Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2015
Алексей Григорьев
Поэт. Окончил филфак МГГУ им. Шолохова. Печатался в
«Литературной газете», «Вечерней Москве», журналах «Волга», «Нева», «День и
Ночь», «Современная поэзия», «Зеркало», «Интерпоэзия»,
«Новая юность», «Дети Ра», «Алконостъ», «Сибирские
огни». Лауреат поэтического конкурса «Заблудившийся трамвай —
2014». Автор книг стихов «Рыбы», АдванседСолюшнз,
2009; «Без видимых причин», Арт
Хаус Медиа, 2014. Редактор сайта ТЕРМИтник
поэзии. Живет в Санкт-Петербурге.
алло
Алло тебе, любимая, алло.
На две страницы снега намело.
И буквы над замерзшими кустами
с воронами меняются местами.
Несу слова. А что еще нести?
Ты девочка, игрушка, травести,
озябший ангел над церковной крышей.
Мы поживем и, может быть, попишем.
Как вертится метельная праща!
Бог щурится, но снег не запреща…
Алло, родная, цигель ай люлю.
Мне кажется, что ты меня люблю.
метельное
над казино и таксопарками,
и над афишами кино
непрочный день намотан парками
на снежное веретено.
и все случившееся — к лучшему,
и пролетают над плечом
слепые всадники и лучники
(сейчас, дружище, ты о чем?).
а лишь о том, что снег под вязами
и в окнах светится tv,
и жизнь моя с метелью связана
короткой ниточкой любви.
автобус
Сквозь снежное зыбкое утро,
сквозь мартовский колотый лед
знакомый автобус маршрутный
огнем поворотным моргнет
и встанет у леса на бровке,
где снег (или млечная взвесь?)
ложится на скат остановки —
последней, по-моему, здесь.
И, может, за снегом над скатом
закружится шар голубой,
которым мы вместе когда-то,
обнявшись, шагали домой
и думали, все тут неважно,
и верили, что не всерьез,
пока нас водитель однажды
в последний предел не завез.
Да нет, не в предел и не в сумрак —
в такое вот, знаешь, «везде»,
откуда автобус раз в сутки
к полярной отходит звезде.
пустота
Снег. Арбат. И фотограф чуть пьяный,
а спроси, не ответит, зачем.
И сидит у него обезьянка
на присыпанном снегом плече,
дабы гости Москвы златоглавой
по купеческой чести своей
отдавали заради забавы
и для памяти триста рублей.
Чтоб смотрела мартышка покорно
чуть не в камеру — «чуточку над» —
точно так же, как смотрит покойник
в пустоту, недоступную нам.
дом весной
Пока, на шомпол солнечный нанизаны,
пищат кадриль цыпленки табака,
мой дом, под ребра сдавленный карнизами,
из окон выдыхает облака.
Обычный дом, с прихожими и ванными,
с оплаченным по счету кипятком,
но, как там это было у Иванова, —
мелодия становится цветком.
И день цветет и сыплется, и колется,
и сыплется, и плещет дуралей.
И розовые маленькие школьницы
из школы возвращаются взрослей.
И кажется, что найдено искомое,
и щурит в полдень слабые глаза
прозрачный житель самой дальней комнаты,
в которой неизменно три часа.
* * *
В Москву, в
Москву, в Москву!
А. Чехов
Отсвистели года,
отлетели,
замели в огороде ботву.
Я уеду на этой неделе
в белостенную вашу Москву.
По железной гремящей дороге
под колесный мотив тро-ло-ло,
где какой-нибудь черт круторогий
поломает мне в драке крыло.
Я уеду, сорвавшись по пьяни,
сам с собой разругавшись в конец,
как уехал рязанский крестьянин
в Англетер на весеннем коне.
Я уеду в последней маршрутке
с желтой лампочкой возле виска
Пермякова читать проституткам
и с поэтами жарить вискарь.
И, быть может, за тем перекрестком,
где дымят у дороги костры,
мне качнут головами березки —
три моих медицинских сестры.
другу стихотворцу
когда сожмет с похмелья нервы,
не навсегда — на полчаса,
продолжи фразу «в двадцать первом
нам больше не о чем писать».
фестал, карсил
— не те масштабы,
но кто не пьет — ты назови!
пока в теплушке Мандельштаму
поют из гриля соловьи.
пока, морщинясь, — где же ботокс?
почти на кость, почти на нет
срезает время царский ботик
на развалившейся ступне.
пока Настасью и Аглаю
в Стамбул увозит пароход,
и в Александра с Николаем
стреляет двадцать первый год,
хлебни пивка, ты прав, наверно,
«был целый мир, и нет уже».
хотя мы тоже в XXI
себя ап стену дай боже.
август
Все, что было тобой: и куст
желтых ягод, и кислый вкус
ранних яблок, кленовый ладан —
забывает тебя — и ладно.
Значит, снова ты вытек весь
сквозь листвы перезрелой
взвесь —
зря погибшую роту капель
поднимает безумный Каппель,
проверяя на прочность слив
в том саду, где черно от слив
и петляет истоком Лета
под ногами в исходе лета.
три посвящения
*
Андрею Чемоданову
качается постельная трава
я маленький мне вечность или два
и мамины заботливые пальцы
и маленькие пляшущие зайцы
я маленький еще и в этом суть
я заяц заблудившийся в лесу
и надо мной как башенные краны
скрипящие дерутся великаны
я маленький и скоро я усну
зацепленный за лунную блесну
и лисий долгожданный вельзевул
нырнет за мной в звенящую траву
* *
Саше (Чену Киму)
Туда, где малый голубок
часами майскими,
подставив солнцу медный бок,
без ветра мается
и между облак рыбаки,
как небо, древние,
сшивают ниткою реки
поля с деревнями —
туда и ты, стишок, скорей
метнись над кровлями
из недоделанной моей
клетухи кровленной,
чтобы вертел тебя в руках
и ладил к посоху
лишь тот, кто ходит в облаках
как будто посуху.
* * *
Мише Свищеву
Часов настенных тили-тили,
борисозванный водоем.
Мы прошлым летом много пили
в глухом Братееве твоем.
И были тени наши, Миша,
на равных меж других теней
на кухне, где дома Парижа
скрывали дырку на стене.
И водки вроде бы хватало,
и звезд у темного окна.
И, наступая, подступала
нетвердым шагом вечность к нам.
вербное
изящными пронырами
у глянцевой воды
порхают белокрылые
весенние сады.
под ветряную дудочку
бог знает чья душа
сиреневую лодочку
качает в камышах.
блестят рыбехи в заводи
в серебряной красе,
и просыпаться к завтраку
не хочется совсем.
сидеть бы тут под вербами,
как призрак или тать.
во что-нибудь уверовать,
кого-нибудь предать.