спичек нет, — сказал Вадрос. — На фига мы этого
просили?
— Это не спички, — Пашка-Ташкент открыл коробок.
— А что это? — Вадрос и Вовка-Сопля тут же подскочили к нему. Балалайка тоже
подошел.
В коробке был черный порошок.
— Че это? — спросил Вовка.
— Порох.
Пашка-Ташкент длинным ногтем на мизинце подцепил несколько крупинок и посыпал в
прорезь самопала.
— Где взял? — с завистью в голосе спросил Вадрос.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Пашка.
Потом взвел курок и почти не целясь выстрелил. Дробина попала в среднюю банку,
сковырнула ее с блока.
— Ни хрена себе! — Вовка поднял банку, в бочине красовалась дыра.
То, что у Пашки был порох, Балалайку не удивило. Все эти штуки — самопалы,
порох — так естественно вязались с образом Пашки, что никакого удивления
вызывать не могли. Равно и то, как он ловко обращается с этими опасными
игрушками.
Два дня назад Пашка-Ташкент объявился во дворе с портфелем. Большим и
потрепанным. С очень похожим отец Балалайки ездил в командировки.
Балалайка возвращался из музыкалки. Он уже подходил к дому, как заметил впереди
Пашку. Встречаться с ним не хотелось, и он замедлил шаг. Но Пашка обернулся и
кивнул ему головой: иди сюда. И Балалайка неохотно подошел.
— Пойдем, кое-что покажу, — сказал Пашка и направился к выбивалке. Тут же
откуда-то взялись Вовка-Сопля и Вадрос.
— Чего это у тебя? — спросил Вадрос.
Пашка-Ташкент, загадочно улыбаясь, раздвинул бока портфеля. На самом дне лежал
ржавый артиллерийский снаряд. Откуда он его взял, догадаться было несложно. В
лесах и почти сорок лет спустя находили отголоски той войны: гильзы, каски,
патроны, осколки снарядов и бомб.
— Чуть не обосрался, пока вез его, — говорил Пашка. — Автобус трясет на ухабах.
Думал, как рванет щас…
Балалайка, как кролик на удава, смотрел на снаряд. «Как рванет щас, как рванет
щас» — билась в его голове мысль.
— Че, припух, Балалайка? — как-то натужно заржал Вовка-Сопля.
На самом деле припухли все. Понятное дело. Пашка-Ташкент закрыл портфель.
— И чего с ним делать будешь?
— Пойду в лес и рвану. Брошу в костер…
— А можно с тобой? — спросил Вадрос.
— А не обосретесь?
— Это вот он обосрется, — Вовка кивнул на Балалайку, стоявшего с вытаращенными
глазами. — А я ни за что.
— Ладно. Не сегодня.
Что Пашка сделал с тем снарядом, Балалайка не знал…
Вадрос снова зарядил самопал. К сере немного подсыпал пороху. Выстрелил. Не
попал.
— Мазепа, — сказал Вовка, забирая самопал.
— Сам мазепа, — огрызнулся Вадрос.
Вовка заряжал самопал уверенно. Пороху в ствол сыпанул щедро.
— Э-э-э! — окрикнул его Пашка. — Хватит.
— А че? — спросил Вовка. — Жалко?
— Жалко у пчелки в жопке. Ты не видел, как эти трубки рвет? Без руки
останешься, Сопля.
Вовка посмотрел на свою руку и отодвинул коробок. Затолкал в ствол пыж,
аккуратно примял его шомполом. Потом по-ковбойски дернул рукой, словно вынимая
из кобуры кольт, и направил самопал в сторону банок.
— Ты не взвел эту… скобу, — подсказал
Балалайка, который запомнил всю последовательность действий зарядки самопала.
— Без сопливых гололед, — тут же выпалил Вовка. — Че, думаешь, самый умный,
если на балалайке балалаешь?
Он взвел скобу, вытянул руку, зажмурил
один глаз, прицелился в левую банку. Потом в правую и снова в левую. И вдруг
развернулся и направил самопал на Балалайку. Это было неожиданно, и Балалайка
застыл перед дулом самопала. Даже руки из кармана не успел вытащить. Вадрос,
оказавшийся за спиной Балалайки, медленно отступил в сторону, чтобы уйти с
линии огня. И уже сбоку видел находившиеся на одной прямой ствол самопала и
глаза Балалайки. И только Пашка-Ташкент, казалось, никак не отреагировал на
ситуацию. Он по-прежнему полулежал на стволе дерева, то и дело затягиваясь от
«примы».
Они стояли друг против друга: Балалайка и Вовка-Сопля. В метре от себя
Балалайка видел черную дыру латунной трубки. И сейчас она казалась ему
огромной, словно жерло пушки. В которую заложен заряд и закатано ядро, и
вот-вот подожгут фитиль. Он видел грязный палец Вовки, подрагивающий на курке,
и подумал: как только это подрагивание прекратится, тогда и все, тогда конец. И
ему стало страшно. Так же как двумя днями раньше, когда он заглянул в портфель
Пашки-Ташкента.
Вовка-Сопля видел страх в глазах Балалайки. И не страх — ужас. И ему казалось,
что ужас этот растекается из глаз по всему телу Балалайки, и тело его словно бы
индевеет, медленно покрываясь инеем. Это было фантастическое зрелище. И на лице
Вовки медленно стала проявляться кривая улыбка. Дрожащий палец на курке
успокоился…
— Сопля, докуривай, если хочешь.
Вовка повернул голову в сторону Пашки. Тот протягивал ему наполовину скуренную
«приму».
— Не хочешь, как хочешь. — Пашка сбил пепел с сигареты.
— Не, давай, — Вовка-Сопля опустил самопал и пошел к Пашке. А Балалайка так и
остался стоять, все еще видя перед собой черную дыру.
— Ну что, обосрался, Балалайка?! — крикнул Вовка.
— Не борзей, Сопля, — сказал Пашка-Ташкент, отдавая ему сигарету.
Вовка затянулся «примой».
— Харэ курить. Стреляй давай, — сказал
Вадрос.
Вовка, сдвинув сигарету в уголок рта, выстрелил в банку. И тоже не попал.
— Мазепа!
— Сам такой!
Пашка поднялся, забрал у Вовки самопал, сунул его за пояс, прикрыл курткой.
— Все, пойдем, — сказал он. — Капец стрельбе.
Вадрос и Вовка хором стали уговаривать Пашку:
— Да мы только начали, вон и банки все целы.
— Блин, стрелки, — процедил сквозь зубы Пашка, поправляя куртку, чтобы самопал
не слишком выпирал из-под нее.
— Я еще не стрелял.
Все посмотрели на Балалайку. Про него, про этот окаменевший столб, уже забыли.
А он вдруг ожил. И что-то к тому же вякает.
— Я еще не стрелял, — громко повторил Балалайка. — Это нечестно.
— Да куда тебе! Иди говно из штанов выгребай! — Вовка заржал, сплевывая.
— Сам выгребай.
— Че ты сказал? — Вовка откинул хабарик. Подскочил к Балалайке. — Че ты сказал,
щенок?!
И ткнул его основанием ладони в лоб. Голова Балалайки откинулась назад, он
отступил на шаг, удерживая равновесие. И вдруг саданул кулаком Вовке по лицу.
Удар пришелся вскользь, по носу. И Вовка поначалу опешил. Но через мгновение
бросился на Балалайку. Тот выставил руки, однако Вовка легко пробился через
защиту, дернул противника в одну сторону, потом в другую, и голова Балалайки
вдруг оказалась подмышкой Вовки.
Балалайка пытался освободиться от
захвата, но Вовка был крупнее и уверенно клонил его к земле. Балалайка
сопротивлялся, и они оба какое-то время топтались на месте, матеря друг друга.
Наконец Вовка выставил ногу, дернул Балалайку, и они повалились в лопухи. Возня
в лопухах кончилась тем, что Вовка оседлал противника и стал методично лупить
того кулаками — куда придется. Балалайка защищался, пытался тоже ударить Вовку,
но силы были явно неравными.
— Харэ, пацаны.
Вадрос дернулся было разнять дерущихся. Пашка-Ташкент ухватил его за шиворот.
— Двое дерутся — третий не лезь, —
спокойно сказал он. Достал еще одну «приму» и принялся мять ее пальцами.
Балалайка из последних сил выгнулся, пытаясь сбросить с себя Вовку. Тот
покачнулся и, чтобы не завалиться набок, уперся рукой в землю. Что-то больно
кольнуло его в ладонь, и он на мгновение потерял концентрацию. И Балалайка
развернулся на живот и начал вставать. Вовка тут же забыл про боль и снова
попытался оседлать противника. Но Балалайка медленно вставал, и тогда Вовка
пнул его в спину. Тот снова потерял равновесие, полетел вперед, зарылся в
лопухах, скатился в какую-то яму, щекой проскользил по камню.
Вовка отошел назад и повернулся спиной к лопухам, уверенный, что Балалайка,
получив свое, больше не полезет в драку. Но тот выскочил из ямы. Обида, ярость
толкали его вперед.
— Э-э-э! — закричал Вадрос, и Вовка обернулся. И отступил, потому что увидел
перед собой Балалайку, замахнувшегося на него металлическим прутом.
Но Балалайка не ударил. Не хватило
какой-то капельки ярости, чтобы опустить руку, чтобы наказать обидчика,
отомстить за унижение. Он так и стоял с поднятой рукой, смотря в лицо Вовке и
видя, как у него из носа ползет кровавая сопля. Но ударить не мог.
Пашка-Ташкент сунул измятую сигарету обратно в карман и подошел к ним.
— Ну, бей, — сказал он.
Балалайка скосил на Пашку глаза.
— Бей, чего ты?
И тут обида, собственное бессилие прорвались слезами. Они текли по грязной
щеке, больно обжигая ссадину. И как ни пытался Балалайка их остановить, у него
не получалось. Он всхлипнул, и вышло это совсем по-детски.
— Ладно, пошли, — сказал Пашка-Ташкент и, не глядя ни на кого, двинулся к
тропинке, ведущей из зарослей кустарника. Вовка-Сопля и Вадрос поплелись за
ним, то и дело оглядываясь на Балалайку. А тот все стоял с металлическим прутом
в руке.
Потом лупил им по лопухам, вымещая на них свою злобу. Бил банки, плюща их
всмятку. И снова по лопухам…
Устав, сел на бетонный блок. И тут увидел в траве коробок с порохом. Кто-то
смахнул его с блока, может, поэтому Пашка забыл про него.
Балалайка поднял коробок, открыл — почти полный. Закрыл и сунул в карман
штанов.
Металлический прут, которым он бил лопухи, оказался стальной трубкой диаметром
в шариковую ручку.
Мать промывала ссадину перекисью, Балалайка корчился, но терпел. И не вынимал
руку из кармана, где лежал коробок с порохом. Стальную трубу перед этим он
незаметно сунул за подставку для обуви.
— Где это ты?
— Споткнулся, упал.
— Ага, очнулся — гипс. Опять по кустам, что ли, шарился? Сколько раз говорила:
не ходи туда.
— Я и не ходил.
— Ну и что теперь с такой физией делать? У тебя ж в следующую субботу отчетный
концерт. Как ты с таким лицом?..
— У Шныря тоже морда расцарапана.
— У кого?
— У Шнырева Мишки. И фингал под глазом.
— И что теперь? Равняться на не пойми
кого?
— У него тоже отчетный, на аккордеоне.
— Иди скажи отцу, чтоб ужинать шел, — мать выбросила ватку и закрыла флакон с
перекисью.
Отец на балконе подтягивал полотно на
ножовке. Рядом в тисочках на маленьком верстаке была зажата длинная железяка.
— Пап, мама ужинать зовет.
— Скажи: щас.
— А что ты делаешь?
— Стул отремонтировать хочу.
— И как?
— Отпилю, нарежу резьбу, просверлю дырки в ножках, вставлю эту штуку, затяну
гайками. И стул качаться не будет.
— А можно я попилю?
Отец посмотрел на Балалайку.
— Ну и рожа у тебя, Шарапов. Ладно,
пили.
Отец сделал надпил и отдал Балалайке ножовку.
Больше всего возни предстояло с трубкой.
Родители куда-то ушли, и все можно было делать неспешно и аккуратно. Балалайка
долго плющил один конец трубы, время от времени наливая внутрь воды, чтобы
убедиться, что получилось герметично. Потом ножовкой пропилил прорезь. Нашел на
балконе ножку от старой табуретки. Выскреб в ней ложбину. Откусил шляпки у трех
гвоздей, потом загнул гвозди и получившимися скобами прибил трубку к ножке. Для
верности в трех местах примотал трубку толстым слоем черной изоленты.
Конечно, то, что получалось у Балалайки, не походило на изящный самопал,
который он видел в руках мальчишек. Не было ни удобной рукоятки, ни приятной
округлости форм. Скорее, это напоминало уродливый обрез. Но для начала сойдет и
так. Потом, если все сработает, он выточит настоящее цевье, удобное и красивое,
и, быть может, сделает приклад. И тогда посмотрим, у кого настоящий самопал, а
у кого просто пукалки.
Он наспех пообедал, потом вернулся на балкон. Остальное зависело от точного
расчета: ударная скоба должна попасть прямо по бойку, а боек войти в прорезь.
Балалайка в тисках изогнул скобой
«сотку». Не успел он опустить молоток, как услышал:
— Балалайка, три струна, я хозяин вся
страна…
Под балконом стоял Вовка-Сопля.
— Че тебе?
— Ниче. Выходи — потолкаемся.
— Нет.
— А че так? Ссышь?
— Некогда.
— Балалаешь, что ли?
— Балалаю, — огрызнулся Балалайка и ушел с балкона.
Дождался, пока Вовка уйдет. Потом наметил отверстие под ударную скобу. Семь раз
отмерь, один раз отрежь, думал, высверливая дыру. Вставил скобу, примерился —
вроде попадает. Приделал к прорези на стволе жестяную пластинку с бойком —
маленьким гвоздичком. Выудил со дна коробки с игрушками «авиационку», сложил ее
в несколько слоев, закрепил: с одной стороны на ударной скобе, с другой — на
гвоздике, вбитом в боковуху цевья. Попробовал натяг резинки, оттянул скобу
назад и отпустил. Щелкнуло сильно. Пожалуй, если попадет по пальцу — расплющит
на фиг. Сделал еще одно отверстие, вставил в него спусковой крючок…
«Обрез» получился большим — сантиметров сорок. Или все сорок пять. И нужно было
придумать, где его спрятать от родительских глаз. Понятное дело, что в своей
комнате, но куда его сунуть? В шкаф нельзя, мать постоянно в нем роется. В
коробку с игрушками не влезет. Под кровать глупо, в субботу будут мыть полы —
увидят.
В футляр от балалайки «обрез» влез идеально. Проложить тряпками, чтобы не
дребезжал, если вдруг упадет. Правда, места для самой балалайки теперь в
футляре не было. Но ничего, пока родители дома, «обрез» в футляре, а когда ему
идти в музыкалку, то родители на работе. На первое время пусть будет так. А
потом он что-нибудь придумает.
Весь вечер Балалайка то и дело поигрывал на инструменте. Мать несколько раз
заглядывала к нему в комнату, хвалила: молодец, отчетный концерт на носу. И не
стала ругаться, когда поздно вечером увидела, что сын не положил балалайку в
футляр.
Дело теперь оставалось за малым — за пулями. Стрелять свинцовым шариком, какие
заталкивали в дуло обычного самопала, глупо. Да и нет у него свинца, чтобы
отлить пулю по калибру ствола. Не искать же по помойкам старые аккумуляторы.
На следующий день в музыкалке Балалайка подошел к Шнырю.
— Слушай, Миха. Дело есть.
— Ну, — Шнырь убирал свой аккордеон.
— У тебя брат в путяге учится. На токаря, кажись.
— И че?
— Не мог бы он выточить пули?
— Чего?
— Пули. — Балалайка достал из кармана кусок железяки, которая осталась от
ремонта стула. — Вот из этого.
— А зачем тебе?
— Проспорил, — соврал Балалайка. — Вовке-Сопле. Знаешь его?
— Нет, не знаю.
— Ляпнул как-то, что у меня пули есть. Поставил на кон. И проспорил. А он пристает:
отдавай и все тут.
— Ну, если проспорил, отдавать надо.
— Вот и я говорю. Попросишь? Тут штуки три получится.
— А че дашь?
Балалайка задумался.
— Полтинник.
— За каждую.
— Ты чего, с дуба рухнул?
Через три дня Шнырь отдал две пули. Они были похожи на артиллерийский снаряд,
который был в портфеле Пашки-Ташкента, только маленькие.
— А чего две? — спросил Балалайка,
отсчитывая полтинник, сэкономленный на мороженом.
— Одну себе взял. Полтинник — это только за две.
— Гад ты, Шнырь.
Испытание «обреза» Балалайка отложил на завтра. Но с такой дурой не выйдешь на
улицу. В карман или за пазуху не спрячешь. Поэтому испытание он решил провести
дома.
Балалайка притащил с балкона в свою комнату старый потрепанный чемодан, набитый
«Науками и жизнями» и «Работницами». Вот в него он и стрельнет. Пуля застрянет
в журналах. Никакого урона комнате, и пуля к тому же останется целой. Чемодан
вернет на балкон, поставит дыркой к стене. А журналы потом как-нибудь сдаст в
макулатуру.
Балалайка достал из футляра «обрез», прицелился в стоящий у самой стены
чемодан. Нажал на спусковой курок. Скоба холостым ходом стукнула боек.
Сработало безотказно. Балалайка дунул на кончик ствола, изображая ковбоя из
фильмов про индейцев, подмигнул лежащей на кровати балалайке.
Однако стрелять с рук, по крайней мере, в первый раз он не решился. Черт его
знает, как поведет себя эта штука. Это ж почти настоящее ружье, а не
самопал-пукалка.
Двумя ремнями он примотал обрез к нижней части спинки железной кровати. Кровать
стояла вдоль стены, и дуло смотрело на противоположную стену. Под траекторию
пули выставил чемодан. Потом набил в ствол пороху, подумав, добавил еще, ведь
пуля была много тяжелей обычной свинцовой дробины. Решил: пыж не нужен, никуда
пуля сама не выскочит из ствола. Сыпанул пороху в прорезь под боек. Привязал бечевку
к спусковому курку.
Все было готово для выстрела. Балалайка осторожно
оттянул ударную скобу, зацепил ее за спусковой крючок. Вышел в коридор, прикрыл
за собой дверь, лег на пол. И дернул за бечевку.
Ему показалось, что он оглох. Все звуки: тиканье часов, пение птиц за окном, голоса
прохожих — вдруг исчезли. И вместо них появился какой-то жалобный, словно потусторонний,
звон.
Он сел, прислонился к стене, не решаясь войти
в комнату. Оттуда тянуло дымом. И вдруг странный звон обратился совершенно реальным
звонком в дверь. Позвонили еще раз, более настойчиво. Не понимая, кому и чего от
него надо, Балалайка поднялся, прикрыл плотнее дверь в комнату.
В дверной глазок он увидел Вадроса.
— Чего тебе? — спросил он, приоткрыв дверь.
— Дело есть.
— Че за дело?
Они стояли в прихожей, Вадрос тянул ноздрями воздух.
— Спалил, что ли, чего? Чем пахнет?
— Чего за дело?
— Дай попить.
Балалайка прошел на кухню, сунул кружку под кран. И пока Вадрос пил, Балалайка все
думал: что там в комнате?
Вадрос налил себе еще воды.
— Слушай, покажи мне, как на балалайке играют.
— Зачем?
— У вас в музыкалке на гитаре ведь учат?
— Чего?
— На гитаре учат играть, говорю, в твоей музыкалке?
— Кажется.
— Ну вот, хочу мамке доказать, что у меня слух есть. Чтобы она меня на гитару отдала
в музыкалку. Покажешь?
Балалайка открыл дверь в комнату. Дым почти рассеялся, выветрившись через открытую
форточку.
— Чего это у тебя тут? — спросил Вадрос, увидев привязанный к кровати «обрез». —
Ну ты, Балалайка, даешь!
Вадрос провел рукой по стволу и повернул голову в сторону чемодана. Потом поднялся
и увидел на кровати разбитую балалайку.
Пуля вошла в чемодан. Продырявив кипу журналов, вышла через верхнюю боковину, отрикошетила
от стены, потолка и угодила в балалайку, разбив деку и порвав струны.
Балалайка погиб в середине девяностых в одной из бандитских перестрелок.