Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2015
Надежда Кондакова,
«Житейское море»
Новосибирск. Поэтическая библиотека журнала «Сибирские огни», 2014
«Душно-безмерная» память
«Морозным отечеством ровно дыша», уроженка Оренбурга Надежда Кондакова с неженским бесстрашием и умом рассказывает свою,
полную драматизма, жизнь, намертво сцепленную с трагедией расколотой и
разоренной России, ни на йоту не приближаясь к тону жалобы или истерики. Как
будто с поры пенных «ночных черешен в школьном сквере» было в ней предощущение
жертвенного пути. Как будто судьба ей — бестрепетно принимать холод бездны и
разлук, выводя на бумаге суровые строки: «Кому — карьера, мне — рябина/ на
перекрестье трех дорог…».
Восхищает и выверенная до запятой «классическая осанка» этой лирики, и редкая
мудрость поэта, и беспощадные оценки собственных опрометчивых шагов: «где
счастье переходит в риск, там все несчастья объяснимы».
Без предисловий, послесловий и аннотации обошлось новое «избранное» известного
поэта Надежды Кондаковой. Никаких посредников между
автором и читателем, кроме редколлегии уже завоевавшей доверие знатоков
новосибирской серии. Это подчеркивает исповедальный характер собранной лирики,
которая, возможно, ближе к дневнику поэта, чем вышедшая в 2009 году в «Молодой
гвардии» другая крепко сложенная книга Надежды Васильевны — «Московские
письма».
В книге «Житейское море» изредка встречаются даты под произведениями — для того
лишь, чтобы осведомить читателя о возрасте, образно говоря, той или иной группы
деревьев в ухоженном саду Надежды Кондаковой. Многое
написано давно, в возрасте 30 лет, что-то извлечено из первых книг или
рукописей таковых, по авторскому «умолчанию» или по цензурным причинам не
попавшее в печать.
Первый раздел можно считать новой книгой в малом «избранном»: здесь читатель
найдет стихи последних трех-пяти лет, в том числе — не входившие ни в одно
издание. Второй раздел вместил наиболее значимые, «заглавные», стихи из разных
книг автора. Третий — представляет период «личного модернизма» Надежды Кондаковой, когда рука, по выражению Беллы Ахмадулиной,
устала «ставить слово после слова». В этот урожайный сезон к берегу поэта
причалили новые смыслы, образы, изобразительные возможности, появилась
невероятная творческая свобода. Наконец, четвертая часть книги — это любовная
лирика, связанная в основном с одним, важным для автора, безымянным героем.
Итак, она звалась… Надежда
Жизнь полна совпадений, в которых при ближайшем рассмотрении доля случайного
не так уж велика… В 1999 году, на самом рубеже веков,
современному поэту Надежде Кондаковой, назвавшей свою
первую книгу по-пушкински «День чудесный» (
Читаю: «…Тузы, тройки, разорванные короли, загнутые валеты сыпались веером, и
облако стираемого мела мешалось с дымом турецкого табаку…».
Следом погружаюсь в «Житейское море» поэта по имени Надежда, снимаю то ли
дымку, то ли пену с первого стихотворения:
то ли было, то ли сплыло…
То ли капал Бог украдкой
исчезавшие чернила.
Кстати, сама Наденька у Александра Сергеевича в его отрывке так и не
появляется. Непонятно, что собирался он с нею сделать. Видимо, готовил ей роль
некой спасительницы-утешительницы для военных, в один вечер проигравших в карты
поляку Ясунскому целое имение. Вельверов
предложил Виктору «вместе отужинать» и познакомить его «с очень милой
девочкой». «Оба сели в дрожки и полетели по мертвым улицам Петербурга…»
Вот и весь сказ. Дальше простирается многоточие, тайна… А
я снова и снова пытаюсь окинуть взором «Житейское море», наполненное судьбой
нашей талантливой современницы, божьей милостью прокатившейся и «на челне
золотом», и написавшую в свое время пусть не оду, но стихотворение «Вольность»,
посвященное другой наследнице Александра Сергеевича — Марине Кудимовой.
Название издания подразумевает стихию, однако «море» свое Надежда Кондакова устраивала не по наитию. Перед нами книга с
жесткой, упорядоченной структурой. Четыре главки ее, как четыре карточные
масти, имеют свои рисунки и цвета, присвоенные поэтом определенным отрезкам
пути. Существуют и дополнительные скрепы — рифмы на уровне целых стихотворений.
В одну из «зарифмованных» пар из первого раздела вглядываюсь особенно
пристально. «Памяти Феди» посвящено произведение, названное так же, как книга,
«Житейское море», хотя в нем фигурирует только гидроним Урал: «Как хорошо, что
ты был на земле —/ ел землянику, купался в Урале…/ Вместе
черемухой губы марали/ мама и мальчик!»
В предыдущем стихотворении — «Памяти сына» — появляется единственное
поименованное в книге море — Средиземное. А еще там дышат розы и экзотические
олеандры, ведь действие происходит во Франции: «В саду, где цветут олеандры/ и
душные розы Прованса,/ глаза закрываю, рыдая,/ впадая в подобие транса…»
Что же открывается перед внутренним взором поэта в час такого замедленного
танца сознания?.. Ей видится Рай, где, «коль будет Господь милосерден», она
снова встретит своего ненаглядного сыночка.
Проговаривая: «Среди — земное», — можно услышать: «среди земного». Не так ли? И
если с этой точки зрения перечесть заключительную строфу, откроется новый
контекст: «Чужие и пальмы, и лица./ И лишь Средиземное море/ сестрой милосердия
лечит/ мое нелечимое горе».
Средиземное море здесь словно пропадает («исчезавшие чернила»?), превращаясь с
твердь, уступая место несуетному морю из молитвы, читаемой священником при
отпевании усопшего: «Житейское море, воздвизаемое зря
напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек,
вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве!».
Слово — пауза, встреча — разлука, жизнь — смерть. Чернила исчезают, когда
воскресает безмолвие… Пожалуй, острее поэта никто не
может ощутить эту закономерность, поэтому воды давнего пророческого
стихотворения «Последнее море», вынесенного на обложку, а внутри блока
соседствующего с начальными вещами о счастье и преображении горя в свет,
обнимают все берега и потоки этой книги: «…Но именно в паузах жизнь и горчит,/
но именно в паузах встреч,/ как море, последнее море, звучит/ нечленораздельная
речь».
Сколько всего в «Житейском море» Надежды Кондаковой
встречается диптихов, а то и триптихов из лирических картин, сосчитать не
берусь, но обозначу некоторые из них: «Сон в ГУМе» —
«Гумус»; «Чернобыльский мед» — «Как в колодцы, в глубины людские спускаюсь…»;
«Другое окно» — «Совсем другое окно»; «Сон рыбы» — «Смерть рыбы» — «Больной
пейзаж»; «Кинешь ли взгляд…» — «Только солнышком брызни…».
Последнее в этом ряду стихотворение передает непредставимую вроде бы вещь —
взаимное движение навстречу двух солнц: сияния человеческого сердца и огня
божественной любви, ведь ни одно деяние не остается незамеченным. Такое вот
«слово о благодати» от Надежды Кондаковой.
Только солнышком брызни,
лишь прикинься добром —
и проявится в жизни
абстинентный синдром:
и глухие рыданья,
и до дрожи в руках,
как при первом свиданьи,
опьяненье и страх.
Среди туч переспелых
или сумрачных бед
небо выглянет в белых
облаках — напросвет.
И стоишь, как под газом,
но не пьян, а смущен.
И за что-то наказан.
И как будто прощен.
Словом, истинно полноводная жизнь кипит под твердой обложкой с фотографией
темной с бирюзовым отливом морской пучины.
Здесь есть и затонувшие корабли советской эпохи, и диковинные «рыбы»
постмодернистских течений, и «маленький личный ад» или с-ад, сотканный из нетерпения юного сердца, горьких
уроков, потерь и роковой любви, протянувшейся через десятилетия.
Шторм — штопка парусов — штиль, тихая гавань покоя и мудрости. Как нарочно, под
руку попадаются существительные, в которых слышится шипение вопроса: «Что?» Что
с нами было и что происходит?..
Преодолев рубежи «глухих» семидесятых, «слепых»
восьмидесятых, «лихих» девяностых, поэт Надежда Кондакова
задается вопросом «А нынче на дворе — какие?»
Кто назовет и вещим станет,
пока лжецарская возня
одних пьянит, других туманит?..
Но кто ж из них теперь обманет
все пережившую — меня?!
При этом один святой маяк для нее не теряет устойчивости. «Тебе не достался
купейный билет?/ Страна виновата, а Родина — нет», — заявляет она, полемизируя
с Евгением Евтушенко, который как-то в беседе обмолвился: «И все-таки родина
бывает виновата…».
Не мертвых дельфинов, но сияющие янтари и заряженные любовью мастера амулеты
веры выбрасывают на берег эти лирические волны. Начинается
книга «Житейское море» со слова «счастье», которое «призрачно, мгновенно»
(потому что разговор идет о земном), а кончается на 155-й странице как будто
ответом: «у Горнего входа» («…давайте друг другу посмотрим в глаза/ и руку
протянем — у Горнего входа»). Личное и общее сливаются в одну,
подвластную Всевышнему, судьбу.
Горний вход для поэта место не холодное — обжитое. В стихотворении «Памяти
родителей» Надежда Кондакова представляет, как ее в
известное лихолетье раскулаченные и пущенные по миру близкие, «проживая в
селениях горних», молятся, «чтоб всем отпустились грехи,/ чтоб в русскую землю
вернулись ожившие корни…».
А вместо хризантем — гортензии
Тема литературных Надежд, связанная, на мой взгляд, с героиней моей статьи,
не ограничена лишь пушкинским примером. Что не дорисовано — рисуется…
Как вечный призрак счастья и русской надежды имя автора «Житейского
моря» возникает и запоминается в миниатюре другого русского классика — Антона
Чехова — в его рассказе «Шуточка» (
В последний раз слова чеховского героя, отъезжающего (опять же!) в
Петербург, звучат, между прочим, в весеннем саду, где и рассеиваются эфемерные
лучи еле слышного признания, превращаясь со временем в «самое счастливое и
прекрасное» для Наденьки воспоминание.
«Прощай, мой друг, ты не в своей тарелке./ А я — в своей.
В родительском саду», — решительно заявляет отвергнутому кавалеру женщина из
лирического произведения Надежды Кондаковой, а лучше
сказать, она сама, потому что ничего в стихах ее не придумано: все было на
самом деле.
Старинным слогом говоря, маменька да папенька незримо ограждают дочь от роковой
ошибки: «Я знаю, что в беседке виноградной,/ построенной вдали от воронья,/
меня хранит своей любовью ратной/ моя давно умершая семья».
Ах, если бы все сомнения пресекало, наконец, таинство венчания! Но и это
случается не всегда. Обыкновенная жизнь порой приводит к поистине сказочным
сюжетам и неистовые заклинания из стихотворения «Я знаю, скажут обо мне:
лукавая жена», увы, понятны: «Будь проклят день и проклят час —/ Кощея злая
мгла,/ Когда соединила нас/ Смертельная игла:/ Игла в яйце,/ Яйцо в утице,/ Ну
а я в венце —/ На распутьице».
И снова просится наружу пушкинское эхо: «Но я другому отдана;/ Я буду век ему
верна»…
Ее личное море любви начиналось в устье романтической реки, оказавшейся
роковой, словно заговоренной кем-то: «Ах, зачем же ты полночью летней,/
Искупавшись в холодной реке,/ Прикоснулся к тринадцатилетней/
В детских цыпках дрожащей руке…».
Сама пресекла свое первое счастье. А, может, так надо?.. Некому преломить
Кощееву иглу и расколдовать невесту. Как похожа эта сказка с туманным концом на
сочинение Фёдора Сологуба «В тихий вечер на распутьи
двух дорог» (
Неуютным вокзальным духом прощания дышат стихотворения «Синий дом» и «Не
казанская сирота…» из четвертого раздела книги.
Маленькое личное море героини (размером с «синий дом») должно, точно аквариум,
разбиться, смешав свою влагу с бескрайней большой водой.
И ты молись, чтоб все пропало,
рассыпалось до мелких снов,
чтобы на паперти вокзала
нам не хватило нужных слов
Мы расстаемся, чтобы сохранить неприкосновенный запас счастья. И тогда любовь не только не иссякнет, но продолжится где-то и повторится. «Съеженные сердца» раскроют свою настоящую силу.
Чтоб было глупо все, как было,
и, не растрачивая пыл,
чтоб я всю жизнь тебя любила,
чтоб ты всю жизнь меня любил.
Она и сама не знает, какая сила заставляет сжигать мосты и выстраивать новый
путь, не боясь, что на ее «распутьице» — перекрестье
дорог подстерегает еще и русское бездорожье, грязь, непроходимые места. Дар
интуиции, дальновидения… Не потому ли в творчестве
автора «Житейского моря» интеллект и чувство вступают в равновесные
соотношения?
Лирико-философские нити Надежды Кондаковой прихотливо
разветвляются, но вырастает крепкое метафизическое дерево. А в конце, как гриб
под березой или крупная ягода, перед читателем порой является новость иной
природы — парадокс. Крутой поворот, пируэт или даже остановка. Здесь возникает
ощущение, что автор как будто только что очнулся и
проговаривает на границе сна и реальности самую суть сновидения, может быть, и
ему пока до конца неясную.
В концовки стихотворений Надежды Кондаковой можно
вслушиваться как в самодостаточные афоризмы: «Вены
вскрывает храм, но происходит — свет./ Семя бросает вор, но вырастает — сад»;
«Нас время найдет и отыщет./ Нас много. Нас может быть нет»; «О, жизнь, в тебе
есть что-то птичье,/ особенно — когда зима»; «…сердцем, словно манною
небесной,/ я кормлю отчаянье и ночь».
Как видно уже в этих примерах, в поэтику нашей современницы изящно вплетены
аллюзии и реминисценции из небожителей Серебряного века: Цветаевой, Пастернака,
Ахматовой, Гумилёва. Образы видоизменяются, а их адресация нередко расширяется,
дорастая до гиперболы. Начиняя говорить о сугубо личном,
Надежда Кондакова порой заканчивает думой о судьбе
потерянных поколений или вовсе отправляет послание в неограниченную рамками
заоблачную глубину, как шарик в небеса.
Философия максималиста? Возможно. Ее идеалистичное — вернуть Творцу все, что он
дал, до единой крошки тела, чтобы душа округлилась, пусть и обуглилась. Но
сначала, как перед исповедью — вспомнить все: «В душно-безмерную/ память
возвращаю/ наши дни над бездною,/ наши невзначаи».
Цвета и запахи сада наполняют книгу Надежды Кондаковой
и удачно ее завершают, смешивая и приводя в равновесие силы отчаяния и тихой
радости.
Гортензии — это ее хризантемы из известного романса, цветы-символы, которые не
«отцвели уж давно», а зеленью своей напоминают о юности и свежести, о вечно
обновляемой природе и бессмертной душе…
Намокли гортензии в нашем саду,
пригнулись к земле виноградные лозы.
За слезы любимых мы будем в аду,
за эти горючие, честные слезы.
А вот как начинается другое стихотворение из книги:
Зеленоваты без претензий,
почти уже в осеннем гриме,
ажурные шары гортензий —
гидрангий, как сказали б в Риме…
Недаром поэт вспоминает древнее имя загадочных цветов: текучая и зыбкая
субстанция воды идеально подходит для заговоров и отражений, для мысленного
плавания из мира реального в мир потусторонний, для переклички земного и
небесного… При определенном составе почвы
цветы-хамелеоны гортензии, как известно, приобретают пронзительно голубой цвет неба и воды.
Через цветы, деревья, птиц поэт познает бытие, чтобы потом на том же языке
листьев и камней объяснить каждое событие. Надежда Кондакова
взрастила свой говорящий сад цветов и символов. И не одни лишь гортензии нежно
прислонили головы к ее деревянному дому в Переделкине…
«Ты говоришь: не плачь, еще не время…» В этом стихотворении о любви, стоящем на
одном развороте с «гортензиями», обжигает слово «рот». Не губы, не уста —
именно рот. Одно слово — и весь трагизм земной жизни, в которой люди стареют и
умирают, в нем, как в алой бездне, отразился. Рот здесь похож на розу, красную,
жертвенную, сорванную для любимого, чтобы в беде болезни порадовать его цветом
страсти.
…Но желтый лист тебя целует в темя,
Целует, как Иуда, как палач.
«Подлые объятья» осени неотменимы, но огонь
женской любви словно перечеркивает цвет увядания — красный побеждает желтый: «Я
крашу рот и поправляю платье,/ чтоб на меня и ты без слез смотрел».
Уже другой, более зловещий, смысл цвета измены и расставания пытается разгадать
поэт в стихотворении «Желтый дом», впиваясь памятью в «облупленные серые
колонны» больницы, вдыхая снова «дух белой хлорки и одеколона». Тут время
убивает ее родного человека не естественной убывающей силой, а методом
изощренно устроенной, губящей душу, практики ледяного равнодушия и неприятия
ранимой души певца.
Время-кляп, время-цыц… Это
оно все вокруг, даже свет, делает убогим. Лишь белому снегу, который ни в чем
не виноват, героиня позволяет себя утешить намеком на будущее покаяние и
отпущение…
Но за окном — не снег, а канифоль
для скрипок нас прощающего Бога…
Следом идущее стихотворение, посвященное памяти первого мужа Надежды Кондаковой, поэта Бориса Примерова, четко обозначает рамки трагедии:
Маленький личный ад,
или большой — эпохи?
Глянешь в сердцах назад:
слезы — как скоморохи.
А впереди того
хуже и беспросветней.
Не подтвердить родство
Ни бакшишом, ни сплетней.
Так вот и бесперечь
тащатся, цуг за цугом,
память моя и речь
с неродовым испугом.
От земного — к божественному, от материального — к
неосязаемому…
Земная любовь поэта словно перетекает в изменчивые лики природы, как бы
отдаривая ту символическую ветку шиповника. «Какие жары
и какие морозы по коже/ ходили, когда ты меня
целовал!» — вспоминает героиня Надежды Кондаковой на
месте прежнего свидания в стихотворении «Две белые кофточки с юбкою узкой».
Что осталось здесь от прошлого?.. Не стала ли эта светлая пустота просто иной
формой любви?
И вот я стою у скамейки, и нежно
Сам пух с тополей облетает с меня…
Женская нежность обратилась в пух, почти лебединый, а те нежданные «жары»
страсти вселились, быть может, в яркие цветы под названием жарки, быстро
вянущие в срезанном виде, но долго-долго ублажающие взор на свободе леса или
степи.
В этих «гордо страдающих» строчках не сыскать бабьих
слез, тем более истерики покинутой женщины в духе: «Мой милый, что тебе я
сделала?!» В сдержанном тоне поэта — смирение и мужество, великодушие и
прямота, благодарность любимому и восприятие чувства как дара небес. А как по-блоковски драматично звучит концовка стихотворения
«Письма»: «Твои письма лежат на столе./ Как бесстрашно я к ним прикасалась!»
Правда же, ее сюжет перекликается с финалом известного со школы шедевра «О
подвигах, о доблестях, о славе…»: «Твое лицо в его простой оправе/ Своей рукой убрал я со стола»?
В поэтическом саду Надежды Кондаковой, прибранном
«столетие назад/ столетие вперед», растет себе потерянное время и происходит
скрытое движение. Почва и растения подернуты туманом, что рассеивается перед
внимательным взором.
Взглянем снова на древнюю гортензию. Этот цветок и сам по себе многоцветный,
свою истинную радугу скрывает от глаз под землей, ведь корень его семицветный.
Возможно, такой цветик-семицветик обещает своему
владельцу выполнить все его семь желаний, но не в этом грубом видимом
пространстве.
Удивительные цветы. Вместо лепестков у них чашелистики, и плодов они не дают,
хоть и привлекают насекомых. Гортензии словно приглашают отрешиться от всего
земного и испить чашу божественного нектара. По преданию именно эти цветы
падали с неба во время рождения Будды. Существует и легенда о том, что голубая гортензия хранит мысли последних людей с далекой
планеты, призывающие нас беречь мир на Земле.
«У кого ты училась? У слова»
Садовая символика Надежды Кондаковой не сразу
раскрывает лепестки смыслов, но, безусловно, работает на подсознательном уровне.
В стихотворении «Другое окно» акации, как мне кажется,
выполняют роль антипода окна, окна, вывернутого наизнанку, чья цельность
нарушена путем замены буквы «о» на «а». Гирляндами листьев своих акации
символизируют фонтаны и брызги. Это и вода, и разбитое
стекло…
«Река времЯн реки времен не легче», — констатирует
поэт в следующем стихотворении, разворачивая затем еще более ужасающую картину
коллективной кармы в разрезе («Смерть рыбы»), находя в себе силы с надеждой
всматриваться в дно: «пусть близорукий свет нахлынет с высоты,/ и сквозь
компост веков, сквозь судороги глины/ малек найдет подземные пласты».
Сад нужно возделывать, а не разорять. Без пафоса и театральности. И сад души, и
сад страны…
Ты говоришь — совок,
А я твержу — лопата
И мерзлая земля, и тачка и кайло…
И матушка моя ни в чем не виновата,
И твой отец-троцкист — не мировое зло.
Нам родина дана
Одна — страдать и плакать.
Как Тютчев завещал,
Как Фет приговорил.
Она внутри — орех,
Она снаружи — мякоть.
И горе у нее: «Там человек сгорел».
Сад — пограничье между мирами. Он таит в себе ад земной жизни и прообраз рая. Поэтому и покинувший его садовник жив.
…А время в плоть безжалостно одето,
а плоть цветущей яблони горька…
и два тысячелетья до рассвета
щеки едва касается щека…
Борис Примеров запечатлел в стихах эпоху. Сын Бориса и Надежды Кондаковой Фёдор успел подготовить к печати книгу отца «И не целованным умру я». Свои сады возделал атомщик и писатель Владимир Чепкунов, которому его спутница Надежда посвятила стихотворение «Сад»:
…В кругу каких куртин,
жасминов и вейгел
твой точный ум кутил,
твой дивный дух летел
столетие назад,
столетие вперед —
отчаянно и смело
тобою прибран сад.
И лишь Господен взгляд
оценит это дело.
В новой книге Надежды Кондаковой бурлят и
волнуются стихотворения казалось бы недавно отгоревших
десятилетий XX-го века и начала века XXI-го, но их спектр действия гораздо
шире: как говорится, есть припуски на швы…
Доктор филологических наук и поэт Вера Зубарева в своей статье «Тайна сада»
(«Нева» 2014, № 8), посвященной анализу стихотворения Беллы Ахмадулиной «Есть
тайна у меня от чудного цветенья…», убедительно показывает, как много зависит в
нашей духовной жизни от садовников слов, как усилиями поэта даже утраченный
после языковой реформы «ять» может быть «возвращен цветку пчелой —
носительницей Божественной «сласти», одним из символов Богоматери в
христианстве».
Не исключено, что роль таких волшебных пчел в лирике Надежды Кондаковой играют как названия растений и деревьев, таящие
в себе евангельский смысл (черешни, черемуха, яблони, виноград), так и
вкрапленные в текст забытые, устаревшие слова («тлетворной красоте», «во время
Оно», «за глухим кринолином», «полушник», «лафет», «поятой», «фимиам», «десницы», «уста», «кипень») или слова с
несовременным ударением («до тОшности», «любОви», «музЫка»).
Старомодными нитями и потайными стежками автор скрепляет исторические века и
наполняет сад ароматом «золотой» христианской Руси и звуком ее бубенцов. Он сам
опыляет цветы своих миров, ибо «поэт», по определению Тимура Зульфикарова, «это пчела загустевшая, задремавшая в струях
медовых».
Любая птичка в саду пиита гостья не случайная:
У кого ты училась? У слова.
У синички, зашедшей в тетрадь.
Жить училась — у болиголова,
у Владимира-свет-Соколова
и у Блока потом —
умирать.
Неизменно бережно и ревностно Надежда Кондакова,
образно говоря, собирает буковки из Евангелия, складывая из них лодку, ковчежек спасительный, чтобы невредимо доплыл он до родных
берегов по бурному «житейскому морю».
С болью ей приходится констатировать: «мимо нас прошумели шумеры/ и гомеры прошли стороной…»; «… и четыре Евангелья
даже —/ стороной, стороной, стороной».
«Когда топор ударил по Распятью/ и клубом стала тишь монастыря…» В этом
стихотворном зачине уже очень много смыслов. В слове
«клуб», заключены и дым отечества, и облака, и угар советской самодеятельности,
заглушившей колокола.
Но не смотря ни на что, Надежда Кондакова
верит в возможность торжества человеческого братства. Сдержанно и четко поэту
удается передать, как самоотверженно русский народ отдается и вере, и неверию:
«От ночных черешен в школьном сквере,/ от рыданья праздных аонид/ долог путь к
неверию и к вере,/ и по обе двери — кровянит».
Страсть человеческая должна утратиться, иссякнуть, выйти в дым и прах, во имя
страстей Христовых. Автор книги «Житейское море» убеждает себя и нас, что сила
искусства заключена «только в вере слепой, побеждающей чувства,/ только в силе
страдания там, на горе…».
Упорный, ежедневный, ювелирный труд души, о котором не споешь, не спляшешь. Это
тише тайной слезы.
Каких читателей ждет Надежда Кондакова? Нет, не «глотателей тюри и каши». «Где-то в дебрях страны» ей
видится «мечтатель», «просто сын тишины». Пониматель
души, пусть неловкий, но живой. И я уверена, он уже
появился.
Зульфия АЛЬКАЕВА