Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2015
Платон Беседин,
«Ребра»
М.: Дикси Пресс, 2014
Платон Беседин дебютировал «Книгой Греха» —
откровенно резкой, гипертрофированно патологической историей человека,
оказавшегося на фоне декораций современных пороков. Потому от его второй книги
читатель был вправе ожидать либо новых ингредиентов вывернутого на изнанку
настоящего (и больше, и сочнее!), либо — блаженной пасторали (что шокировало бы
не меньше — когнитивным диссонансом!). Истина, как водится, посередине — книга
рассказов «Ребра» аккумулирует «лучшее» из истории о Грехе и добавляет новых
красок в палитру бесединского мира — теперь он
воспринимается совсем не так однозначно. Во всяком случае, выжигать каленым
железом отдельных его персонажей не возникает потребности.
И все-таки: что толкает Беседина на описание (порой —
смакование) низменных страстей, похоти и смрада (проявившихся, например, в
новеллах «Школьный роман» и «Все великие поэты»)? Вряд ли это
объясняется фрейдистским неврозом. Дело в том, что Бесединых
в моем понимании двое: Беседин-человек, эмпатийный, в хорошем смысле тонкий в душевной организации,
поборник чести и честности. И Беседин-художник, способный не только выставить на авансцену, но и посмаковать
изнанку вышеперечисленного. Большинство его героев находятся в процессе
нравственного разложения. Эти миазмы проникают и в самого автора, коль скоро он
соприкасается с ними. Беседин-художник многоедин, в нем живут эти пороки и развраты, асоциальность и катастрофическая одинокость, становящаяся,
в конечном итоге, катализатором. Совершенно точно нельзя отождествлять
художника и автора.
Приглядимся к новелле «Школьный роман» — эротической грезе поллюцирующего
подростка. В фабуле — конфликт молодой учительницы и наглого
ученика-пятнадцатилетки. Рассказывая о строении
женских половых органов, малолетка из отстраненных
образов мало-помалу переводит «иллюстративный ряд» на преподавателя: «Вы целка, Вера Сергеевна? <…> К Вашим половым органам
относятся матка, яичники, которые сперматозоидами оплодотворяет самец». Далее —
непосредственно конфликт, кульминацией которого становится сцена, когда
учительница ложится на парту; сдернув трусики, разводит ноги, вводит в себя
палец ученика и кончает, а когда тот обнажает пенис — в полной боевой
готовности, — касается его рукой, и тот изливается мочой — на потеху классу.
Каково?
Разумеется, сюжетный пересказ не дает возможности ощутить психологическую
нюансировку (а Беседин обращает на это повышенное
внимание). Без нее ряд новелл «Ребер» обратился бы в Movie
43 от литературы. С ней — они превращаются в произведение, катарсисом
приближающее читателя к свету.
Описанный выше рассказ близок фрейдистскому толкованию искусства. Важно
понимать, что в тексте заключена не реальность, а бессознательное, сон;
естественно, что в реальной жизни подобное не могло бы произойти, но в
подростковой фантазии — вполне. Равно как и в ряде других текстов, по-дающих
скорее стереотипы, чем — стереоскопию. Так карикатурно-гротескны участники
провинциального литературного вечера «Все великие поэты»; возможны, но
вылеплены действующие лица презентации в «Провинциалиях»
и др.
А теперь — о более сложном. Перечисленное
выше как по маслу ложилось в сани «Книги Греха» и отправлялось в победный путь
деструкции над конструкцией. Но Платон Беседин
неожиданно предстает в роли аптекаря, отмеряющего по каплям лекарства, алхимичащего на кухне в сковородке литературы и
громоздящего в песочнице устойчивые — калькированные с реальности — замки.
Снижая концентрацию «этого самого», он подбирается к щемящему, (при)останавливающему дыхание. Трогательность, всамделишность появляются, вылезают из-за неприветливого
фасада реальности. В рассказе «Рождество» — не только собачье дерьмо и совокупление на фоне храма, но и общение с
Господом, и последнее превалирует, заставляет что-то чуть выше и левее сердца
затрепетать, понять, что все мы — и читатель, и Платон Беседин
— в тисках у бесчеловечной цивилизации, сдавливающей, сжимающей человеческое. И
понятна бесприютность протагониста Юрия Каменина (он
не камео, но: аналог Генри Чинаски
у Чарльза Буковски). Он — фиксатор, моральный
стержень на фоне разлагающегося мира. И потому отдают метафизикой тексты
«Крещение рыбой» (сама сцена «крещения» мной подсмотрена недавно в комедии
«Ниндзя из Беверли-Хиллз») и «День Победы».
Описывая Крещение, Беседин затрагивает вопросы жизни
и смерти, равнодушия и сострадания; после церковной службы и освящения воды
герой рассказа встречается в забегаловке «а-ля sovietic»
с рыбаком, который решает расплатиться за выпивку пойманной рыбой. Однако
барменша «крестит» его, охаживая, несчастным судаком.
Живым, как оказывается в финале. И это метафора: рыба оказывается живее других
персонажей рассказа, словно умерший мальчик — героев новеллы Джойса «Мертвые». Высокое (обряд крещения, церковная служба) и низкое (матерщина,
выпивка) объединяются в тексте, и это опять он — катарсис.
В «Дне Победы» — заново переосмысленная проблема отцов и детей, только на
примере современника-журналиста и ветерана Великой Отечественной войны.
Пропасть, пролегшая между поколениями, оказалась равно необозримой, но и
мифической (люди остаются людьми, как иначе; нравы — выше них).
Совершенной особостью обладают «Зерна» — рассказы-анекдоты,
веселые, грустные, пошлые и не очень, но обязательно: с выдумкой, писательским
азартом. Мне представляется Беседин большим
ребенком, играющим словами — как в кубики, выстраивающим из них ряды-образы,
домики-ситуации, а потом неожиданно перемешивающий и —
по новой!
Синкретизируется все: неприглядный облик и — едва ли не лиричный, микро-рассказы и
развернутые новеллы, Бог и Дьявол (как, например, в рассказе «Дьявол
обыкновенный»), прошлое (драматичен и колюч рассказ о голодоморе «Голод») и
настоящее. Перед нами выпуклый, живой мир. Эстетствующие, занимающие
морализаторством люди вполне могут закрыть на него глаза (имеют право!), но в
текстах Беседина подчас больше реальности, нежели в вылизанных до блеска
шелковых повествованиях. И выбирая между первым и вторым, я выберу прозу
разбираемого здесь автора. И мне будет больно читать о не приукрашенных миазмах
современности, все внутри станет переворачиваться, когда придется столкнуться с
иными персонажами, осмелившимися примоститься не на обочине, а в центре
страниц, но я буду ощущать себя живым. Как живым ощущает себя альтер эго Платона Беседина Юрий Каменин.
Как выживают (а какое тут слово подобрать?) другие его персонажи,
противостоящие аду, расползающемуся внутри них.
Владимир КОРКУНОВ