(о поэзии Яна Шанли, к 60-летию поэта)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2015
Давным-давно, когда я был студентом Литературного института им. Горького и
писал плохие стихи, я впервые услышал имя поэта Яна Шанли. О нем ходили байки,
будто бы сам Арсений Тарковский в последние годы своей жизни заметил молодое
дарование и пригласил к себе в гости, для задушевного разговора. Не знаю,
правда ли это, но мои руководители семинара Евгений Долматовский и Игорь Волгин
ставили мне в пример Яна: дескать, ненамного тебя старше, а посмотри, как пишет… Вот и не чаял я в сердцах, что когда-нибудь дорасту до
понимания того, о чем это он…
Перед каждым поэтом стоит почти бессознательная, но оттого не менее грандиозная
задача: как соотнести красоту, переполняющую душу художника, с «грязью мира» —
теми цветами зла, которые произрастают в окружающем нас пространстве в любое
время и на любой почве. Нужно не просто «допустить» жизнь в свои произведения,
— во всех ее проявлениях, — нужно, сохраняя нерв и достоверность,
«облагородить» поэзией диссонансы, которыми пестрит наша жизнь. Мне кажется,
Яну Шанли удается это во всей полноте: он нисколько не боится «черновой» жизни.
Однажды я повстречал его работающим на овощном рынке; всюду, даже на войне, он
ищет и находит поэзию. Поэзию свою, глубоко индивидуальную — и, вместе с тем,
общечеловеческую, понятную всем и каждому. И это — отнюдь не пушкинский «нас
возвышающий обман».
Душа поэта мало меняется со временем. Сколько бы мы ни кричали о том, что
кто-то застыл в своем развитии, а кто-то, наоборот, семимильными шагами
продвигается вперед. Все это — не более чем иллюзии. Поэзия — только дыхание.
Видение мира остается с человеком навсегда. Когда родился поэт Ян Шанли, он
очень сильно удивился, какой он маленький по сравнению с мирозданьем, и, в то
же время, какой он большой, даже в сравнении с той же Вселенной. Парадокс? Этим
был озадачен еще Паскаль, который стихов никогда не писал. Часто говорят о том,
что человеческая душа — потемки. Но стихотворец, как правило, не скрывает свою
душу. Иногда он как будто нарочно «проговаривается» о том, о чем, с житейской
точки зрения, лучше бы промолчать, подобно Пифагору, дававшему многолетний обет
молчания. Но тогда поэт лишится своего самого драгоценного достоинства —
искренности. Каждый истинный поэт стремится (часто сам того не сознавая) к
максимальной правдивости в изображении своей души. Говорят, что мы приходим в
этот мир голенькими — и такими же из него уходим. То же самое, но еще в большей
степени, можно сказать и о поэтах. Поэт настолько «открыт» в своих стихах, даже
если мир его — сложен, что знатоку не составит труда «дешифровать» в его
стихах-откровениях реально происходящие в его личной жизни события. Поэтому
такого рода лирика, безусловно, требует от человека не только смелости, но и
мужества. Потому что это — своего рода душевный эксгибиционизм.
В ранних стихах Яна, несмотря на «восточную» составляющую, бросается в глаза
избыток логики, конструктивизма — того, что мы в просторечии называем
драматургией стиха. Стихи же более поздние написаны словно бы на одном дыхании;
словно автор просто не знает, чем же он кончит свое повествование. Можно
сказать, что в какой-то момент у Яна произошел перелом к более импровизационной
поэзии. Можно много спорить о том, насколько в поэзии нужен разум. «Горе — от
ума», — как-то обмолвился один русский классик. «Поэзия должна быть, прости Господи,
немножко глуповатой», — вторит ему другой отечественный корифей. Когда два
умных человека говорят одно и то же, это уже почти истина в последней
инстанции.
Итак, поэзии ум противопоказан. Нет, пожалуй, все-таки не ум. Скорее, эрудиция,
избыток того, что мы называем культурой. Необходимо искусство забвения того,
что ты прочел — и переварил как духовную пищу. Только так ты сумеешь очистить
себя от напластований сказанного твоими предшественниками, обрести чистоту
собственного голоса. Яну Шанли это удалось. Когда читаешь его зрелые стихи,
возникает ощущение, что до него на земле еще не было поэтов. Некоторые назовут
это примитивизмом — и будут правы. Но это не примитивизм Маугли. Поэт долго жил
одиноко, вне своих собратьев по перу, в чуждом ему окружении. Помню, однажды
заехал я на московский рынок «Эмерал» купить арбуз. Восточного типа продавец
свесил мне товар. Что-то в его лице показалось мне знакомым…
В машине у меня были свои ручные весы — и я на всякий случай решил
проверить, правильно ли продавец взвесил мне арбуз. Оказывается, мой арбуз
весил на полтора кило меньше. Я уже закрыл машину и хотел
было поругаться, когда вдруг вспомнил имя продавца и где я мог его
раньше видеть. Это был Ян Шанли, мой однокашник по Литинституту и коллега по
цеху поэтов! Надо же, как тесен мир! Всякое желание ругаться тут же отпало. Мы
охотно познакомились — и потом крепко подружились. Я узнал, что Ян торгует на
рынке, чтобы содержать семью, так как поэзия кормит плохо.
Поэт сумел сберечь свой язык, выпестовав его до импровизационности. Это —
своеобразный поток сознания, когда стихотворец удивляется миру, и мир, в свою
очередь, удивляется тому, что в нем живет такой поэт. И предметы, наполняющие
этот видимый поэту мир, казалось бы, столь разрозненные, разношерстные в реальной
действительности, под его пером становятся прекрасно взаимосвязанными. И с
нами, читателями, происходит странная метаморфоза: эти предметы становятся
ближе нам и роднее — благодаря тому, что о них упомянул поэт. Никто так остро,
как поэт, не чувствует своего срединного положения между величием и
ничтожеством, но Ян, как никто другой, не умеет блюсти эту золотую середину.
Золотая середина у него способна раскачаться, как маятник, чуть ли не до самых
полюсов — и в этом он настоящий последователь великого Паскаля.
Безусловно, поздний Ян, с его духовной импровизационностью, несколько
проигрывает Цветаевой и Ко в разнообразии стихотворной
ритмики. Но он нисколько этим не озабочен и не удручен. Есть уровень сознания,
на котором недостатков не существует. Они — не более чем продолжение наших
достоинств. Приобретения — оборотни потерь. В стихах Яна, как правило,
отсутствует четкая тематика, но это — тоже одно из неочевидных достоинств: «не
всякий может ни о чем писать с присутствующим слухом».
Это далось поэту тотальным освобождением от всякой литературщины,
групповщины — всего, что у живого поэта вызывает, по меньшей мере, недоумение.
Вот что неожиданно мне пришло в голову: ранние стихи Яна, безусловно, «не
хуже», но над ними довлеет какой-то спертый дух сделанности, иногда нарочитой
монументальности, идущей, очевидно, от литинститутского воспитания… Например, мне трудно представить себе позднего Яна,
пишущего сонет…
Вообще, движение как таковое в его стихах обнаружить сложно; в них больше —
неподвижности, это словно бы японские танки, у которых не строки, а траки… Ян
где-то обмолвился, что пора бы и душу, как уголь, «выдать на-гора». Но мы не
найдем у него «визитных карточек», программных стихотворений и вообще
стихотворений-памятников, по которым обычно и запоминают поэта. Его метод «на-гора» — от противоположного: ему претит всякая
законченность, завершенность, досказанность; стихотворение — как глыба
размышлений, зато он не прочь, чтобы читатель сам дополнил его стихи своими
размышлениями.
Стихи Яна Шанли всегда можно распознать среди других строк по нежности и
легкости. Они воздушны, как падающее перышко. В последнее время Ян выработал
очень странную манеру письма: он притворился, что «плохо» говорит по-русски.
«Плохо» я взял в кавычки, потому что лексически язык Яна Шанли сказочно богат.
Но он пишет так, как будто владея всей энциклопедической широтой этой лексики,
совершенно не умеет правильно строить предложения. Никто так до него не писал.
Может быть, только Рильке — в своих опытах на русском языке. «Высокое
косноязычье тебе даруется, поэт».
Безусловно, стихи Яна Шанли не совершенны. Есть поэты, превосходящие его по
разнообразию содержания и мастерству. Как ни странно, суживает тематику и
ритмику стихов Яна Шанли… состояние благодати, в котором пребывает поэт во
время своего полета. Но кто сказал, что «благодатная» поэзия уступает поэзии
расхристанно-трагической?.. Дух легкости водительствует поэзией Шанли. Это не
то же самое, что легковесность — поэт умеет даже камешек, неожиданно
оказавшийся в его руке, ощутить как осязаемое прикосновение Вселенной… Это — поэзия из… ничего. А из чего же, позвольте вас
спросить, она должна быть? Из сора случайных записей на клочках бумаги? И еще
вот что поражает в его поэзии: своеобразный «китайский» пантеизм —
сопричастность всему живому на планете. Поэт не противопоставляет себя ничему в
природных явлениях — наоборот, он ощущает себя своеобразным
виртуангелом происходящего.
Полное отсутствие «мяса» — плотности языка, «навороченных»
метафор — бесхребетная она, что ли, его поэзия? Сотканная
из воздуха? Но тогда откуда же это щемящее чувство истинности слова? Наверное,
это своего рода антиавангард, антимир, как выразился бы Андрей Вознесенский.
Новаторство, природа которого враждебна современному авангарду. Отсутствие
всякого рода умствований. Родниковость. Безыскусственность. Чистая поэзия, но
не в смысле «поэзии для поэтов». Поэзия, по Яну Шанли, это — небесная
неуловимость, сотканная из лучей слов. «А поэзия — дыхание возле щеки и
бабочка, которая только что была…» Поэт мало склонен к символизму, у него
символы, даже если и проскальзывают в произведении, то — как правило, случайно.
Наверное, если уж сравнивать с поэтами нашего Серебряного века, то ближе ему
окажутся акмеисты, так любившие не законсервированную жизнь.
Герой Яна Шанли соединяет в себе «нормального» русского человека, который любит
животных, природу, семью, Родину — с человеком космическим, связующим все эти
святые понятия в одно прекрасное чувство радости пребывания на этой грешной
земле. Иногда создается такое ощущение, что кто-то другой говорит языком поэта
— не он сам, а все те предметы, что встречаются ему по пути. Он почти
обезличен, на грани отказа от своего имени. У него как-то ничего ничему не
противопоставлено, нет этой хваленой диалектики, борьбы и единства
противоположностей. Жизнь и смерть сосуществуют, в разных пропорциях — и не
думают враждовать между собой. А главное — времени нет! То есть оно есть, но по
нему легко можно путешествовать в любую сторону. И это — состояние вечности.
Ян Шанли пытается восстановить высокое звание поэта — во всем величии,
сопутствовавшем ему на протяжении двух последних веков русской поэзии. Он
постоянно ассоциирует себя с Родиной, с церквями; он даже говорит, что, может
быть, от его стихов люди получат спасенье… Одним из самых
удивительных шанлианских стихотворений является молитва об укреплении частей
самолета, который летит в небе над пропастью. Тут уже поэт обращается в ангела,
который, пролетая на одной высоте с самолетом, заметил в нем неполадки и
пытается на лету их исправить: «…точно я им Родина летящим…»
Если быть не ангелом из воска
То скорее за душу возьмет
В небесах белесая полоска
Впереди которой самолет
Он летит над пропастью а пропасть
Расстоянье с неба до земли
Господи держи его за лопасть
Укрепи подкрылки и рули
Стружки убери из керосина
Сдунь с его дороги облака
За гражданку и за гражданина
Левая болит моя рука
Точно я им Родина летящим
И во мне волнуются за них
Нежности березовые чащи
И озера лилий золотых
Что еще важно понять в лирике Яна Шанли? — У него нет в произведениях ни
минора, ни мажора, точно все это — только вздорные выдумки поэтов-музыкантов.
Глубокая грусть — вот, кажется, самый сильный регистр его повествования, даже
когда он рассказывает о вещах трагических. Ибо, как поведал нам Фридрих Ницше,
«есть высоты, откуда трагедия перестает казаться трагической…» Видимо, герой
лирики Шанли уже взобрался на эти высоты. А еще вероятнее, взбираться на них
ему и не пришлось: он жил там всегда! В большинстве своих стихотворений Ян
Шанли несет свои строки как благую весть — и от этого они всегда радостны и
торжественны. И вот что еще важно: он словно бы и не творец — в нашем понимании
слова, а только медиум высших сил… Он, чьей поэзии «не свойственны» задачи,
словно бы пытается убедить себя и весь мир, что задача в мире у него все-таки
есть: перенести на читателей и слушателей ту благодать, которая его осенила — и
которой овеяны его лучшие строки…
В большинстве своих поздних стихов Ян будто бы боится быть мастером
слова. Помнится, современники ругали за корявость слога Льва Толстого —
дескать, если бы он потрудился исправить свои «корявости», то вышел бы еще
больший шедевр, чем тот, который в итоге у него получился. Бывают же такие
обиженные читатели! Стиль Яна Шанли местами тоже коряв — оттого, что язык у него
максимально приближен к разговорной речи и словно бы «стыдится» мастеровитости.
При подобной тяге к просторечию очень странно, что эти стихи еще и рифмуются.
Такое впечатление, что рифмовать Яну Шанли легче, чем просто говорить. Но от
этого получается огромный выигрыш: высокое косноязычие поэта-пророка. Говорить
умные вещи должно быть чертовски трудно, до заикания,
до мучительного подбора нужного слова. А многие поэты путем многолетней работы
над текстом делают из «тысячи тонн словесной руды» конфетку, преподносят ее
читателю, да еще и притворяются, что так у них и было с самого начала. И все
это — под разговоры о вдохновении, о «болдинской» осени. И благодарный читатель
с радостью глотает этот невинный обман.
У Шанли все не так. Он словно бы все время импровизирует — и не стыдится слабых
строчек. Пусть на них читатель немного отдохнет. Конечно, он может поправить
эти строки. Но совершенство навевает на него сон, а милые сердцу корявости
делают его произведения живыми. Это баловство Творца, который, завершив
Творение, оставляет, тем не менее, вроде бы ненужный и лишний кусок глины,
вроде рудимента: авось пригодится! Долго ли его стихи пребудут живыми, не знает
даже сам автор. И это хорошо: «нам не дано предугадать, как наше слово
отзовется»… Есть в стихах Шанли и некий уитменовский пафос, это тип такого
поэта-великана, который много на себя берет — но отдает, похоже, еще больше, и
поэтому проницательный читатель вроде бы на него не в обиде. На самом деле, Ян
выполняет очень важную миссию в жизни страны — словом своим доказывает нужность
и полезность поэта и поэзии для всех гомо сапиенс.
Стихи Шанли не перегружены культурой и цивилизацией — тем, чем особенно грешат
многие наши маститые поэты. Эти стихи просты, как одуванчик — но, подуй на
него, и его пушинки разлетятся во все стороны света. И не то, чтобы Ян Шанли
«впал, как в ересь, в неслыханную простоту» — его стихи произрастают, а
простота на это неспособна, потому что произрастающая простота — это уже
сложность.
Я люблю все что издалека
Нежно приближается ко мне
И смотрю легко на облака
Прислонившись прямо к тишине
У меня такая благодать
Разлилась в душе что за края
Начинает небо проливать
Щедро отворенная струя
Под рукою чувствую страну
От ребенка и до стебелька
Взором ухожу на глубину
Океан то будь или река
Вот лечу не я а стрекоза
И так странно ощущаю плоть
Словно бы через мои глаза
К миру обращается Господь