Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2015
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил
геолого-географический факультет Ростовского государственного университета.
Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и
рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь»,
«Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем»,
«Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник»
(Ростов-на-Дону).
СТРАННАЯ ЗАМЕТКА
«Хорошо читается “Таврический сад” Саши Кушнера. Он для одиночества и
отрешенности. В суете и шуме он скучен» (запись Давида Самойлова от 5 марта
1984 года). Меня огорчают такого рода заметки умных людей. Хотя, может быть,
для дневника и сойдет — как мгновенно зафиксированное, не оформленное в точные
слова впечатление. Здесь правда чувства — и
«словесная» нелепость. Что значит «в суете и шуме он скучен»? Либо «хорош»,
либо «скучен», ни отрешенность, ни суета тут ни при
чем. А стихи, и литература вообще, — разве не уход от суеты, разве не
уединение? Причем «книжное уединение» возможно и в людных местах (я, например,
могу читать где угодно).
И вот же парадокс: поэзия Самойлова, если на то пошло, намного более
«уединенная», нежели Кушнера. Самойлов — беседа с самим собой, максимум — с
глазу на глаз.
НАСТОЯЩИЙ КУЗНЕЦОВ
О Юрии Кузнецове спорили, шумели. Одни ругали, другие объявляли его национальным поэтом… Я сам долго находился под влиянием Кузнецова, многое и сейчас помню из него наизусть. Чем же он меня взял: ночной тьмой, зиянием бездн, пугающе открытыми пространствами? Но и тогда я ощущал, что «страх» этот нагнетается будто по законам «игры в тайну», «в миф», усиливаясь ложным, до пародийности, до комичности, глубокомыслием. Пример — «Осенний космос»:
Старинная осень, твой стих изжит,
Твоя сторона пуста.
Ночами под деревом воздух визжит
От падающего листа.
И ветер, донесший раскат зимы,
Все стекла задул в селе.
Деревья тряхнуло вон из земли,
А листья — назад, к земле.
И после таких мистически-леденящих душу нот —
Но тише, подруга моя! Жена!
Минута раздумья есть.
То дождь пошел, то почти тишина…
Такого не перенесть.
Разве не пародия…
Свою «гениальность» Кузнецов превратил в игру, в последнее десятилетие
все глубже и глубже скатываясь в графоманию, венцом которой стали его
религиозные поэмы, — по-моему, совершенно нечитаемые. Миф, тайна
обернулись придуманностью, однобокостью, досадно
раздражающим однообразием. А ведь такое явление, как Кузнецов, предполагает
развитие. Развития не было…
Однажды мы с поэтом Сергеем Гонцовым
беседовали о Кузнецове, почтительно его цитировали, — при этом, однако,
редко сдерживаясь, чтобы не улыбнуться. «…И заплачешь моими слезами/ — И пощады
не будет тебе!», закончил я очередное стихотворение — и мы… рассмеялись. Добрым
смехом, конечно. Уважительным.
Да, Кузнецов один, остальные обман и подделка…
КАЧЕСТВО ПОНИМАЮТ ПО-РАЗНОМУ
Познакомился с любителем джазовой музыки. У него большая коллекция записей,
прекрасная аппаратура. Но мало отражен «горячий» период — 20–30-е годы: «для
меня главное — качество звучания», говорит.
К таким коллекционерам я сразу теряю интерес. Придавать столько значения
качеству, так разбираться в технике, — значит любить качество больше
самой музыки, разбираться в технике лучше, чем в музыке. Это неспособность
прочувствовать содержание мелодии, исполнение ее, и самому быть похожим на эту
самую технику, быть своего рода частью этой техники.
Категорично? Не думаю.
РОМАНТИЧЕСКИЙ АЛКАШ
Шел пьяный, поскользнулся — и спиной на снег; лежит очумело, не в силах поднять головы. Питерский поэт Алексей Ахматов эту ситуацию преобразил замечательно:
Ночью алкаш поскользнулся
В снег, да и дело с концом.
В звездное небо уткнулся
Мертвенно-бледным лицом.
Встретил вплотную, воочью
Шероховатую тьму.
Что он узнал этой ночью —
Не передаст никому.
Стал лишь его достояньем
Свет от умершей звезды,
Зеленоватым сияньем
Капнувшей в глаз с высоты.
В сборнике 1998 года «Сотрясение воздуха» многие стихи больше «мозговиты» (такими их увидел Глеб Горбовский), нежели дочувствованны. А ведь главное в стихотворении — дочувствововать! Но это одна
правда. Другую правду изрек проницательный Сергей Васильевич Рахманинов. Когда
его спросили, что в искусстве главное, он ответил: «В искусстве не должно быть
главного».
Главное в этом стихотворении Ахматова — художественное содержание. Так и
хочется помочь этому алкашу встать! Тем более если оступившийся — может быть,
сам Алексей Ахматов.
ПРИЗНАНИЕ ТОЛСТОГО
«Я люблю циников, если они искренние» (слова Толстого в передаче Горького). Мне нравится эта мысль, и нравится, что так сказал именно Толстой, «сердцевед», старавшийся уловить в побуждениях, поступках людей какие-то тайные, сомнительных достоинств мотивы. Думаю, и такое сердцеведение сомнительно. Поэтому мне всегда приятно, когда Толстой хоть кому-то не отказывает в искренности.
ГОРОД В ТУСКЛОМ СВЕТЕ
Традиция погружать Петербург в «бессмысленный и тусклый свет» тянется от
классической русской литературы до таких разных Леонида Аронзона
и Геннадия Григорьева (конечно, я «упростил» список). Перед этой традицией
смиряется, вот что интересно, и столь остро-метафоричный,
диковинно-театрализованный, образный до бесстыдства
стих Евгения Мякишева. В его «петербургских» стихотворениях слова «забывают,
что они слова» (творческая мечта Владимира Соколова!), детали картин становятся физически ощутимы.
Гончаров рассказывал при Некрасове, как японские живописцы пишут свои картины:
«Они не жалеют колеров и резкостью очертаний пренебрегают. Но окончив картину и
дав ей высохнуть — нежнейшей губкой начинают смывать краски. Теряется
подчеркнутость линий и блеск. Все как будто подернуто туманом. К нашей северной
природе это идет!»
Что, безусловно, хорошо чувствует и Евгений Мякишев в
своих лучших стихах.
НЕСТАНДАРТНАЯ ЛЮБОВЬ
— Вас не задевало отсутствие стандартных знаков внимания со стороны мужа?
— Нет, стандартные знаки внимания могут служить ширмой, прикрывающей отсутствие
искренних чувств, — отвечает Наталья Солженицына, словно условившись с
интервьюером о терминах. — Его слова о том, что он может положиться на
меня и ценит мои замечания, мне были дороже тривиальных знаков…
А что это такое — стандартные, тривиальные знаки внимания? —
призадумался я… Ну, наверное… дарить женщине цветы (и вообще подарки), подавать
руку при выходе из транспорта, подавать пальто, спрашивать: тебе не холодно? не
хочешь ли чего? как себя чувствуешь?.. говорить приятные слова, оказывать
помощь, радовать сюрпризами… Да, да, я понял: и
действительно, что бывает стандартнее? Тривиальней не придумаешь.
СОН И ЯВЬ
Приснилось: блуждаю по лесу, никак не могу выбраться к подножию высокого
холма, где затаился старинный парк с барским домом. Ну и сон; чем навеян? И
ведь ощущения какие-то знакомые…
Вспомнил! — однажды осенью искал дорогу от Тараканова, где венчались
Александр Блок и Любовь Менделеева, к Боблову.
От Солнечногорска — березы да темные ели; холмы уложены ступенчато, аккуратно,
словно по взаимному согласию; понятно, почему в стихах, написанных в Шахматове,
время от времени всплывают «горы»: «Ты горишь над высокой горою, недоступна в
своем терему», «Идешь ты к дому на горах», «Там, над горой, туманной и
зубчатой», «Там, над горой твоей высокой зубчатый простирался лес»… От
Тараканова уже завиднелась та самая, «менделеевская», слегка порыжевшая горка,
похожая на потухший вулкан. «Недоступна в своем терему» — это уж точно, —
думал я, долго плутая по лесу в надежде напрямик выйти к усадьбе: в дебрях
попробуй не заблудись! Потом уж, когда я, едва веря этому, попал в Боблово, где темнел заросший усадебный
парк и где длинной дугой вытянулась аллея светлолистых кряжистых лип
(прямо-таки пейзаж в стиле барбизонцев), все вылавливал местных: «Где
нормальная дорога на Тараканово»? (так же блуждать в обратном направлении я
едва был в силах); никто не знал! Лишь один призадумался: «Можно
выйти на подстанцию, это в лесу, там всего один домик, муж с женой живут и
собаки, смотри — покусать могут»… Я рискнул, углубился в лес, нашел одичавшего
«жителя» подстанции, и он мне показал «потайную тропу» на Тараканово…
НЕ ПЕРЕНОСИЛ ФАЛЬШИ?
У Лермонтова был несносный характер, известно. Но вот за что я с радостью ухватился: в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров «Лермонтов был хорош со всеми товарищами, хотя некоторые из них не очень любили его за то, что он преследовал их своими остротами и насмешками за все ложное, натянутое и неестественное, чего никак не мог переносить. Впоследствии и в свете он не оставлял этой привычки, хотя имел за то много неприятностей и врагов» (свидетельство А. М. Меринского, который учился вместе с поэтом). Ну вот, все стало на свои места, и даже не хочется думать: а не постарался ли автор обелить своего товарища…
КРИТИКА ЖИВЕТ НЕДОЛГО
Прочитал забавный (и вполне справедливый) выпад против критиков, очередной… Да пусть себе живут, жалко, что ли?
Георгий Адамович, иронизировал Набоков, «автоматически выражал недовольство по
поводу всего, что я писал». Белинского разочаровал Достоевский после «Бедных
людей». «Война и мир» — «социально вредный роман» у Толстого, «мировая
философия не его ума дело», заявлял Шелгунов; «Анна Каренина» — «ароматное
царство одеколона» (Суворин), или еще того похлеще:
«гора родила мышь, да не живую, а мертвую» (Ткачев). Эти и множество других
фактов — теперь достояние литературоведов.
Критика создает ложное ощущение оживленности литературной жизни. Ругает ли она,
восхваляет ли, замалчивает, — погоды, по большому счету, в литературе не
делает. Это та же журналистика, для заполнения соответствующих разделов в
периодических изданиях. Можно любить, ругать, высмеивать критиков, но зачем же
преувеличивать их значение.
И ВСЕ-ТАКИ ПУШКИН ПРАВ
Василий Иванович Немирович-Данченко, беллетрист, передает слова Некрасова о Пушкине:
«Как он умел отбрасывать иногда пленительные мелочи ради стройного целого. Как
он целомудренно скуп на сравнения, которые, как настоящий мот, сыплете вы — все
в одну кучу».
Некрасов, конечно, имел в виду литературщину; настоящий-то писатель живет по
своим законам и пишет как хочет. Но поэт прав: школу
«чувства меры» пройти нужно, и лучше всего, конечно, у Пушкина.
МЕТАМОРФОЗА
Когда я часто слышу «Питер, Питер», мне это слово начинает напоминать кличку собаки.
ТАЛАНТЛИВ, НО…
Следователь по борьбе с фальшивомонетчиками говорил Владимиру Крупину:
бесполезно изучать фальшивые монеты и ассигнации, ведь завтра-послезавтра
придумают новые способы подделки; выход один: досконально изучить настоящие
деньги.
Может быть, горячие поклонники Херсонского давно не читали Бродского?
В ЧЕМ ВИНА ШОПЕНГАУЭРА?
Поздний Гейне за компанию с Шопенгауэром доконали
парня: скорбные настроения превысили норму. Измотавшись в Казани душевно и
физически (девятнадцатилетний Горький работал пекарем, разносил булки, общаясь
заодно с учащейся молодежью и рабочими и мучаясь вопросом: как изменить тяжелую
жизнь людей), он написал записку: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта
Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце» и — нет, не застрелился, не получилось, —
прострелил себе легкое.
Ладно уж поэзия повлияла, но чтение Шопенгауэра… Вот
все говорят: пессимист да пессимист. Сколько я открывал книгу этого философа —
столько и находил в ней душеполезного. Открываю и сейчас:
«Сегодняшний день приходит лишь однажды и никогда не возвращается. Мы же мним,
будто он повторится завтра, однако завтра — уже другой день, тоже бывающий лишь
однажды… Мы переживаем наши лучшие дни, не замечая их… Тысячи
светлых, приятных часов пропускаем мы даром мимо себя с удрученным видом, чтобы
впоследствии в трудные минуты вздыхать о них в напрасной тоске. Вместо того мы должны бы всякую сносную действительность, даже
повседневную, которую мы теперь пропускаем мимо с таким равнодушием, а пожалуй,
даже еще и подталкиваем нетерпеливо, мы должны бы принимать ее с честью, всегда
памятуя, что она именно теперь переселяется в тот апофеоз прошлого, где впредь
будет сохраняться памятью, озаренная светом вечности…»
Если это пессимистический настрой, то мне он подходит.
СУД КАК ЛИТЕРАТУРНОЕ ЯВЛЕНИЕ
В былые времена художественная литература ценилась выше? А как же, если на
судебных процессах знаменитый Фёдор Плевако выступал как художник слова.
Священник украл церковные деньги, вину признал. «Более двадцати лет подзащитный
отпускал вам грехи ваши. Один раз отпустите ему, люди русские!» — воззвал к
судьям Плевако.
Старушка украла чайник. «Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России
за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы,
татары, поляки. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от
испытаний. Но теперь, теперь… Старушка украла жестяной чайник в тридцать
копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет!»
И судьи не находили слов для возражения.
ЗАДУШЕВНЫЕ ДУШЕВНОБОЛЬНЫЕ
У Глеба Горбовского есть стихотворение, которое я не только чувствую по
звуку, но и прекрасно чувствую его содержание, — содержание в обычном,
житейском смысле этого слова, не только поэтическом.
Во времена моих «усадебных» странствий я заехал в местечко Грабово,
что под Пензой. В селе есть дворец в стиле неоренессанс
(бывший барский дом имения Устинова), который приспособили под главное здание
психоневрологического диспансера (одного из лучших в России). В заведении даже
действуют два хора: сотрудников и больных.
Так вот. Две плотного сложения бабищи в платках, сидя
на балконе второго этажа одного из корпусов, наперебой осыпали истерической,
бессвязной, скороговорочной бранью проходившего мимо беззубого мужичка в
потертой одежде; тот, комично размахивая руками, словно заведенный механизм,
что-то неразборчиво-нелестное орал в ответ. Лишь он скрылся из виду, бабищи, не меняя выражения своих безумных глаз, как по
уговору, мгновенно затянули незнакомую мне русскую народную песню. Как они
слаженно, задушевно пели, без единой фальшивой ноты (мое музыкальное ухо фальшь
воспринимает болезненно); профессионализм — на высоком уровне! И песня-то какая
красивая — заслушался… И подумал: почему наши
эстрадные популяризаторы народного творчества не посещают такие психбольницы?
Но я забыл о Горбовском Вот его стихотворение:
Больница. Психушка.
Решетки стальные.
Поют задушевно душевнобольные.
Они на веранде расселись, как в клетке.
Веселые нынче им дали таблетки.
На уровне их изумительной сцены
деревья растут и чирикают птицы.
Заслышав, как люди поют вдохновенно,
на миг перестала листва шевелиться.
И птицы умолкли. Лишь где-то за зоной
заплакал ребенок. Грудной. Потрясенный.
ТВОРЧЕСКИЙ СОН
Одним из соседей Пушкина по Михайловскому был коллежский советник в отставке
Рокотов, безобидный, добродушный и очень ленивый человек. Ложась спать, он
приказывал будить себя через каждые два часа: «уж очень приятно снова заснуть».
Лень ленью, а какой творческий подход!