Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2015
Ирина Василькова, «Ксенолит»
СПб.: «Геликон Плюс», 2014
В книге Ирины Васильковой «Ксенолит», как в кристаллической решетке, место и
вес каждой главы (рассказа или повести) выверено с математической точностью и
скрупулезностью. Некоторые высказывания порой намеренно занимают обособленную
позицию, чтобы читатель их не просто увидел — всмотрелся: «Однажды ты попросила
прочесть что-нибудь из новых стихов и с особенно ироничной усмешкой выслушала
один, о смерти — шарящей в пещере драконьей лапе»; «Ну вот два моих “я” и
встретились — канатоходец и листик»; «Нет двух миров — снаружи и внутри, есть
одно целое. Я и вселенная — едины»…
У этой прозы немало достоинств: психологическая достоверность характеров
персонажей, стройная система образов, присущая в большей степени поэзии, чем
прозе, уравновешенность интеллектуальной и эмоциональной составляющих, почти
предельная, беспощадная открытость. Повести и рассказы крепки и отшлифованы.
Из цикла рассказов выделяются потрясающие по откровенности и музыкальной
цельности вещи: «Ниночка» и «Художник по свету». И здесь лаконичные акценты
запоминаются, как стихи. Весь сюжет «Ниночки», к примеру, могут передать три
выразительных штриха: «Твой фотоаппарат работает без устали, строчит пулеметом
— тра-та-та… Я уже вся в дырках, как простреленная мишень»; «Держусь за
ограждение. Ничего страшного — воскресный обед»; «— А вы любите Рембо? —
спрашивает она».
Кое-что об игре в «Ручеек»
Структура «Ксенолита» симметрична и закольцована. Автор предисловия
Александр Иличевский отметил, что «книгу составляют
два полюса …плюс планетарные рассказы, испытывающие к повестям ту или иную
степень притяжения». Что же происходит на этих полюсах? В повести «Садовница»
описан путь от камня к человеку в нравственном понимании. Ту же траекторию, но
в смысле преображения физической и духовной основы, чертит повесть «Купол
экспедиции».
Гибкость метафор, очеловечивание неживой материи, постижение на глаз, на слух и
на ощупь краеугольных знаков и звуков мироздания… Эти
алхимические свойства лирической, дневниковой и в то же время
философско-метафизической прозы Ирины Васильковой побуждают меня искать для
единого визуального образа ее книги нечто определенное и в то же время
движущееся, как лоза для биолокации.
Помните игру в «Ручеек»? Часть главной арки «в ручейках» и основа будущего
развития героини видится мне в первом же предложении «Садовницы»: «По пустому
классу летал тополиный пух». С этой фразы девушка собиралась начать детектив.
Но раздраженного кашля и цоканья зажигалки матери оказалось достаточно, чтобы
спугнуть робкое вдохновение.
А как же вторая часть арки? Тополиный пух — это же семена деревьев, не так
ли?..
Для оплодотворения семян нужны вода и почва: все это появляется в начале
«Купола экспедиции», где в Институте вулканологии восточный красавец и
питерский эстет Фарид, отвечающий за ночлег
студенток, изображая из себя падишаха, то и дело повелительно требует: «Воды!»
И девчонки наперегонки несут ему из кухни живительную влагу. «Вынести прозу
окна, выходящего на пустырь» Фарид не смог:
«решительно заклеил его калькой и нарисовал решетку Летнего сада».
На фоне эмоционального подъема легко наполняется записями тетрадь: «Я никогда
еще не писала рассказов, но этот, первый, пишется сам…».
Между напряженной историей зависимости героини от матери («Садовница») и
экстремальным отрывом, освоением свободы и себя на фоне дикой природы («Купол
экспедиции») протекают малые ручейки главных тем и, соединяясь, кругами
расходятся в разные стороны, омывая два камня преображения.
«Мысли мои крутятся вокруг точки-аттрактора, описывая ближние и дальние
траектории, круги и эллипсы, но упрямо возвращаются обратно». («Садовница».)
Игра в «Ручеек» предполагает движение множества пар и даже смену ведущих… Она
словно напоминает: чтобы сделать новый бросок вперед, надо вернуться в прошлое,
взяв оттуда что-то важное. Не случайно студентка с киношным
прозвищем Флэсси («Купол экспедиции») спасительно
держится за воспоминания о детстве и радостно открывает, что когда-то играя с
подаренным глобусом, в первый раз наткнулась как раз на Ключевскую сопку.
Сад цветов и камней
В повести «Садовница» мать преподносится дочерью как идеал, но внутри
предмета для подражания гнездится тайная нераскрытая женщина, не такая, как
цветы в ее пышном саду, позволяющая себе кричать на собственную тихую и
набожную родительницу. Снаружи — фея, умеющая «преображать вещество жизни»,
сотворить удивительный торт, сшить платье принцессы из гипюра…
И все это розовое, розовое… Розовый — цвет незрелости. Разумеется,
дочь-соперница. Поцелуи запрещены. Прикасаться к волосам, как
к оголенным проводам, опасно… разве что к седым — тогда можно.
Как много говорят (проговариваются) детали! Выброшенный в окно букет поклонника
девушки, мусорное ведро, которое необходимо вынести почему-то ночью,
чулок на люстре, подвешенный для демонстрации гостям неряшливости дочери,
особенно удавшийся матери-мастерице костюм Красной шапочки (чтобы слопал Серый волк?)
Злосчастный чулок здесь — главное послание матери для дочери. Ты, конечно,
можешь быть женщиной, но не здесь, а где-то там, наверху: на люстре, на горе,
на том свете… Темное желание последнего рикошетом ударило по самому дорогому:
по любимому сыну. И он, десантник, погибает в армии.
А вот гора выстояла, материализовалась. Несмотря на некстати затеянный ремонт в
квартире во время вступительных экзаменов, дочь упорно готовится и становится
студенткой геологического факультета МГУ. Настал час — и «труп» той горы был,
словно трофей и знак победы, принесен к ногам властной родительницы. И как по
сценарию — слезы бессилия…
…когда вернулась из забайкальских странствий,…ты открыла дверь чумазому и
обветренному существу, рванулась помочь, втащить через порог рюкзак с
лазуритовыми образцами — и не смогла поднять, села на него и заплакала. Я же
внутренне ликовала.
Кстати, лазурит, подобно сапфиру и бирюзе, считается символом запредельного
мира, духовного неба, достичь которого может лишь тот, кто пройдет через
смерть. Прошла? Переродилась?.. Во всяком случае, сад цветов уравновесил сад
камней, поставив весомую точку в тяжком сражении.
В повести встречается красивая аллегория. Мать выбирает покрывала для детских
кроватей с таким же тщанием, как капитан из повести Грина — шелк для алых
парусов «Секрета». Однако в произведении нашей современницы ткань розовая, а не
алая. К счастью, в конце истории цвет эволюционирует в форму (розовый — в розу:
«и только розы твои цветут…»), и уверенно заявляют о себе яркие краски:
…у окна, из которого видны алая роза флорибунда и
пышный куст гортензии, набираю текст о тебе. Раньше мне почему-то здесь никогда
не писалось.
Роза еще и символ рыцарства, не того спонтанного геройства ребенка, защищающего
мать где надо и где не надо, психоэмоционально
превращающего девочку в телохранителя матери, а рыцарства истинного,
объявившего войну собственным слабостям. Сама повесть в форме откровенных писем
умершей матери с конечным вопросом: «Простишь ли ты меня?» — есть, главным
образом, мужественный вызов героини самой себе, попытка обозначить свой портрет
в контексте материнского бытования и простить себя и ее окончательно.
Образ матери в «Садовнице» напоминает мать М. Цветаевой. «Рояль был моим первым
зеркалом, — писала Цветаева в очерке “Мать и музыка”, — и первое мое,
своего лица, осознание было сквозь черноту, переведением его на черноту, как на
язык темный, но внятный. Так мне всю жизнь, чтобы понять самую простую вещь,
нужно окунуть ее в стихи, оттуда увидеть».
Тирания Марии Александровны состояла в упорном стремлении сделать из будущего
поэта пианистку. Садовница Ирины Васильковой, одно время тоже заставлявшая дочь
корпеть над роялем, больше всего жаждет видеть в ней такого же умелого
цветовода, как она сама, как будто не замечая, что дух дочери настроен на
взращивание садов на ином, ментальном, уровне.
Камень как потенциальный взрыв
Уверенность в том, что человек — венец творения, не позволяет поставить на
одну плоскость камень и homo sapiens,
хотя общая плоскость обитания — земля — вроде как располагает к взаимопознанию. Изменить угол наклона и фокус взгляда
удалось именно обольщенной ландшафтом женщине-поэту, а по образованию и
мироощущению еще и геологу, психологу, педагогу.
Ирина Василькова не «пропивает глобус», как тот географ. Она носит (вынашивает)
его. Ее «роман с ландшафтом» плодотворен. Эта тайная, несмотря на обнаружение,
беременность духом Земли приносит удивительные ксенолиты.
Набухшая почка березы, пушистый комочек кошки, человек — все это сгустки одной
энергии, камни разной плотности и скорости движения микрочастиц одной,
Божественной, природы. Сам камень — заколдованный, медитирующий монах с
предельно замедленным дыханием, тем более, если это ксенолит, «чужой камень» в
переводе с греческого, обломок неведомой нам
геологической жизни, тайна, говорящая с нами на забытом языке.
Через черноту воды, земли, камня, вулканического пепла героиня Ирины
Васильковой, как сквозь черный цветаевский рояль,
пытается увидеть и нащупать себя, найти общие атомы, роднящие ее с девственной
природой, чтобы врасти, наконец, в почву жизни…
Чего хочет маленькая садовница, лишившаяся своего Кая и уверенная в нелюбви
матери (Снежной королевы)? Если душа ее жаждет чуда Каменного цветка, то на
Камчатке она его получает. А земную мать заменяет ей мать-природа и хозяйка
гор.
Роман с ландшафтом — подходящий масштаб. Любовь не комнатная, душная, а
необъятная и стихийная. Здесь есть и подарки (камни-фетиши, утаенные от
группы), и любовные свидания, начало которых знаменуется внезапным слиянием с
духом места, ощущением эйфории и гармонии. И как кульминация — подъем на
действующий вулкан Безымянный, в зеве которого дышит молодой купол новой горы.
Именно так в девушке рождается женщина, а подросток… умирает. Путь преодоления
в личности Флэсси всего инфантильного, беспомощного,
сопровождаемый пониманием и открытием в себе мужской и женской энергетики,
выведен ювелирно, с психологической достоверностью. С легкой руки Набокова
читатель научился пускать слюни при виде Лолиты, но почти ничего не знает о
мучительно прорываемом коконе бабочки. А ведь процесс этот может быть яростным,
агрессивным, ранящим свидетелей. Такова Ниночка из одноименного рассказа, не
выросшая в Нину, недовоплощенная женщина.
Вообще, в середине книги идет лабораторное исследование камней, найденных
далеко не случайно, и не только в горах. Сначала камень — это темное сердце
юной Ниночки. Клином врезаясь в чужую семейную лодку, черноволосая красавица
без стеснения рассматривает пробоину… Под действием
казалось бы нелогичной любви хозяйки дачи Елены Ивановны к инфантильной
брюнетке камень плавится до нефтяной субстанции, до темной воды под мостом.
Нефть — радужные пятна — мыльные пузыри как дети этого спектра… Их пускает на
веранде невозмутимая Ниночка:
Два пузыря нехотя приклеились друг к другу — уродливая фигурка чудом не
лопнула, к ней притягивается третья сфера — так и плывут странным сращением
среди облака геометрически безупречных форм.
В рассказе «Караимское кладбище» лава жизни как будто застыла в памятных
плитах, поэтому камень дробится, осыпается… Зато
воздух, словно отразивший в себе мертвый город и древнее кладбище,
«расщепляется на слои, тонкие, как годовые кольца, и в каждом происходит своя
жизнь…»
В книге прозы поэта Ирины Васильковой все возможно. И автор вовсе не обязан
быть человеком. Он представил себя листиком манчьжурского
клена и стал этой «пронзительной красной болью осени». («Луч фонарика в сторону
звездного неба».)
Но если ты все же не листик, больно ли… умирать, душевно или физически? Какая
при этом происходит локальная метафизическая катастрофа? Преодоление
многообразного, гипертрофированного страха перед неведомым концом пришлось аккурат на сердцевину пути или центр книги («Стрелка»).
Очевидно, без этого было бы невозможным мистическое воплощение в камень и
пейзаж, которые происходят в рассказе «Ксенолит» и в повести «Купол
экспедиции».
А чем радуга не ксенолит, особенно если она тройная с четвертым отростком,
намекающим на возможность вхождения в четвертое измерение? Такое чудо увидели подруги
из рассказа «Художник по свету»…
Так что же такое все эти камни? Может быть, сгустки времени, плотность и другие
свойства которым придаем мы сами? Взрываясь, крошась и растворяясь, «вещество
жизни» теряет земную силу, но обретает надмирную
незыблемость, ту любовную вечность и глубину, из которой снова все рождается в
этом мире.
…Закружились звезды, стронулись с места горы и пошли медленной каруселью по
горизонту; счастье заливало мир все горячей и яростней, и тут свет, прорвав
игольные дыры сатинового купола, вдруг хлынул потоком небесного огня, прошел
сквозь мальчика и девочку, они наглотались его, как воды, и затихли, словно
выброшенные волною на песок. («Караимское кладбище».)
Двигаясь от камня к человеку, прислушиваясь к его вовсе не ледяному дыханию,
почти становясь этим камнем, единственная девушка в группе, штурмующая Купол
Экспедиции, словно восстанавливает всю цепочку эволюции… Крутое падение с
лошади приводит к потере сознания, полет по фироновому
склону оставляет ссадины, а ей все нипочем, словно она уже дочь горы, не дева
из крови и плоти…
«Не то, что мните вы, природа:/ Не слепок, не бездушный лик —/ В ней есть душа,
в ней есть свобода,/ В ней есть любовь, в ней есть язык…». Тютчевский
антропоморфизм, безусловно, ощущается в «Куполе экспедиции». Но при этом
героиня Ирины Васильковой не может только свободно обмениваться соками с
окружающей красотой. Яростные силы прошибают ее хрупкое тело, и она со страхом
понимает, что полное слияние со стихией ставит человека в цепочку безжалостного
естественного отбора, где без оружия он ничтожен и слаб… Вот
каким было последнее свидание Флэсси с дикой
природой:
Я стояла в полной и совершенно ирреальной темноте, речка шумела так, что
заглушала все ночные шорохи… Возможно, совсем улетела
бы в область счастливых грез, если бы не дуновение звериного запаха, укол
смутной тревоги, вдруг превратившийся в неподдельный ужас.
На ватных ногах девушка вернулась в палатку, а утром обнаружила медвежьи следы:
«Зверь действительно глядел мне в спину из темноты…».
И все же доверие к природе — одно из условий взаимности в этом романе с
ландшафтом. Вот почему в повести всплывает эпизод из русской сказки «Морозко»…
«Тепло ли те, девица? Тепло ли те, красная?»
Девица чуть дух переводит, но еще говорит: «Тепло, Морозушко!
Тепло, батюшко!»
Зульфия АЛЬКАЕВА