(о поэзии Анны Гедымин)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2015
Александр М. КОБРИНСКИЙ
Философ, поэт, прозаик, публицист, переводчик. Родился в 1939 году в городе
Запорожье. Жил в Днепропетровске (1944–1987). С 1987 года гражданин Израиля.
Редактор и составитель стихотворного сборника «Антология поэзии, Израиль 2005»,
Тель-Авив; вошел как автор в антологию поэзии «Освобожденный Улисс»
(составитель Дмитрий Кузьмин). С 1988 по 2007 издано 9 книг. Произведения
публиковались в журналах «Дети Ра», «Зеркало», «Алеф», «Слово писателя»
(Израиль); «Сичеслав», «Борисфен»
(Украина); «СловоWord»
(США).
Почему одни поэтические тексты, словно живые существа, заставляют нас возвращаться к ним, время от времени перечитывать и, наконец, сами по себе заучиваются, ввинчиваются в нашу память?.. И всплывают в труднейших стрессовых ситуациях — успокаивают и оказывают на нас благотворное воздействие?.. В этом ряду, как правило, оказывается целая плеяда именитых литераторов. Тем большее удивление вызывает современный поэт, тексты которого овладевают нашим мышлением.
Это предок мой на гнедом коне
Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.
Какой завораживающей силой привлекали меня эти строчки стихотворения Анны Гедымин, сходу я ответить не мог. И только после неоднократных самопроизвольного характера повторений этого стихотворения меня осенило. В еврейской традиции, когда умирает близкий человек (родственник) скорбящие разрывают одежду от ворота до самого сердца. И если предок Анны Гедымин устремился «за криком своим, разорвавшим ворот», то где же находится тот, по ком он скорбил? И кто же он, в той исторически конкретной реальности? Единственный ответ — это сам предок Анны Гедымин, это он в порыве самопожертвования и предчувствия своей собственной смерти летел в гибельном порыве вслед за своим голосом, знаково разорвавшим ему ворот силою скорбного предзнаменования. И, когда я осознал внутреннюю пружину этого стихотворения, мне вспомнились строчки поэта Ильи Маратовича Кричевского, погибшего на баррикадах Москвы в августе 1991 года:
Бездушный конь перегрыз удила,
Всадник рассек себе горло,
Линией смерти рана легла
От уха — до горизонта.
Кстати, единственный поэтический сборник Ильи Кричевского был издан посмертно в 1992 году под названием «Красные бесы». И как же не упомянуть в связи с этим названием завершающие строки будируемого нами стихотворения Анны Гедымин:
Так — о боже! — что чувствовать я должна,
Если снится мне: красные входят в город?..
Попутно следует заметить, что Илья Кричевский и Анна Гедымин
поэты не только одного поколения, но и эпохи крушения известной тоталитарной
системы. Парадигма мышления этой системы ничем, практически, не отличалась от буржуазной. И там и здесь мышление опиралось на логику
третьего аристотелевского постулата: мы выбираем меж «да» и «нет» — третьего не
дано. Именно отсюда следует жесткость диктата: кто не с нами, тот против нас.
Интерес представляют в этом смысле и куда более древние постулаты — например:
кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет.
Илья Кричевский, в трагические дни крушения советской системы, будучи несколько
старше Анны Гедымин, выбрал путь самопожертвования.
Но Анна Гедымин, оказавшись моложе своего
героического современника, вынуждена была войти в постсоветский период «более
умеренно и мягче». Твердость позиции Анны Гедымин
заключалась в том, что она не изменила своей духовной сущности — осталась
преданной своему поэтическому призванию, хотя такая верность никаких
материальных выгод ей не сулила. Но, при этом, внимательное изучение ее
поэтических текстов говорит о последовательном с ее стороны отказе от
картезианской парадигмы. Логика, наблюдаемая в ее произведениях (бессознательно
выраженная), в корне иная. Рассмотрим на конкретных примерах, что это означает
и как это понимать.
Чтобы сделать наши рассуждения более доступными, условимся
часть текста, в котором поэт проводит идею первого своего отказа от чего
либо («ни то») называть «корпус 1», второго своего отказа от чего либо («ни
другое») — «корпус 2». И то, что она в итоге выбирает («третье») — «корпус 3».
Попытаемся окунуться в экзистенциальную сущность мышления Анны Гедмын, взяв в качестве отправной точки стихотворение «Жил-был
попугай…»
Корпус 1: Жил-был попугай
Большой попугай.
Говорящий, к несчастью, довольно редко.
Но однажды случайно открылась клетка,
И в чужие края улетел попугай.
Корпус 2: Жил-был воробей.
Смешной воробей.
Какой-то чудак заточил его в клетке.
Но упорхнул воробей и с ветки
Высмотрел в луже съедобных червей.
Корпус 3: Людям не спится.
Серы их лица.
Каждый надеется, что не забыт,
Что неожиданно в клетку влетит
Какая-нибудь сумасшедшая птица.
Если перевести это стихотворение на язык формальной логики, то оказывается,
что люди не очень-то скучают по попугаю, улетевшему из случайно открывшейся
клетки (корпус1), не скучают они и по упорхнувшему из
клетки воробью (корпус 2)… Людям, оказывается, важнее почти несбыточная
надежда, что в клетку влетит сама, без усилий с их стороны, «сумасшедшая птица»
(корпус 3). Именно эта надежда и держит на плаву. Был ли попугай («ни то»), был
ли воробей («ни другое») — не столь важно, поскольку этими «ни то, ни другое» могло
быть что угодно. Куда важнее — надежда на свершение невозможного.
Логические вариации стихотворения «Жил-был воробей…» не являются случайными. По
такой же системе отказа от категоричности («мы выбираем меж «да» и «нет» —
третьего не дано») явлен антиаристотелевский подход и
в стихотворении «А ночью над моим порогом…»
Корпус 1: А ночью над моим
порогом
Свои вздымают паруса
Не посещаемые богом
Густого цвета небеса.
Корпус 2: Кому хватило бы терпенья!
Вновь, до зари за полчаса, —
Ни звезд, ни ангельского пенья,
Одни вороньи голоса!
Корпус 3: Зовут в обугленную стаю,
Сулят лихое колдовство…
За что — я, может быть, и знаю,
А вот не знаю — для чего…
И в этом стихотворении, как и в предыдущем «Жил-был воробей…», мы наблюдаем элементы нового, поствременного мышления, тяготеющего к экзистенциальному отказу от жесткой системы выбора… В том числе и от къеркегоровского «или, или»… Ибо экзистенция этого философа исходила, в процессе разработки им философских положений, из генетических особенностей, присущих самому Кьеркегору. Но если говорить об Анне Гедымин не только как о поэте, но и как о мыслителе, то ее поэзия рисует картину «подвешенного» состояния автора — «ни то, ни другое». Но и в «третьем» нет выхода, что похоже на фатальное ожидание, куда более мудрое, чем действие. Ну как в таком случае не вспомнить бодлеровское стихотворение «Совы» в переводе Марка Гордона:
А если кто, покой
забыв,
Помчится, опьяненный тенью,
Пусть кары ждет за свой порыв <…>
У Анны Гедымин — стихотворение куда более субъективированнее бодлеровского.
В корпусе 1 говорится не вообще о каких-то небесах, не посещаемых Богом, а о
тех, которые зависли над порогом Анны Гедымин. И эти
небеса относятся к отрицаемому «ни то».
В корпусе 2 в этих небесах нет для поэта «ангельского пенья» — голоса только
вороньи («ни другое»).
В корпусе 3 — неразрешимое третье: самое страшное — вороны зовут поэта в
«обугленную стаю». И этот факт сопричастности, как чувство вины, в душе поэта
присутствует неотъемлемо.
И для того, чтобы окончательно удостоверится в новой форме мышления, которая
проявляется у Анны Гедымин в ее столкновении с
жестокими реалиями нашей быстротекущей жизни, рассмотрим стихотворение «Сорная
трава»:
Корпус 1: Пожнем плоды,
сочтемся славою,
Падет злодея голова…
Но любит жизнь свою неправую
На поле сорная трава.
Корпус 2: И в ней запрятана душа,
Которой радостно и больно,
И страшно — чувствуя, дыша,
Злодейство совершать невольно.
Корпус 3: В траве кузнечики звенят,
Край поля ветерком измят…
Сил не хватает у нее
Прервать преступное житье.
Посмотрим на это стихотворение сквозь призму антиаристотелевской
логики. С кем поэт полемизирует и что здесь означает сорная трава? Не надо
иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что к сорным травам Анна Гедымин причисляет себя, и что противоположность этому
является культивированный социум со всеми его надстройками и учреждениями.
Здесь «ни то» для этого социума — та данность, в которой Анна Гедымин, с точки зрения всего культивированного,
воспринимается наподобие «сорного», как и все прочие поэты, и нет в этом ничего
удивительного — так было, так есть и так будет всегда.
В корпусе 2 Анна Гедымин заявляет, что у сорной травы
имеется душа, и что поэт не может отказаться от своей «сорности», и что
злодейство его принадлежности к «сорному» невольное. И такого рода «ни другое» культивированным социумом никоим образом приемлемым
быть не может. И что же — в третьем (корпус 3)?.. Убить себя самого поэт не
может, хотя это нередко и происходит, когда социум пытается дикорастущие травы
превратить в хозяйственно прибыльные. Что до Анны Гедымин, то она честно признается, что у нее не хватает сил
прервать свое дикорастущее житье.
Можно было бы, конечно, дополнительно к выявленному порассуждать, например, почему Анна Гедымин
в стихотворении про сорную траву допускает словосочетание «сочтемся славою» — и
по Маяковскому, и одновременно с утаенной иронией, в которой «построенный в
боях социализм» все еще продолжает присутствовать.
Но чем бы хотелось завершить эти заметки? А тем именно, что творческая
перекличка авторов не знает временных пределов. В письме Гюстава Флобера к
своей возлюбленной Луизе Коле, написанном чуть более 160 лет тому назад,
имеется такое вкрапление: «К чему нужны сорные травы, — говорят добрые люди, —
зачем они растут? Да сами по себе, черт возьми! А вы-то к чему плодитесь?»