(о поэзии Иосифа Бродского)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2015
Мария НАПРИЕНКО
Поэт. Родилась в 1985 году в.Новосибирске. Выпускница
Литературного института им. А. М. Горького. Публиковалась в
«Юности», «Литературной гостиной», «Дне литературы», «Крещатике»,
«Истоках», «Росте», сборнике стихов «И вновь, как по законам волшебства,
рождаются стихи…». Автор и исполнитель песен, автор поэтических
переводов с итальянского языка. Живет в Санкт-Петербурге.
Божественная сущность
В этом году Иосифу Александровичу Бродскому исполнилось бы 75 лет. Судьба
поэта уникальна, как и его творчество. Отчасти потому и хочется обратиться к
теме Бога в поэзии Бродского, к отношению поэта к Божественному началу и к
религии, к восприятию Бога поэтом и к таланту поэта, выступающего во многих
своих стихах проводником веры.
Даже не принимая во внимание ответ Бродского на суде над ним в 1964 году,
исходя только из его произведений, можно сделать вывод, что писатель был
верующим человеком. Если же учесть и сказанное им на суде, то Бродский не
только верил, он знал, что высшие силы существуют, и Бога он считал той самой
силой, под руководством и посредством которой он осуществляет свое призвание,
то есть пишет.
В своем творчестве, в рассуждениях о Боге Бродский достаточно прост, но и
уверен в использовании религиозных терминов. Через большую часть своего
творчества поэт проносит философские размышления обо всем, чего только мог
коснуться Всевышний.
Поэт не только напрямую говорит о Божественном присутствии уже в ранних своих
стихах, но и говорит об этом довольно часто, говорит с любовью и благоговением.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
(«Сретенье», март 1972)
Бродский видит Божественную сущность во всех людях, очевидно, намекая на то, что каждый из нас является, как минимум, посредником, проводником в исполнении замыслов Вселенной. Каждый сам вершит свою жизнь и тем самым является подобным Богу. В этой точке зрения для нас теперь нет ничего нового. Но индивидуальность и новаторство языка Бродского делает всем известные постулаты по-новому литературно, поэтически звучащими, а этот язык не жалеет жесткости и прямоты в преподнесении главного выстраданного поэтом знания.
Каждый пред Богом наг,
жалок, наг и убог.
В каждой музыке — Бах.
В каждом из нас — Бог.
(«Стихи под эпиграфом», 1958)
Пока поступки человека не станут соответствовать нормам духовных ценностей, человек не станет полноценным и самодостаточным, он не будет находиться на должном уровне развития, а соответственно, и не сможет постоянно пребывать в состоянии радости, но будет нести в себе чувство стыда и собственной ничтожности. И потому вера не просто нужна — она необходима каждому посланному в материальный мир. И именно вера — главный критерий порядочности.
…и сами мы вряд ли боги в миниатюре.
Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,
выси и проч. брезгают гладью кожи.
Тело обратно пространству, как ни крути педали.
И несчастны мы, видимо, оттого же.
(«Римские элегии», 1981)
Идеи о том, что Богом наполнено все сущее, поэт пронесет через всю свою творческую жизнь. Рисуя и рифмуя признаки времени, сливаясь с этим временем, приходя в поэтическое исступление от собственного вдохновения, Бродский принимает все предлагаемые жизненные обстоятельства. Он способен раствориться в них, чтобы слиться с Богом, чтобы стать еще преданнее ему и тем самым заслужить богоподобность.
И по комнате точно шаман кружа,
я наматываю, как клубок,
на себя пустоту ее, чтоб душа
знала что-то, что знает Бог.
(«Как давно я топчу, видно по каблуку…», 1980–1987)
Бог находится не только внутри каждого человека, но и внутри всего, что человека окружает: Бог внутри каждой вещи, внутри каждого события, каждого природного явления, внутри каждого звука — он пронизывает и питает все.
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Деревня здесь — то место, где по определению больше открытого и чистого
пространства, населенного людьми, которые единственные обладают сознанием и
разумом, посредством которых имеют возможность оценивать и благодарить
данность.
Само деревенское пространство и его жители намного меньше горожан испорчены
современной цивилизацией, информационностью, прочими атрибутами набирающего
обороты мирового прогресса. И потому все в деревне гораздо ближе к Богу. Божья
святость касается всего, чем окружен и с чем сталкивается человек. Бог честен и
справедлив. И все для него равны и одинаково любимы.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
Ничего нового Бродский не приписывает Богу, но своими стихами подчеркивает
значимость и силу веры, он усиливает эту веру и, пусть даже не специально,
распространяет ее.
Бродский ставит атеизм перед фактом существования Бога, какое бы имя Богу ни
приписывалось религиями. Будь то даже всего лишь законы физики, энергия и ее
обратимость.
Для Бродского живущий в реальном, осязаемом мире, пользующийся материальными
ценностями, способный созерцать и, более того, наслаждаться, в первую очередь,
естественными природными явлениями, исконной красотой бытия человек, какого бы
вероисповедания или религиозного течения он ни был, не может отрицать некоего
общего начала, исходной силы всего этого.
Возможность же все это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту.
(«В деревне Бог живет не по углам…», 1964)
Говоря о Боге вообще, Бродский все-таки опирается именно на христианское мировоззрение.
В холодную пору, в местности,
привычной скорее к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности,
более чем к горе,
младенец родился в пещере, чтобы мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
(«Рождественская звезда», 24 декабря 1987)
Но и религиозная конкретизация не меняет сути отношения, понимания и
преподнесения веры Бродским. Бог для него — это все, что есть вокруг, это весь
бесконечный мир со всеми его составляющими и причинно-следственными связями.
Бог не только во всем, о чем возможно подумать. Бог и есть это все.
В разные годы Бродским написано несколько Рождественских стихов. Как говорил
сам поэт, он любил побаловать себя написанием под Рождество стихов,
приуроченных к великому празднику.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
(«Рождество», январь 1964)
В некоторых строках с данной тематикой открыто присутствует немалая ирония, острый и особый авторский юмор, что может показаться верующему человеку неуместным, но, с другой стороны, если данные поэтические характеристики и несут в себе яркую насмешку, то как раз над теми, кто не понимает, недопонимает или не искренен по отношению к вере, к своим религиозным взглядам, к христианским символам, к понятию греха и к подлинному знанию о греховности.
Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет — никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.
(«24 декабря 1971», январь 1972)
Тема Бога и человека и их сопоставления служит лейтмотивом многих
произведений Бродского, не только конкретно затрагивающих Всевышнего или
религию. Сам язык стихов поэта изначально устремлен куда-то в вечность, и этот
язык априори содержит глубину и значимость всего происходящего.
Часто Бродский абсолютно осознанно соглашается на страдания, как будто ему
нравится усиливать свои переживания и боль написанием стихов, где он искренне
радуется настоящему моменту, потому, может быть, что знает, что бывает еще
хуже, еще тяжелее, или, как это ни банально звучит, уверен, что все перемены
только к лучшему.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него будет раздаваться лишь благодарность.
(«Я входил вместо дикого зверя в клетку…», 24 мая 1980)
Смирение, которое иначе как христианским назвать нельзя, звучит в поэзии Бродского неоднократно. Принять событийный ряд жизни, во всем видеть духовный опыт, позволить Господу повелевать и — благодарить Его…
Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все…
(«Римские элегии», 1981)
К поэзии Бродский относился как к Божьему промыслу. Именно через человека, наделенного речевыми способностями, Бог несет истину в мир, в эту «глухонемую Вселенную».
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос —
Бог сохраняет все; особенно — слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
И именно в устах поэта эта истина обретает свою совершенную по красоте, художественности и одухотворенности форму. Стихи обладают бьющимся сердцем, пульсирующими нервами, светлой и незапятнанной душой — они посредством языка, посредством поэтической речи позволяют Вселенной и человеку вступить в диалог, узнать, понять и обрести друг друга.
Затем что жизнь — одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
(«На столетие Анны Ахматовой», июль 1989)
Откровением и настоящей исповедью в духе Бродского является его
стихотворение «Разговор с небожителем» (1970). Это и есть главное и
аргументированное доказательство безоговорочной веры поэта, через поэзию
обретающего смысл в душевных муках. Это вера поэта, терзающегося своим
мастерством, саморазвитие которого он не способен остановить или заглушить, но
которое в итоге создало поэтический мир нового интеллектуального уровня. Это
поэт, который невольно и вольно действует заодно с Господом, какие бы вопросы и
какие бы раны при этом ни оставались открытыми.
Поэт кается в своих грехах на земле и, обессиленный своим неумолимым даром,
кроме которого ничего в себе не знал, обращается к
Всевышнему с просьбой забрать назад этот дар.
…тебе твой дар
я возвращаю — не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
(«Разговор с небожителем», март-апрель 1970)
В этом стихотворении вера постоянно испытывает сама себя. Здесь она не
находит диалога с Богом, не слышит его ответов, бросается из крайности в
крайность, но под сомнение существование Бога и его могущество все равно не
ставит.
Ни ссылка, ни травля, ни печаль, ни горечь, ни одиночество, ни ощущение брошенности Богом не зародили в Бродском сомнения в том,
что Бог есть. И вера в него оказывается для Бродского выше конфессиональных
ритуалов и выше довлеющей над сознанием реальности.
Поэт не заискивает перед Богом, он беспощаден в формулировках мыслей, но, так
часто поднимая в своей поэзии тему неизбежности смерти, он сохраняет знание о
том, что все контролируется свыше, и после ухода из земного воплощения всех
ждет «царство Божье».
А тень моя, перекрывая свет,
там, за спиной, уходит в царство Божье.
(«Моя свеча, бросая тусклый свет…», 1965)
Каясь в своей греховности, уличая себя в унынии, коря себя за него, Бродский видит мерилом всего исключительно Господа. Он видит его в дне, в ночи, в огне, в снеге, в боли, во снах, в весне… Но только не может до него достучаться, не может с ним заговорить — он не имеет на это права по причине своего несовершенства, которое неисцелимо. Он любит своего Бога, хоть и измучен своей беспомощностью.
…И уже
ни к высокому слогу,
ни к пространству, ни к Богу
не пробиться душе.
(«Март», 1965)
Поэт касается и вопроса об одиночестве Бога. Господь представляется Бродскому странником во Вселенной, в вечности, в безвременности. И этот странник ищет земной приют в человеческом обличье. Этот странник нуждается в любви и понимании ближнего своего, как нуждается в этом каждый человек. И как должно быть больно этому страннику от осознания и чувства всеобщего одиночества, вызванного, возможно, всего лишь нежеланием находить друг друга.
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстоянье: бездомный в бездомном.
(«Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…», 1989)
За то Бродский и извиняется. В том он и чувствует себя виноватым. Его одиночество и тоска оказались непреодолимы ни реальностью, ни обществом, ни стихами. Но в этом он упрекает только самого себя. Он просто не нашел пути обретения полного счастья в подарке жить… И, похороненный после смерти по воле обстоятельств на протестантской части венецианского кладбища, еще совсем молодым Бродский беседует с Богом, как принято именно в евангельском вероисповедании, прося прощения, без посредников и — один на один…
…в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
— Прости меня.
(«Литовский дивертисмент», Томасу Венцлова, 1971)