Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2015
Семён Крайтман,
«про сто так»
Иерусалим, 2015
Сразу сознаюсь, книгу невозможно читать, не попытавшись представить воочию каждую зарисовку этого сочинителя, не осязая или не зажмурясь от запахов, цвета, движений — предметов, мыслей и тел. Просто так уютнее, когда читаешь сборник стихов израильского русского поэта Семёна Крайтмана, у которой и название-подсказка: «про сто так». Книга вышла в 2015 году в Иерусалиме, издание Библиотеки «Иерусалимского журнала», и это своеобразный промежуточный итог творчества самобытного и интересного автора.
октябрь, дождь… как голова предтечи,
лежит на небе мертвая луна.
Про сто так и про двести — почти 190 страниц убористым кеглем сказочных и не очень историй, и одетых в стихотворную форму размышлений — о прожитом, о любви и странствиях по свету, о печалях-радостях, о родных местах там и здесь… В общем, «семь симеонов» на новый лад — в круговерти одной поэтической (и дай, Господь, чтобы длилась и длилась…) жизни и многих человеческих судеб, заплетенных в строчки и строфы.
в дыму елозил импортный винил,
шипя, из джезв вываливалась пена,
Рэй Чарльз не попадал иголкой в вену.
цвела шелковица,
был бесконечен мир.
У Крайтмана мир вообще телесно-предметен — можно и пощупать, и вдохнуть. Присвистнуть от байки на Привозе и усмехнуться казарменной шуточке, сбить дыхание встречным страстным взглядом или содрогнуться от жуткой фотопамяти львовских бесчинств 1941 года. Он не жонглирует твоими эмоциями, читатель, но беспощаден к своим — в каждом стихотворении, из любых лирических стратосфер, будь то самые нижние —
вокзальный буфет,
где щербатый пол
тоскливо и тяжело пропах
вареной капустой,
сырой крупой,
тамбурной случкою впопыхах…
или самые-самые из высших:
и небеса,
словно женщина,
в женской судороге
закрывающая глаза,
светлели, текли,
взлетали, преображались.
Инородное слово «реминисценции» весьма кстати, когда разбираешь вслед за автором обрывки обесцвеченных временем снимков последней четверти ХХ века — иной раз кровь так и ударит в лицо, когда приходит через строфу узнавание ситуации или ощущения.
не на радость живем,
да некому пришибить…
буде день, перенову
выстелит на покров.
Еще и неторопливый уральский ли, одесский говорок — дворовый и привокзальный — органично живущие в стихотворных строчках — моментальный эффект «дежа вю», а значит, принятия прочитанного совсем не на рассудочном уровне. Спонтанное течение поэтической речи — всегда отдельная удача, имея в виду, что умысел сочинителя рифмованных высказываний — скрыть сам этот умысел максимально искусно. Автору это удается замечательно. В его речевых ручейках — ни тебе валуна лишнего, ни топляка, торчащего где не попадя. Свидетельства, в первую очередь, громадной кропотливой работы над каждым стихотворным текстом, и во вторую — а лучше, заметим, наоборот — собственно поэтического дара.
хлеба мякиш катая пальцем костлявым по столу,
апостол Пётр говорит другому апостолу…
Мастер завязкиразвязки, поэт и в композиции своих произведений умудряется вшивать страсти, мыслине-однодневки, обобщения богатого житейского опыта, тонкие отсылки к поэтам других стилей и эпох, собственные словесные находки. И — размашисто, а иногда очень сдержанно — о сути поэзии проговаривается:
так удивительно —
в неискренних стихах
я слышу искренность и принадлежность к месту,
где ветру тесно от чужих фонем,
где все слова приводят в Вифлеем,
а их утрата — в город по соседству.
Вереница образов в стихах Крайтмана — пестрая и разноязыкая, этакий Вавилон в миниатюре. Библейские Исайя, Иезекиль и соседский Ерёма уживаются на одной странице в нехитром ночном сне. Шекспир через эпохи от Пирра и Приама запросто узнаваем в медитирующем нынешнем музыканте, либо писателе, либо… нуворише — так масти легли в колоде. Мифологический мир крайтмановских «штучек» прошивает читателя веками исторических аналогий, не отягощая, впрочем, заумным историзмом, а как бы предлагает этакий тур во времена и в себя, где пласты культурные перемежаются с совсем первозданно генезисными. Примечательно, что и сам Создатель в этой поэтической Вселенной может появиться то кошмаром «конопатого, злого Бога», то вот он уже «веселый Бог над теплым миром кружит/ и жаркими литаврами гремит». А иногда, наблюдая за нашими или чужими (Агасфера, к примеру…) житейскими передрягами, совсем уж по-свойски,
…Господь в это время
перетаптывается в облаках
и разводит руками:
«извини меня, так получилось».
Если впускаешь в себя сложенные в строчки и хорошо продуманные чужие мысли,
важен резонанс и сопереживание — только тогда эстетическое наслаждение будет
полным, и катарсис, может быть, случится. Это так же естественно, как восторг
разделенного чувства или унылость октябрьского дождя, как комок в горле у Стены
Плача или восторг неожиданного озарения. Нам в случае с Крайтманом
повезло. Талантливый и умный поэт делает все, чтобы каждая его строфа, да что
там — любая строка звенела в читательских голове и
сердце с нужной негромкой амплитудой.
«Для всех, кто жизнь живет издалека», понятны находимые в текстах во множестве
изящные метафоры — «дорожные знаки стоят, как на палочках леденцы», «жуют
февраль неспешные медузы»; незатасканные яркие образы — «и вот в себя творящем
падеже восходит город», «и по небу плетутся ангелы,/ как партизаны по болоту»;
и вполне философские эквилибры — «Чарльз Дарвин
убивает Одиссея и пишет про естественный отбор», или — «и надпись “Ladies”/ на гнилом общественном туалете,/ как улыбка
насильника,/ поцеловавшего жертву в губы».
Свободное парение то в мифической или библейской, то в грубой посконно-домотканной реальностях и
стратах — этим удачно «грешат» больше половины его стихов. Смею вас уверить,
заразная эта штука понравится и не отпустит читателя, пока не захлопнется книга
на самой последней странице. В удивлении, что вот ведь — уже и все… А может, в предвкушении взять и перечитать снова? Там еще
очень много любви и волшебства истинной поэзии.
Александр ПАВЛОВ