Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2015
Екатерина Полянская
Поэт. Родилась в 1967 года в Ленинграде. Окончила Санкт-Петербургский
государственный медицинский университет им. И. П. Павлова. В течение многих лет
работала травматологом-ортопедом в РНИИТО им. Р. Р. Вредена.
Член Союза писателей России. Печаталась в журналах «Нева»,
«День и Ночь», «Звезда», «Северная аврора», «Дружба народов», «Москва», «Урал»
и др. Автор пяти стихотворных сборников. Лауреат премии им А. А.
Ахматовой (
* * *
…так ведь меня
могут спутать с теми, кто пишет о розах
и бабочках…
высказывание в сети
Да, я буду писать о бабочках и цветах
Всем смертям и войнам назло — обязательно буду,
Потому что мне не пройти через боль и страх,
Если не пронесу их в себе повсюду.
Да, я буду писать о них, потому что они — хрупки,
Потому, что их мужество много больше, чем наше…
Легкие крылышки, тонкие лепестки —
Целый мир, что мудрее людей и старше.
Буду писать, потому что без нас без всех
Жизнь обойдется, а вот без них — едва ли.
Попросту треснут, расколются, как орех,
Планы, амбиции, прочие «трали-вали».
Потому, что когда не станет «своих» и «чужих»,
И сквозь горький стыд и недоуменье
Мы возвратимся, то снова увидим их.
И разглядим вечность внутри мгновенья.
Разрушение фабрики
В ворота
с нетерпеливым урчанием
врываются грузовики,
чтоб после,
взревывая от натуги,
переваливаясь и оседая,
словно бы озираясь,
ползти потихоньку обратно.
Из-под их бортов
сочится капля за каплей,
течет по асфальту,
струится
сухая кирпичная кровь.
За воротами
с лязгом и скрежетом
огромная челюсть
жадно вгрызается
в темно-красную плоть,
в бесстыдно разодранные,
вывернутые наизнанку
потроха перекрытий.
Рушится все.
В грохочущем воздухе виснет
красно-бурый туман,
мелькают черные тени.
Азарт разрушения
перерастает в экстаз,
почти что в истерику.
Слитный
механический вопль
раскаляется до нестерпимого визга.
И обрывается.
В обморочной тишине
среди праха осевшего,
среди мертвых обломков
кирпича и железа
заводская труба
отчаянно тянется к небу.
А в окна
последней стены,
отделяющей
одну пустоту от другой,
удивленно заглядывает
осколок лазури.
* * *
Бредут в ночи, дорог не разбирая,
Кружат, своих не ведая путей,
Слепые миражи земного рая —
Больших идей и маленьких затей,
Сквозь вечный марш уценки и усушки,
Где лай собак страшней, чем волчий вой,
Где пролетарий над гнездом кукушки
Похмельною качает головой.
Сквозь песню, где баян доносит тихо
Кому — неважно…
Колкий звездный жмых,
Любимый город, дремлющее лихо,
Мерцающая речь глухонемых,
Насущный хлеб, чуть влажный на изломе,
Обломки кирпичей, осколки слов —
Смешалось все, как в чьем не помню доме,
В сияющей бездомности миров,
Рождений и смертей, летящих мимо,
В беззвучном вопле обреченных «Я»…
И легкость бытия невыносима,
И неподъемен груз небытия.
* * *
О, как же я их ненавидела —
С яростью зверя,
полного сил
и совершенно беспомощного
перед этой маленькой дрянью
—
пулей,
выпущенной с безопасного расстояния
двуногим ничтожеством,
с отчаяньем смертника,
понимающего,
что — не успеть,
что ночь — на исходе,
и это уже — все.
О, как же я их ненавидела —
этих мальчиков из хороших семей.
Они
разбираются в музыке,
немного рисуют,
пописывают стихи
в юности —
от избытка эмоций,
но своевременно
начинают делать карьеру —
не без поддержки,
однако же — трудолюбиво.
Они
продвигаются
на избранном поприще
без особенных взлетов,
однако —
весьма и весьма,
и смотрят на ТВОРЧЕСТВО,
сжигающее людей изнутри,
как на приправу,
экзотический соус
к хорошо приготовленной жизни.
* * *
И поставили памятник Анне напротив тюрьмы,
Чтобы вновь ей смотреть на сырые кирпичные стены,
Где окошки прищурились, полные дремлющей тьмы
И притихшего лиха, таящегося среди тлена.
О, как холодно здесь! Ленинградскую серую гарь
Разрывают ветра и бросают прохожим навстречу.
О, как сердце болит! Лишь бывалый острожник-январь
Посыпает колючим снежком угловатые плечи
И поет монотонно… А время сжимает кольцо,
То свинцом угрожая, то лязгая цепью железной.
Но ведь кто-то же должен стоять, повернувшись лицом
К неизбывному страху, готовому хлынуть из бездны.
* * *
Полковнику
никто не пишет.
Г. Г. Маркес
Полковник, я больше не жду известий.
Стоя на мосту через Лету,
Я подбрасываю монету —
Всплескивает вода.
Конница с ходу берет предместье,
Ночь ползет, размыкая звенья.
Жизнь, как выход из окруженья —
Неизвестно куда.
Право же, что-то вокруг не ладно:
Как-то зябко и очень сыро,
Шифры раскрыты, на карте — дыры,
В метеосводках — бред.
Враги ленивы, друзья прохладны,
Тех и других вспоминаю редко,
Память — словно бы рейд в разведку,
В мир, которого нет.
Вчера весь вечер я жгла бумаги:
Письма, которые не написала.
Сон полустанков, печаль вокзала —
В печку за томом том.
Возможно, мне не хватило отваги,
Возможно — времени или силы…
(Судью и весь трибунал — на мыло!)
А впрочем, я не о том.
Послушайте, мой расстрел затянулся:
Кто из наряда больной, кто — пьяный,
Ружья сломаны постоянно,
Порох не подвезли,
Писарь вовремя не проснулся…
Пора уже дело брать в свои руки:
Маятник страха и смертной скуки
Выбить коротким «Пли!».
Наши победы немного значат,
Даже если дорого стоят,
Выжить, прославиться — все пустое.
Лишь в пораженьи — шанс.
«Месяц светит, котенок плачет»,
Вечность падает вглубь мгновенья,
Ветер никак не стихает, и тени
Отплясывают брейк-данс.
* * *
Время едва качнулось, но через край
Чья-то жизнь выплеснулась невозвратимо…
Эй, музыкант! Что-нибудь ретро сыграй
Всем, кто спешит, всем, кто проходит мимо.
Время качнулось, и — наклонились весы,
Дрогнула паутинка, смешались тени.
Только у взлетной стынущей полосы
Тихо и напряженно гудят мгновенья.
Время качнулось. И заполошный грай
Ахнул и рассыпался многоточием…
Не подбирай листья, не подбирай
Взорванного пространства цветные клочья.
Время качнулось и устремилось к нулю.
Только ветер в сизом чертополох:
— Я люблю тебя,
слышишь,
я очень тебя люблю —
Бьется и затихает на полувздохе.
* * *
Он ждал инфаркта после сорока,
Поскольку это все же был бы выход
Оттуда, где его по капле, тихо
Высасывала странная тоска.
Он ждал инфаркта, будучи вполне
Нормальным и, практически, здоровым,
Одетым, сытым, под семейным кровом,
И оттого непонятым вдвойне.
Он ждал инфаркта. Он привык к жене,
К подросшим детям и к своей работе,
К тому, что жизнь отпущена по квоте,
И к беспричинной, ноющей вине.
Он ждал инфаркта, ибо не умел
Уйти в запой, внутри себя разбиться,
Влюбиться страстно, истово молиться,
И дни его крошились, будто мел.
Он ждал инфаркта просто потому,
Что ведь должна у боли быть личина —
Вполне материальная причина,
Понятная и людям, и ему.
Он ждал инфаркта, чтобы разогреть
Вкус к жизни, как холодные консервы,
Поправиться, родным испортив нервы,
И от совсем другого помереть.
* * *
Рыжая псина с пушистым хвостом
Дремлет в тенечке под пыльным кустом,
И, полусонная, в жарком паху
Ловит и клацает злую блоху.
Рядом, приняв озабоченный вид,
Вслед за голубкой своей семенит
Самый влюбленный из всех голубей…
На воробья налетел воробей —
Бьются взъерошенные драчуны,
Не замечая, что к ним вдоль стены
Тихо крадется, почти что ползет
Весь напряженный, пружинистый кот.
Как хорошо, что они еще есть
В мире, где горестей не перечесть,
В мире, дрожащем у самой черты —
Голуби, псы, воробьи и коты.
* * *
— Извините, я
немного Бетховен
на это ухо.
— Хорошо, что не Ван Гог.
Я на левое ухо — Бетховен,
А на правое ухо — Ван Гог.
И герр Питер средь разных диковин
Меня б заспиртовал, если б мог.
Но сравнения падают в лузу,
Словно шарики. Так, например,
Я на правое око — Кутузов,
А на левое — явно Гомер.
Я — Маресьев на левую ногу,
Хоть ты смейся, пожалуй, хоть плачь.
А на правую ногу, ей-Богу,
Я — Джон Сильвер, искатель удач.
И без всякого газа и флера
Я скажу, чтоб прошибла вас дрожь:
Я на левую руку — Венера,
А на правую — Нельсон. Так что ж?
Что там уши да очи — взгляни-ка:
Я на самом-то деле, увы —
Просто Самофракийская Ника
В отношеньи своей головы.
Трое
Фотография стандартна: первый класс
—
Ох уж мне, блин, эта «школьная скамья»…
«Неблагополучных» трое нас —
Ленька-Чипа, Игорек, да я.
Полуграмотная тетка Игорька,
Та, что мыла в нашей школе этажи,
Нам сказала: «Жизнь у вас горька.
Надо вам, ребятушки, дружить.
Все вы — сироты: без мамок, без отцов,
Стало быть, и не нужны вы никому.
Не теряйтесь, а не то, в конце концов,
Передавят, как котят, по одному».
Вот мы и дружили, как могли:
Вместе дрались, вместе бегали в кино,
Тополиный пух в июне жгли.
И нам было совершенно все равно,
То, что я училась хорошо,
А они — забили напрочь… Ну, так что ж?
И меня не повергали вовсе в шок
Сигареты, клей «Момент» и даже — нож.
А потом все разбежались кто куда:
Им — в путягу, ибо славен всякий труд,
Я же безо всякого труда
Как-то быстро поступила в институт.
Ленька воровал, попал в тюрьму,
После вышел — да обратно сел.
Игорь пил. Потом бомжатскую суму
На плечо вполне безропотно надел.
Ну, а я науку грызла сгоряча,
Не сбавляя взятый темп на вираже.
В общем, я училась на врача,
И — небезуспешно… Но уже
Просыпался странный зверь в моей груди,
И дышал, переплавляя все — в слова.
Бабка говорила: «Нелюдь!», и
Не была совсем уж сильно неправа.
Ленька сгинул где-то в дальней ИТК,
Игорька отрава со свету сжила.
Ну, а я могла бы жить наверняка.
Я могла бы. Да вот только — не смогла.
Потому, что бесконечно длился час,
Но меж пальцев утекли десятки лет…
Потому, что только трое было нас:
Пьяница, ворюга и — поэт,
Потому, что это — полная фигня:
Дескать, каждый сам судьбу свою лепил.
И теперь я знаю точно: за меня
Ленька воровал, а Игорь — пил.
И все чаще я гляжу, гляжу туда,
Где сквозь облака высокий свет
Говорит о том, что боль — не навсегда,
А сиротства вовсе не было и — нет.
Семёновский плац
Когда умолкает музыка
и стихают аттракционы,
что-то сдвигается:
Силуэты деревьев
истончаются,
становятся зыбкими
в бензиновой дымке,
в лучах заходящего солнца.
Вот тогда,
если внимательно вслушаться,
можно услышать,
нет, скорее, почувствовать,
как
сквозь обморочную тишину,
сквозь толщу времени
пробивается
издалека
едва уловимая
барабанная дробь.