Очерк
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2015
Лев БЕРДНИКОВ
Публицист, литературовед. Родился в 1956 году в Москве. Закончил филологический
факультет Московского областного педагогического института. Работал старшим
научным сотрудником в Музее книги Российской Государственной Библиотеки. С 1990
г. живет в Лос-Анджелесе. Автор многих книг и публикаций. Тексты переведены на
иврит, украинский и английский языки. Кандидат филологических наук. Член
Русского Пен-клуба, Союза писателей XXI века и Союза писателей Москвы. Член
редколлегии журнала «Новый берег» (Дания). Лауреат Горьковской литературной
премии 2010 года в номинации «Историческая публицистика». Почетный дипломант
Всеамериканского культурного фонда имени Б. Окуджавы.
Имя графа Андрея Кирилловича Разумовского (1752–1836) обессмертил великий
Бетховен, посвятив ему три квартета. Надо сказать, что и сам граф был тонким
меломаном, играл на скрипке, устраивал музыкальные вечера, покровительствовал
даровитым композиторам, в их числе Моцарту, Гайдну и Бетховену. Снискала славу
и собранная им картинная галерея, где произведения современных художников
соседствовали с шедеврами мастеров Средних веков и Возрождения.
Но меценатом Разумовский стал под старость; в молодости же он был одержим
погоней за новомодными щегольскими нарядами. Достаточно сказать, что в его
гардеробе одних только жилетов насчитывалось несколько сотен. До нас дошел
фрагмент его разговора с отцом, Кириллом Григорьевичем Разумовским, в прошлом
малоросским пастухом, а затем волею судеб вознесенным на высшую ступень
государственной власти — фельдмаршала и гетмана Украины. Кирилл Григорьевич в
сердцах корил сына за расточительность и в назидание ссылался на собственную
молодость, отличавшуюся скромностью запросов. «Ты же был сыном убогого
крестьянина, а я — самого гетмана. Стоит ли удивляться!» — парировал Андрей.
Как подобает отпрыску именитого вельможи, он получил блестящее по тем временам
образование: сначала под руководством знаменитого академика— историка
А. Л. Шлецера, а затем — в Европе, в престижном Страсбургском
университете. В 1773 году он был принят на службу к великому князю Павлу
Петровичу камер-юнкером. «Красивый, статный, вкрадчивый и самоуверенный, —
говорит о нем историк, — Разумовский сумел вскружить головы всем
петербургским красавицам; любезностью и щегольством он превосходил всех
сверстников» (1). Его обаянию поддался и великий князь, с которым Разумовского
еще сызмальства связывала нежная дружба.
Андрей был старше Павла, а следовательно, опытнее, и
потому сделался неизменным советчиком цесаревича, в особенности в делах сердечных.
А амурам или, как говорили тогда, «маханию» Павел был привержен еще с
отрочества. «Он не будет со временем ленивым или непослушным в странах
цитерских (любовных — Л. Б.),» — прозорливо говорили о нем царедворцы. И
действительно, взбалмошный и влюбчивый, он неровно дышит то к одной придворной
даме, то к другой, а одной прелестнице сочиняет даже самодельные вирши:
Я смысл и остроту всему предпочитаю,
На свете прелестей нет больше для меня.
Тебя, любезная, за то и обожаю,
Что блещешь, остроту с красой соединя (2)
Во французском энциклопедическом словаре царственный отрок упорно ищет слово
«любовь» и охотно принимает приглашение фаворита императрицы Г. Г. Орлова
нанести визит молоденьким фрейлинам. После приятного времяпрепровождения с ними
Павел, как говорит современник, «вошел в нежные мысли и в томном услаждении на
канапе повалился». Известно, что в ранней юности цесаревич, по желанию матери,
выдержал испытание на половую зрелость и способность к деторождению — плодом
его связи с хорошенькой вдовой княгиней Софьей Чарторыйской стал родившийся в
1772 году сын-байстрюк, названный Семёном Великим.
Мемуарист приводит подлинную реплику юного Павла о своем будущем браке: «Как я
женюсь, то жену свою очень любить стану и ревнив буду. Рог мне иметь крайне не
хочется. Да то беда, что я очень резв, намедни слышал я, что таких рог не видит
и не чувствует тот, кто их носит». Великий князь не подозревал, что этим его
словам суждено будет стать пророческими.
Женитьбой наследника его венценосная мать озаботилась, когда он достиг
совершеннолетия. В жены Павлу Екатерина прочила, как водилось, одну из
родовитых немецких принцесс. Поиски достойнейшей были поручены верному человеку
— барону А. Ф. Ассебургу. В прошлом дипломат, он, казалось, как нельзя
более подходил для роли искушенного державного свата, доставляя монархине
подробные сведения о всех потенциальных невестах.
После длительных размышлений, интриг и каверз заинтересованных сторон (не
обошлось и без участия короля прусского Фридриха II, лоббировавшего свою кандидатуру),
выбор был сделан в пользу принцесс Гессен-Дармштадтской фамилии. Из пяти
дочерей ландграфини Генриетты Каролины Гессен-Дармштадтской, отличавшейся
широкой образованностью и обостренным честолюбием (что передалось и ее детям),
две старшие уже сделали выгодные партии. «Слава Богу, есть еще три дочери на
выданье. — писала
Екатерина воспитателю великого князя Н. И. Панину, — Попросим ее
приехать сюда с этим роем дочерей; мы будем очень несчастливы, если из трех не
выберем ни одной нам подходящей». В письме Екатерины от 28 апреля 1773 года
Генриетте Каролине было официально предложено прибыть с дочерьми в Петербург.
Тот факт, что иностранные принцессы сами должны были отправиться к жениху,
пусть даже порфирородному (а не наоборот), был событием для Запада
беспрецедентным и безусловно свидетельствовал о
могуществе и авторитете империи под скипетром Семирамиды Севера — Екатерины.
Соглашаясь на эту поездку за счет российской стороны, ландграфиня признавалась
своей будущей сватье: «Мой поступок докажет Вам, что я не умею колебаться в тех
случаях, когда дело идет о том, угодить ли Вам и повиноваться или же следовать
предрассудкам, делающим публику судьею строгим и страшным».
Павел Петрович как будто устранился от выбора невесты, полагаясь целиком на
волю матери. Готовясь к новой для него супружеской жизни, он, по словам
историка Д. Ф. Кобеко, «почувствовал свое одиночество. Какая-то тайная
грусть закрадывалась в сердце молодого великого князя. Он начал вдумываться в
свое положение и углубляется в самого себя» (4). В этой душевной сумятице
особый смысл и значение приобрела для него привязанность к товарищу юности
камер-юнкеру Разумовскому. «Дружба Ваша, — писал он Андрею Кирилловичу, —
произвела во мне чудо… Теперь я поставил себе за
правило жить как можно согласнее со всеми. Прочь, химеры! Прочь, тревожные
заботы! Поведение ровное и согласованное лишь с обстоятельствами, которые могут
встретиться, — вот мой план. Я сдерживаю, насколько могу, мою живость;
ежедневно выбираю предметы, дабы заставить работать мой ум и развивать мои
мысли, и черпаю понемногу из книг» (5).
Разумовский познакомился с будущей женой Павла раньше, чем сам великий князь:
он командовал фрегатом «Св. Марк», который на пути в Петербург доставил
дармштадтское семейство из Любека в Ревель. Пригожий граф понравился не только
ландграфине, но и ее дочерям. В особенности им пленилась средняя принцесса,
семнадцатилетняя Вильгельмина, сразу же увидевшая в Андрее «героя своего
романа» (6). Не остался равнодушным к ней и Разумовский, пользовавшийся безграничным
доверием великого князя…
Писатель Т. Мундт в своем историческом романе «Тихий ангел» (Спб., 1911)
говорит о пропасти непонимания и отчужденности между Екатериной и юной
Вильгельминой, открывшейся якобы уже в день их первой встречи; и если бы не роковая
случайность (во время смотрин принцесса будто бы подскользнулась и эффектно
упала, чем и обратила на себя внимание Павла), ей бы брака с его высочеством
вовек не видать. Факты, однако, свидетельствуют о том, что императрица, хотя и
видела недостатки невесты и выражала свои опасения по сему поводу, все же явно
склонялась в ее пользу. Историк-популяризатор А. Крылов приводит размышления
монархини, навеянные внешностью Вильгельмины: «Этот портрет выгодно располагает
в ее пользу, и надобно быть очень взыскательною, чтобы найти в ее лице
какой-нибудь недостаток. Черты ее лица правильные. …Веселость и приятность,
всегдашняя спутница веселости, исчезли с этого лица и,
быть может, заменились натянутостью от строгого воспитания и стесненного образа
жизни. Это скоро изменилось бы, если бы эта молодая особа
была бы менее стеснена и если бы она знала, что напыщенный и слишком угрюмый
вид — плохое средство успеть согласно видам или побуждениям честолюбия… Может
статься, что если ее главный двигатель — честолюбие, она в тот же вечер или на
другой день переменится, ибо таковы молодые люди и такова даже половина рода
человеческого. Мало-помалу она отвыкнет от неприятных и жеманных манер… Из нее может сложиться характер твердый и достойный» (7).
Вера в добрые начала Вильгельмины не изменила Екатерине и при их очном
знакомстве.
Что до Павла, то он сразу же, что называется, положил глаз на Вильгельмину и,
казалось, был на седьмом небе от счастья. «Великий князь, сколько можно
заметить, полюбил мою дочь и даже больше, чем я ожидала,»
— говорила по этому поводу ландграфиня. Пышно была обставлена процедура
принятия Вильгельминой православия, после которой она была наречена Натальей
Алексеевной и русской великой княгиней, что язвительный Вольтер назвал
«натализацией» немецкой принцессы.
Более десяти дней продолжались пышные свадебные торжества. Венчание проходило в
величественном Казанском соборе. Невеста в усыпанном бриллиантами парчовом
серебряном платье была неподражаема. Императрица одарила ее с поистине русской
широтой — роскошным убором из изумрудов и бриллиантов, великолепными пряжками;
а великий князь преподнес невесте ожерелье из рубинов, стоившее 25 тысяч
рублей. Крупные суммы получили все придворные из свиты ландграфини.
И заливались малиновым перезвоном колокола, и гремели пушки, и были выстроены
войска по обе стороны Невского проспекта, и торжественно шествовали конные
гвардейцы, камергеры, камер-юнкеры и заморские гости, и плыл
кортеж из запряженных цугом тридцати придворных экипажей… Народ потчевали
жареными быками и бьющим из фонтанов вином. Друг за другом следовала череда
официальных обедов, балов, куртагов, театральных представлений.
«Ваша дочь здорова, — писала Екатерина ландграфине на исходе медового
месяца их высочеств. — Она всегда тиха и любезна, какой Вы ее знаете. Муж
ее обожает. Он только и делает, что хвалит ее всем и рекомендует; я слушаю его
и задыхаюсь иногда от смеха, потому что она не нуждается в рекомендациях. Ее
рекомендация в моем сердце; я люблю ее, она этого заслуживает, и я чрезвычайно
этим довольна. Нужно быть ужасно придирчивой и хуже какой-нибудь кумушки, чтобы
не оставаться двольной этой принцессой, как я ею довольна, что и заявляю Вам,
потому что это справедливо… Вообще наша семейная жизнь
идет очень хорошо».
Однако такая идиллическая картина быстро померкла. И причина в том, что
проницательная Екатерина, обладавшая к тому же и обостренной интуицией, вскоре
разгадала безошибочным женским чутьем, что невестка ее сына вовсе не любит —
сердце Натальи Алексеевны отдано счастливому сопернику великого князя.
Известный французский писатель Анри Труайа, пытаясь проникнуть в ход
рассуждений императрицы, говорит о характерной исторической параллели:
«Екатерина обнаружила недовольство Натальи Павлом и вспомнила, как некогда она cама, в бытность великой княгиней, была разочарована мужем,
Петром Фёдоровичем. Все повторилось с точностью, только в другое время и в
других условиях» (8). И если Екатерина нашла когда-то забвение в объятьях
камергера С. В. Салтыкова, то супруга Павла предпочла мужу
«профессионального пожирателя женских сердец» (9) А. К. Разумовского.
И каким же самодовольным простаком, к тому же непривлекательным, скучным (а
подчас и жестоким) был в глазах Натальи великий князь! Как раздражала даже эта
его восторженная, рабская влюбленность в нее! А каков красавец Андрей с его
блестящей эрудицией, тонким юмором, безукоризненными светскими манерами! Это с
ним, человеком европейски образованным, она могла вести запросто непринужденную
беседу о французской поэзии или обсуждать изречения мудрого Сенеки — с Андреем
они были людьми одной культуры, в отличие от Павла, которого требовалось к этой
культуре только приобщать. Их часто можно было видеть втроем: Наталью,
Разумовского и Павла, не чаявшего души в друге и не ведавшего, что все вместе
они образуют пресловутый любовный треугольник. Великий князь не только ничего
не подозревал, но сам предложил графу покои во дворце рядом со своими
апартаментами. Иностранные посланники открыто писали в своих депешах о связи
жены наследника с его близким другом. Поговаривали также, что Наталья и Андрей,
чтобы остаться наедине, нередко подсыпали в пищу великого князя снотворный
опиум.
Екатерина поначалу относилась к роману своей невестки «терпимо и даже
покровительственно» (10). Она забила тревогу только тогда, когда поняла
опасность этой связи. Дело в том, что честолюбивая Наталья Алексеевна
пользовалась огромным авторитетом у супруга. Она стремилась изолировать Павла
от влияния матери и ее ближайшего окружения, полностью подчинив его своей воле.
Но честолюбие великой княжны не шло ни в какое сравнение с честолюбием ее избранника, Разумовского, о
чем француз при русском дворе М.-Д. Корберон писал: «Тщеславие ослепило его, и…
в большинстве его поступков оно часто (даже, пожалуй, всегда) было главным
двигателем» (11). Потакая во всем любившей роскошь Наталье и
тем самым привязывая ее к себе, Андрей не только сам ссужал великую
княгиню деньгами, но и заимствовал крупные суммы у своей сестры; не гнушался он
брать займы и у иностранных банкиров. Скоро граф всецело подчинил себе Наталью,
которая, в свою очередь, верховодила Павлом. Таким образом, великий князь
сделался послушным орудием в руках жаждавшего повелевать «кукловода»
Разумовского, который вел свою тонкую игру. По словам историка, Наталья и
Андрей даже обсуждали возможность свержения Екатерины (12) и передачу трона
покорному им Павлу.
Надо думать, что Екатерина сумела разобраться в ситуации, сложившейся при малом
дворе. В письме к князю Г. А. Потемкину она назвала сына «ослепленным» и
говорила о необходимости выслать Разумовского за границу, «дабы слухи
городские, ему противные, упали». Как заметила Г. Каус, императрица только
тогда вызвала к себе Павла и открыла ему глаза на неверность жены и вероломство
лучшего друга, когда узнала об этом ребяческом заговоре против себя (13).
Великий князь, хотя и не желал верить словам матери, насторожился, поддавшись
своей всегдашней подозрительности. Очевидец рассказывает, что однажды он дал
задание двум своим приближенным не отходить от Натальи Алексеевны ни на шаг:
«Оба они по приказу отправились к великой княгине, которую застали наедине с
Разумовским. Великая княгиня сказала, что не нуждается в них, но так как они
все-таки, согласно приказу великого князя, настаивали на своем, она отошла к
окну и продолжала беседу с Разумовским шепотом. Тогда они прошли в соседнюю
комнату. Вернувшись с прогулки и увидав великую княгиню одну с Разумовским,
великий князь спросил [своих слуг], почему они ушли? Выслушав объяснение, он
сказал: “А все же надо было остаться, как я вас просил; у меня на это были свои
причины”» (14).
Однако ни это, ни другие испытания, которым мнительный Павел подвергал жену,
никаких результатов не дали. Наталья без труда разыграла перед ним оболганную
невинность и направила гнев великого князя против… Екатерины, якобы стремившейся
внести разлад в их семейную жизнь.
Императрица подняла перчатку, брошенную великой княгиней. Тон ее высказываний о
Наталье Алексеевне резко меняется: «Она всех честолюбивее, кто не интересуется
и не веселится ничем, того заело честолюбие… До сих
пор нет у нас ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог
знает, чем у нас все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все
собственным умом…; все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить то того,
то другого; мы в долгах в два раза противу того, что имеем…». Злость на
невестку усиливалась, тем более, что в окружении
монархини настойчиво твердили об опасности, исходившей от великой княгини: «Уж
если эта не устроит переворота, то никто его не сделает». Однако, даже если отвергнуть версию о перевороте, который Наталья
якобы желала осуществить (в этой связи упоминают о так называемом «панинском
заговоре» и о «заговоре Салдерна»), одно то, что она брала взаймы деньги у
иностранных послов, могло, по словам историка А. Б. Каменского,
«рассматриваться как государственная измена, даже если деньги предназначались
не на заговор, а на личные цели» (15).
Неизвестно, какие бы формы приняло противостояние императрицы и великой
княгини, если бы не неожиданная развязка — беременная Наталья не могла разродиться и угасла за пять дней. Некоторые авторы
исторических романов, пытающиеся воссоздать цепь тех печальных событий,
утверждают, что с молчаливого согласия Екатерины к роженице была приставлена
повитуха-убийца, которая будто бы и загубила ее и ребенка. На деле же за
Натальей ухаживала лучшая в городе повивальная бабка, а Екатерина и Павел
находились у ее одра неотлучно. Вот что говорит о причинах смерти сама
императрица: «Великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была, как “S”, но та часть, коя должна быть выгнута,
была вогнута и лежала на затылке дитяти; что кости имели четыре дюйма в
окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имел до девяти дюймов… Одни словом, таковое стечение обстоятельств не позволяло ни
матери, ни дитяти оставаться в живых». И далее — характерное признание: «Скорбь
моя была велика, но, предавшись в волю Божию, теперь
надо помышлять о награде потери».
Думается, однако, что Екатерина здесь лукавит — слова о скорби сильно
преувеличены. С самого начала монархиня пыталась всячески смягчить горечь
потери в глазах сына — не случайно сразу же после кончины жены Павел, «дабы
отдалить его от сего трогательного позорища», был
увезен ею в Царское Село. Она пыталась всячески очернить перед ним память о
Наталье и преуспела в этом, продемонстрировав великому князю шкатулку
несчастной с денежными займами у иностранных послов и ее любовной перепиской с
Разумовским. Теперь уж Павел, поняв, наконец, что он рогоносец, не мог не
поверить матери. Он не только перестал принимать у себя Разумовского, но стал
требовать отправки этого соблазнителя в ссылку, и если бы не заслуги отца,
сидеть бы Андрею Кирилловичу в каком-нибудь сибирском остроге (16).
Все попытки графа оправдаться перед великим князем (Андрей послал ему не одно
письмо, где уверял в своей чисто дружеской привязанности к нему и великой
княгине) оказались тщетными. Разочарованный Павел не пожелал даже
присутствовать на похоронах неверной жены, которую предали земле не в
Петропавловской крепости, как подобало августейшей особе, а в
Александро-Невской лавре. У ее гроба рыдал лишь потрясенный горем Разумовский.
Остановимся на мгновение на этой сцене плача. Словосочетание «рыдающий щеголь»
звучало в ту эпоху как оксиморон. Франты и петиметры (щеголи-галломаны),
воспринимавшие жизнь исключительно с внешней стороны, по определению были
неспособны на глубокие переживания, а тем более не проливали слезы. «Петиметры
не имеют сердец, или сердца их непобедимы,» — заметил
один литератор того времени. О Разумовском же, напротив, говорили, что он
«человек с сердцем». И это при том, что никто,
кажется, не ставил под сомнение его донжуанство и щегольство, коим граф был
привержен всю свою долгую жизнь. «Всегдашняя страсть к прекрасному полу была
отличительной чертой Разумовского, — говорит великий князь Николай
Михайлович, — а его [изменчивые вкусы] заставляли его постоянно менять
свои привязанности» (17). Многие аттестовали его как человека без принципов,
«утонченно-безнравственного», вкравшегося в доверие к великому князю и
причинившего тому много горя своей близостью с его супругой. Тем не менее граф, надо полагать, испытывал к Наталье Алексеевне
нечто большее, чем мимолетную страсть. Здесь можно говорить и о глубоком
чувстве, и об особой привязанности к этой немке. Неслучайно он впоследствии и
женится исключительно на немках — графине Елизавете Тун-Гогенштейн (1770–1806)
и графине Константине — Доменике Тюргейм (с 1816 года).
Но вернемся вновь к событиям, последовавшим за кончиной великой княжны. Павел
утешился быстро: в том же 1776 году он по настоянию матери женился на принцессе
Вюртембергской, получившей имя Марии Фёдоровны. Разумовского же постигла
заслуженная, но краткосрочная опала. Императрица выслала его из столицы сначала
в Ревель, а затем к отцу, в Батурин, но уже через полгода граф был прощен и в
январе 1777 года направлен полномочным министром и чрезвычайным посланником в
Неаполь. Там произошла его знаменательная встреча с великим князем,
путешествовавшим по Европе с новой женой. Будущий император, увидев Разумовского,
бросился на него со шпагой. Тот сумел выкрутиться из этой мушкетерской ситуации
и даже пошел на повышение: в 1784 году он уже в Копенгагене, а с 1786 года —
посланник в Стокгольме. Императрица была очень довольна депешами графа о
положении дел в Европе и в 1790 году назначила его сначала в помощь русскому
послу, а потом и самим послом «к королю Венгеро-Богемскому» — в Вену.
Разумовский зажил здесь с поистине российским размахом. Как истый щеголь, он
выставлял напоказ свое несметное богатство. Его великолепный венский дворец с
мостом через Дунай вызывал всеобщее восхищение. Это был подлинный храм
искусств, украшенный полотнами первоклассных художников. Расточительный русский
устраивал там званые приемы, где соблюдался строгий этикет во вкусе дореволюционных
французских салонов. Его библиотека и оранжереи поражали воображение
австрийцев. О его богатстве ходили темные слухи: что нажито оно неправедно, что
доходы граф будто бы получал от иностранных правительств, сначала от Бурбонов, а потом от Англии и Австрии. Разумовский
пользовался ошеломляющим успехом у дам, в том числе коронованных, — им
увлекались и неаполитанская королева Каролина, и даже супруга шведского короля
Густава III.
По восшествии на престол Павла I положение посла осложнилось. Известный поэт Д. В.
Давыдов рассказывал в этой связи забавный анекдот: «Павел сказал однажды графу
Растопчину: “Так как наступают праздники, надобно раздать награды; начнем с
андреевского ордена; кому следует его пожаловать?”. Граф обратил внимание Павла
на Андрея Кирилловича Разумовского… Государь, с первою супругою коего, великою
княгинею Наталиею Алексеевною, Разумовский был в связи, изобразив рога на
голове, воскликнул: “Разве ты не знаешь?” Растопчин сделал тот же самый знак
рукою и сказал: “Потому-то в особенности и нужно, чтобы об этом не говорили”»
(17). На самом же деле Павел не только не помышлял о награждении посла, но
отозвал его из Вены, вновь приказав безвыездно жить в малороссийском Батурине.
Причиной тому был, однако, не гнев монарха на амурные дела своего бывшего
друга, а действия последнего как дипломата: сблизившись с австрийским министром
иностранных дел, Разумовский целиком подпал под его влияние и, по мнению Павла,
не всегда действовал надлежащим образом.
По воцарении императора Александра I Разумовский вновь был назначен послом в
Вену, где содействовал вступлению Австрии в антинаполеоновскую коалицию. После
Тильзитского мира (1806) Андрей Кириллович вышел в отставку и жил в Вене, как
частное лицо. Он занимался устройством своей знаменитой картинной галереи и не
менее славившихся музыкальных вечеров. В начале 1814 года, во время похода на
Францию, он был вновь востребован Родиной — вступил в свиту Александра I и был
назначен уполномоченным для переговоров о мире. За участие в Венском конгрессе
он был возведен в княжеское достоинство Российской империи с титулом
«светлости». Он получил также и высший гражданский чин — действительного
тайного советника I-го класса.
Свои труды и дни граф и светлейший князь Разумовский закончил в Вене на 84-м
году жизни. Перед смертью он под влиянием второй жены принял католичество, а
потому назван историком «космополитом в полнейшем смысле этого слова» (18).
Думается, однако, что наш герой оставил по себе добрую память как видный
дипломат, отстаивавший в Европе интересы России. И пожалованные ему чины,
титулы и регалии — знаки не только монаршей милости, но и признания Отечества.
Несмотря на некоторые личные непривлекательные черты характера Разумовского и
на закрепившееся за ним прозвание — «человек без правил».
Примечания:
(1) Русский биографический словарь. Т. XV: Притвиц-Рейс. Спб., 1910, С.
443.
(2) Порошин С. А. Записки, служащие к истории великого князя Павла
Петровича // Русский Гамлет. М., 2004, С. 83.
(4) Кобеко Д. Ф. Цесаревич Павел Петрович (1754–1801). Историческое
исследование. Спб., 2001, С. 74.
(5) Васильчиков А. А. Семейство Разумовских. Т. III. Спб, 1882, С.
6, 17.
(6) Мадорский А. И. Русский хронограф. Вся православная Россия времен от
Рюрика до Николая II. М., 1999, С. 301.
(7) Крылов А. Дармштадтская муха//Новая юность, 2002, № 5 (56).
(8) Troyat h. Catherine the Great. New York, 1980, P.201–202.
(9) Валишевский К. Сын Великой Екатерины. Император Павел I. Его жизнь и
царствование. 1754–1801. Спб., [б. г.], С. 16.
(10) Степанов А. В. Екатерина II. Ее происхождение, интимная жизнь и
политика. London, 1903, С. 79.
(11) Корберон М.-Д. Из записок//Екатерина. Путь к власти. М., 2003, С.
160.
(12) Каус Г. Екатерина Великая. Биография. М., 2002, С. 252.
(13) Там же.
(14) Корберон М-.Д. Из записок…, С. 154–155.
(13) Каменский А. Б. От Петра III к Екатерине II//Екатерина. Путь к
власти.., С. 319–320.
(14) haslip J. Catherine the Great. New York, 1977, P.141.
(15) Знаменитые россияне XVIII — XIX веков. Биографии и портреты. Спб., 1996,
С. 115.
(16) Давыдов Д. В. Сочинения. М., 1985, С. 219.
(17) Знаменитые россияне XVIII — XIX веков.., С.
115–116.