Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 9, 2015
Кирилл Алейников, «Дар речи». М.: Вест-Консалтинг, 2015
Композиционное построение поэтического сборника «Дар речи» можно было бы назвать классическим — циклы стихов о любви, о Родине, о тех местах, которые покорили воображение, и т. д., — если бы не расположение стихов в книге. С большим отступлением от названия стихотворение размещается почти внизу страницы, оставляя свободной чуть ли не половину листа. Что это — желание быть оригинальным или символ чего-то такого, о чем должен догадаться сам читатель? Вероятно, пробел оставлен для того, чтобы восторженный критик внес в свободное пространство свои положительные отзывы о каждом стихотворении. Но если без шуток, то предположим, это символ той пустоты и одиночества души, которая заполняется знаковой конструкцией Вселенной — словами, «кричащими чайками», возводящими сознание в ту область бытия, где душа стремится найти спасение от своего одиночества.
«Одиночество не закроешь в сейфе.
Его не повесишь на гвоздь в прихожей.
Оно повсюду с тобой: в кофейне,
Когда опускает глаза прохожий.
……………………………………………………
…Слова — это лишь сварливо
Кричащие чайки
Сквозь океанский гул.
И стихи мои — лишь отпечатки
Их следов на пустом берегу».
В авторском почерке нельзя не почувствовать влияния русской классической поэзии — Блока, Пастернака, Есенина. Даже знаки препинания сохраняются полностью, чем нередко теперь — их отсутствием — злоупотребляют современные авторы. Но если Есенина вдохновляла природа среднерусской полосы, то редко кого встретишь из поэтов, кто бы вдохновился красотами Камчатки, описав ее. Камчатка представляется землей, где поэту не за что зацепиться хотя бы одним словом. («… Ничего лишнего. Север. Песок. Правда».) Но в цикле «Камчатная земля» Камчатка предстает «местом истины», где «ближе Бог», где «грех… первороден». Поэтому, наверно, верлибры этого цикла полны красок, подвигающих сознание на восприятие то ли реальности, то ли изысканной авторской игры в слова, метафорически воспроизводящей реальность. Приемом повторения созвучий филигранно дополняются белые стихи о Камчатке.
«Снег
пал
на
языки
застывших лав,
Клыки вулканов
перегрызли глотку
Приземистому утреннему небу,
И кровоточат звезды на заре…»
Здесь есть и лесенка Маяковского. Но по сравнению с уютной и благоволящей человеку Вселенной Маяковского («Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо») Вселенная Алейникова — это «яблоня в августе» — кажется, она готова бы и поделиться своими плодами, но полночь — «старуха косматая» — накрывает землю, создавая зрелищный образ неблагополучия в мире. Мы наблюдаем, как фантазия автора эмоционально одухотворяет природу Камчатки. Так и хочется потрогать руками «черный песок побережья Тихого океана», хотя и не приветствуется там человек, и кажется, что природа существует сама по себе.
«Черный песок побережья Тихого океана!
Тундра расшита ягодой.
Здесь человек не нужен.
Жизнь
проста,
Как жестяная кружка:
Дно проточив,
Ржа разъедает душу…
Черный песок побережья Тихого океана»
И в отношении к «земле камчатной», и к Родине в целом есть полузабытое блоковское восприятие России, как жены. «О, Русь моя! Жена
моя! До боли / Нам ясен долгий путь». Так писал Блок. Посвящения Алейникова России не просто эстетический выдох от ее
красот, это желание укрыть, защитить, спрятать то, что дорого. Стихи этого
цикла похожи на письма к любимой женщине, которую и боготворят, и жалеют, и
почитают. Ведь в авторском обращении к Родине «Ты», «Тебе», «Твоему» с
заглавной буквы чувствуется не только любовь, но и уважение. («Ты
— единственна. Ты неизбежна. / Не покинуть Тебя, не уйти. / Не оставить Тебя на кромешном, / Предзакатном замерзшем пути»).
Несколько выбивается из общей композиции цикл «Тринадцать триолетов для ветра с
оркестром». В этой строфической стихотворной форме из восьми стихов триолета
четвертый стих повторяет первый, а седьмой и восьмой — первый и второй. Они
являются основными носителями мысли. Примеры триолетов в русской поэзии
известны по стихам Ф. Сологуба, В. Брюсова, И. Северянина и других поэтов.
Кирилл Алейников придерживается канона, но для усиления смысла и звучания может
позволить себе отступление от правила, изменив, например, слово в последнем
стихе одного из триолетов.
«Ваши волосы цвета сожженных стихов
Веют пеплом обугленной речи.
В этот светлый немеркнущий вечер
Ваши волосы цвета сожженных стихов
Омели белоснежные плечи.
В самом сердце нетающих русских снегов
Ваши волосы цвета сожженных стихов
Пали пеплом обугленной речи».
Никакая форма, конечно же, не спасет стихотворение с незначительным содержанием. Как в теле главное — душа, так и любое произведение определяет, прежде всего, содержание, как бы об этом ни спорили стиховеды. И если одно дополняет другое, то можно только радоваться такому поэту. Даже в экспериментальной форме поэзия Алейникова способна заинтересовать читателя и необычностью метафор («кража сердца со взломом», «амфоры глаз / с дождевой водой отражают людей, / которых в помине нет», «…рухнуть во тьме / на костяшки разбитых коленей, / причаститься капель дождя, / исповедаться собственной тени, / поднять пьяный взгляд / и объять ледовитое небо»), и оригинальностью мысли («Я беру слова и спозаранку / Их веду, мычащих, на убой», «Ранние звезды угольями / Выкатились из очага заката. / Одна — тлеет рядом с вулканом. / Смотри: / Его вершина задымилась / Углом Сжигаемого любовного письма!», «Не художник ты — канатоходец / Между светом и кромешной тьмой»), и даже ловко вплетенными в стихотворение афоризмами («Жизнь — промокший патрон: / Больше не выстрелить, а выбросить жалко»).
Наталия ЛИХТЕНФЕЛЬД