Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 9, 2015
Александр КАРПЕНКО
Поэт, прозаик, композитор, ветеранафганец. Член
Союза писателей России. Закончил спецшколу с преподаванием ряда предметов на
английском языке, музыкальную школу по классу фортепиано. В 1980 году поступил
на годичные курсы в Военный институт иностранных языков, изучал
язык дари. По окончании курсов получил распределение в Афганистан
военным переводчиком (1981). В 1984 году демобилизовался по состоянию здоровья
в звании старшего лейтенанта. За службу Александр был награжден орденом Красной
Звезды, афганским орденом Звезды 3й степени, медалями, почетными знаками. В
1984 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького, тогда же начал
публиковаться в толстых литературных журналах. Институт окончил в 1989м, в
этом же году вышел первый поэтический сборник «Разговоры со смертью». В 1991
году фирмой «Мелодия» был выпущен дискгигант стихов
Александра Карпенко. Снялся в нескольких художественных и документальных
фильмах.
ПОЭТ ИВАН ЖДАНОВ
«Когда
поэт перестает писать стихи, одним человеком
на земле становится больше. До чего жалкое зрелище».
Ян Шанли
Иван Жданов — может быть, самый «закрытый», странный и неуловимый из
современных крупных русских поэтов. Это его, как и философа
Сковороду, «мир ловил, но не поймал». У него нет биографии, он сторонится
внимания и вообще ведет себя совсем не так, как подобает фигуре публичной.
Впрочем, наверное, не мне об этом судить — мы практически не знакомы, а в
случаях со скрытными людьми это аспект очень важный. Иван Жданов уже лет 15
стихов не пишет, но вы же понимаете, звание «поэт» в России — пожизненное.
«Перестал писать? А зачем тогда живешь?» И здесь, в случае с Иваном Ждановым,
мы сталкиваемся со странным для русской словесности феноменом: жизнь поэта
оказалась длиннее его лирики. Иван говорит в своих интервью и частных беседах,
что писать стихи ему «стало неинтересно», и он ушел в фотографию. Казалось бы,
замечательно! Однако русский читатель жесток. Он требует от поэта не
фотографий, а стихов. В последнее время общение Жданова с поэтическим народом
напоминает фарс: ему устраивают выставки его фотографий — только для того,
чтобы он… снова почитал стихи. А он ведь давно «завязал» со стихами. А мы никак
не допетрим убогими своими мозгами, как это
выдающийся поэт может уйти из поэзии. Спортсмен из спорта — может уйти. А поэт
из поэзии — почему-то нет. По мнению большинства людей — как сведущих в поэзии,
так и не очень сведущих, поэзия — это душа, которая не может замолчать, покуда бьется сердце человека.
Я не знаю, не медвежью ли услугу оказали Ивану Жданову, включив его в
знаменитое и суперпопулярное трио метаметафористов?
Он всегда дичился суперпопулярности, был интровертом,
которому сподручнее пребывать в обществе самого себя.
Поэзия Ивана Жданова — это двойной удар по антиномии «классики — авангардисты»:
она объединяет в себе и то, и другое. Стихи написаны классическими
для русской поэзии стихотворными размерами, однако
плотность речи Жданова намного выше, чем у раннего Пастернака или даже у
позднего Мандельштама. И я хорошо понимаю, почему Ивана Жданова тоже
«посчитали» и ввели в избранный круг метаметафористов.
Его поэзия как нельзя лучше откликается на главный ключ этого поэтического
течения: «все во мне и я во всем». Но трудно представить себе поэтов более
разных по стилистике, содержанию и духовным задачам, чем Ерёменко, Парщиков и Жданов.
ДО СЛОВА
Ты — сцена и актер в пустующем театре.
Ты занавес сорвешь, разыгрывая быт,
и пьяная тоска, горящая, как натрий,
в кромешной темноте по залу пролетит.
Тряпичные сады задушены плодами,
когда твою гортань перегибает речь
и жестяной погром тебя возносит в драме
высвечивать углы, разбойничать и жечь.
Но утлые гробы незаселенных кресел
не дрогнут, не вздохнут, не хрястнут пополам,
не двинутся туда, где ты опять развесил
крапленый кавардак, побитый молью хлам.
И вот уже партер перерастает в гору,
подножием своим полсцены обхватив,
и, с этой немотой поддерживая ссору,
свой вечный монолог ты катишь, как Сизиф.
Ты — соловьиный свист, летящий рикошетом.
Как будто кто-то спит и видит этот сон,
где ты живешь один, не ведая при этом,
что день за днем ты ждешь, когда проснется он.
И тень твоя пошла по городу нагая
цветочниц ублажать, размешивать гульбу.
Ей некогда скучать, она совсем другая,
ей не с чего дудеть с тобой в одну трубу.
И птица, и полет в ней слиты воедино,
там свадьбами гудят и лед, и холода,
там ждут отец и мать к себе немого сына,
а он глядит в окно и смотрит в никуда.
Но где-то в стороне от взгляда ледяного,
свивая в смерч твою горчичную тюрьму,
рождается впотьмах само собою слово
и тянется к тебе, и ты идешь к нему.
Ты падаешь, как степь, изъеденная зноем,
и всадники толпой соскакивают с туч,
и свежестью разят пространство раздвижное,
и крылья берегов обхватывают луч.
О, дайте только крест! И я вздохну от боли,
и продолжая дно, и берега креня.
Я брошу балаган — и там, в открытом поле…
Но кто-то видит сон, и сон длинней меня.
В сущности, это современный перепев пушкинского стихотворения «пока не
требует поэта к священной жертве Аполлон». Но ведь Булгаков тоже нам так и не
признался, что в «Мастере и Маргарите» он, в сущности, переписывал на новый лад
«Фауста» Гёте. Наверное, если бы не было у Жданова точного названия
стихотворения «До слова», можно было бы трактовать его более широко. Очень
странное ощущение! Как беден язык Пушкина по сравнению с языком Жданова! Как
легко приходит вдохновение к Пушкину — и как мучительно его ожидание у Ивана
Жданова. Вместе с тем, язык Пушкина и Лермонтова первороден:
ничего лишнего. Ждановский поэт вне творчества — бесплотен, по городу бродит
лишь его нагая тень. «Спектакль жизни поэта скучен и неинтересен», —
пытается уверить нас Иван Жданов, человек без яркой биографии. Так-то оно так… Но я могу назвать поэтов, блиставших в жизни не меньше,
чем в творчестве. Навскидку: Сирано де Бержерак, Оскар Уайльд. То есть истина
Пушкина и Жданова не абсолютна, многие стремятся быть интересными и в жизни, и
некоторым даже это удается. Более того, я убежден, что, если жизнь
представляется поэту такой же бесспорной ценностью, как и его стихи, он вряд ли
покончит с собой или будет напрашиваться на дуэли. И, наоборот, если жизнь не
представляет для поэта никакого смысла, кроме единственного: быть сухими
дровами для разжигания своего творчества, очень вероятно, что рано или поздно
такому человеку захочется с ней расстаться. Я думаю, Иван Жданов хотел бы одновременно и жить, и писать. Но у него это почему-то не
получается. Для того, чтобы писать, ему нужно
пожертвовать жизнью. Для того, чтобы жить, ему надобно
перестать писать. Иван Жданов говорит о двойственности натуры поэта. Две разных
ипостаси одного и того же существа подозревают о наличии друг друга, но не
перетекают из одного состояния в другое. Поэт «случайно» порой выскакивает из
человека. Хотя не зарифмованные строки (интервью, проза, мысли о творчестве) то
и дело появляются у Ивана Жданова независимо от вдохновения.
Но вернемся к стихотворению «До слова». На мой взгляд, данное стихотворение
является своеобразным манифестом новой поэзии, которая еще в пути. То есть она
уже пришла, но еще не осознана до конца и не взвалила на себя бремени
лидерства. Хотя есть у подобного направления и свои недостатки. Например,
страсть героя стихотворений Жданова — пассивна. Дух побеждает душу. Если
отвлечься от высокопарных слов вроде «метаметафоры»,
в сущности, художественный стиль Ивана Жданова — это непрямое отражение другого
отражения.
Ты — соловьиный свист, летящий рикошетом.
Как будто кто-то спит и видит этот сон,
где ты живешь один, не ведая при этом,
что день за днем ты ждешь, когда проснется он.
Когда тот, кто смотрел этот сон поэта, наконец, проснулся, это означало не
смерть, а всего лишь исчезновение родника вдохновения. Ведь связь с «великим»
миром существует только во сне! Это и спровоцировало внутреннюю эмиграцию поэта
— из поэзии в фотографию. Либо: в своих стихотворениях поэт исчерпал свой
новаторский язык. Любая новизна рано или поздно перестает быть таковою. И,
чтобы не повторяться, Жданов стал изучать язык фотографии. А, может быть,
Жданову-интроверту не хватило осознания весомости своего миссионерства. Силы
высоко нести звание поэта. Загадка остается, и я не претендую на то, чтобы
исчерпать ее своей работой о поэте.
Иван Жданов «облагородил» свою фамилию, на которой после известного
постановления сталинского партийного функционера «висел» ореол проклятости. «Поэзия должна быть лаконичной, стремительной,
фрагментарной, — говорит Иван Жданов. — Для меня в стихах важен
темп, ритм, мелодика и заданность речи, это в стихе
должно быть — как одно слово». Отдельные строки, фрагменты поэтической речи для
него — только кирпичики общей цельности стихотворения. На мой взгляд, сейчас мы
вправе говорить об исчерпанности старого мира Ивана Жданова, независимо от
того, чем это вызвано — утратой вдохновения или же переходом в новое качество.
И напоследок — фрагменты прозаического творчества Ивана Жданова. Да-да, поэт
перестал писать стихи, но он пишет прозу, дает интервью… «Пока я мыслю — я
существую».
* * *
Человек нужен Богу, как собственное отражение. Просто также, как нам бывает нужна отражающая поверхность зеркала или просто воды.
Вопрос: для чего это Ему нужно? Для диалога? Ни зеркало, ни поверхность воды
отражения на себе не видят, как и не видят того, кто стоит перед отражением.
Но человек — это другое зеркало, зеркало, которое видит отражение и образ того,
что в нем отражается. Хотя бы смутно. Если твое отражение — объект, то два
объекта — ты и твое отражение — разделены во времени. Там, в зеркале, —
ты уже в прошлом. Фотографическая наводка резкости на раму зеркала или на
изображение в зеркале соотносится как два к одному. То есть если до рамы два
метра, то до изображения в зеркале — четыре метра.
Так что абсолютное, отражающееся в нас, вечное, — начинает видеть себя во
времени. Вечность стремится заболеть временем (по Бердяеву). Но зеркало
напротив зеркала порождает в своей глубине будущее. В итоге, даже сверхслабое информационное
взаимодействие является главным во Вселенной. Ведь гладь зеркала не только
отражает, но и поглощает. В том числе и энергию. Невесть
какая энергия вырывается из разбитого зеркала. Говорят, когда погибал
«Новороссийск», у одного из моряков дома упало зеркало, унесенное им с корабля
за 20 лет до катастрофы. И здесь проясняется смысл обычной в старину поговорки:
«Глядеть как в воду», то есть предвидеть, предугадывать что-то помимо логики с
ее казуистикой. Может, по этой причине Грозному делали зеркала слепцы. А для
нынешнего физика и обыкновенное трюмо — аналогия козыревских
зеркал. Люди ученые надеются, что когда-нибудь будет возможно увидеть то, что
повседневно запечатлевается, как фотопленкой, на стенах: надо только научиться
проявлять изображенное и считывать.
* * *
«Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не узнали бы. Посему, что вы сказали в темноте, то услышится во свете, что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях» (Лк, 12, 2–3). Так что свет на крыше может стать адом. Отсвет адского считывается тем, кому ведома твоя совесть. Проступки, вины, грехи обретают образы, выходя из стен и предъявляя их проекцию в вечность. Тот, кому это представилось как реальность, удостоен искупления, прижизненного ада, который хорошо бы не утащить в свою могилу. «Ибо жертвы ты не желаешь, — я дал бы ее; всесожжению не благоволишь. Жертва Богу дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного ты не презришь, Боже» (50 Пс). Поэтому из зеркальной глубины следует неочевидное отражение, неочевидное ни очевидцу, ни самому зеркалу. А посему, как сказал старец Иолай: «Не суй мене, Господи, куды мене не просят». Потому что каждый носит свой куб в себе. Да и Ной, говорят, был научен Богом построить ковчег согласно мере человека. Если человек — сумма мира, прямой конспект его, то нельзя ведь сказать про куб с ребром в один сантиметр, что точек в нем больше, чем в кубе в один метр: и там, и тут их столько же.
* * *
Свидетельства, или видимые знаки веры… Но именно невидимое и есть наилучший свидетель… Да и само свидетельство предполагает того, кто может рассудить истца и ответчика, то есть имеется в виду так называемый высший судия, предполагается его внешнее месторасположение. А если Бог — это глубоко внутреннее обстоятельство, тогда что? При чем тут какие-то свидетели и свидетельства?