Роман (продолжение)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 11, 2015
Максим ЛАВРЕНТЬЕВ
Поэт, прозаик, литературовед. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького.
Автор многочисленных публикаций. Живет в Москве.
Продолжение. Начало в № 10, 2015
(журнальный вариант)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Написав половину романа, я бегло просмотрел текст, отправил его знакомому
редактору, мнению которого доверяю, и стал ждать. Вскоре пришел ответ.
Редактор, человек немолодой, сдержанно похвалив язык («Только вот словам член и
кончать все же лучше подобрать синонимы») и стиль автора, высказал несколько
критических замечаний. В целом же он не одобрил откровенные сцены. И, выделив
полужирным курсивом фразу «Видно, что вы мало читаете современную литературу»,
заключил письмо следующими справедливыми мыслями.
«Так называемой целевой аудитории, — писал редактор, — то есть женщинам
сорока-пятидесяти лет, составляющим сейчас основную массу читателей, вряд ли
понравится ваш малосимпатичный герой — юный самовлюбленный циник. И потом, эти
стихи… Я не хочу вас обидеть — вам ведь известно, как я ценю то, что вы
делаете. Но стихи, я имею в виду настоящую поэзию, они сейчас не нужны никому,
кроме таких вот странных субъектов, как мы с вами, — последних тайных жрецов
прекрасного, изгоев и вырожденцев. Поэзией, мой друг, называется теперь то, что
пишут левой ногой обдолбанные креативщики, и поэтому говорить в некое подобие
рифмы уместно только в телевизионной рекламе… Да вы и сами все это прекрасно
знаете».
Что ж, верно. Знаю. Однако, едва начав читать письмо, я понял, что редактор
впал в заблуждение, приняв присланное мною за попытку бульварного романа. Будь
это так, и герой мой был бы, конечно, иным — улыбчивым хипстером из рекламы
салонов сотовой связи, держащим в одной из восьми рук меч-кладенец, а в другой —
пачку презервативов «Contex Relief», усиливающих стимуляцию.
Но дело в том, что не бульварный роман я пишу, а в мутное зеркало всматриваюсь.
И не нравится, ой как не нравится мне мое отражение.
Да кто я, собственно, такой?
Я — ловец насекомых. Хлоп! — и попалась пятнистая бабочка. Хлоп! — муха. Хлоп!
— клоп…
Я — маленький историк, пишущий маленькую историю, скрупулезно фиксирующий ее
ничтожные факты…
Я — голос потерянного поколения, воспеваю годы хаоса и развала, пору всеобщего
отчаянья и безнадеги, когда, не сговариваясь, как последние язычники, устроили
мы оргию во имя Вакха и Венеры, затеяв чудовищно прекрасный праздник юности и
любви среди обломков поверженной империи, в оскверненных варварами, но милых
нашему сердцу священных рощах, в хранимых Аполлоном тайных убежищах…
А может быть, только для того я так подробно все описываю, чтобы влить новые
силы в свое сорокалетнее, уже угасающее либидо?
Пусть тот, кто считает себя святее Махатмы Ганди, обзовет меня порнографом. Ну,
хотя бы не моралистом.
Ничего из этого я, разумеется, не написал редактору, ограничившись словами
благодарности.
Отправив письмо, быстро собрался и поехал в музей на Волхонке. Два часа кружил
по залам — разглядывал египетские мумии, греческие вазы, камеи и геммы (сам я
ношу на пальце старинный перстень с камеей из сердолика). Завернул на выставку
римских монет, где внимательно изучил серебряные кристофоры и денарии Августа,
латунные дуподии Калигулы, бронзовые сестерции Нерона и Веспасиана, сравнивая
их с выложенными тут же падуанскими подделками работы Джованни Кавино.
— Нет, еще мы не погибли, возродимся из руин, — мысленно напевал я.
Поднялся на второй этаж к своей любимице — обнаженной рабыне, играющей на
раздвоенной флейте Евтерпы.
Проходя мимо, наскоро помолился перед статуей Аполлона. Молитва моя была,
признаюсь, не совсем искренней, ну да ведь и Аполлон тут фальшивый — слепок.
По пути домой, в метро, подойдя к эскалатору на «Дмитровской», пропустил вперед
двух запыхавшихся дам.
— Как приятно, что в Москве есть еще вежливые мужчины, — нарочито громко
сказала одна из них, когда мы отправились вверх. Потом они о чем-то
пошептались, и та же дама обернулась ко мне:
— Извините, а вы когда-нибудь знакомитесь в метро?
Я ответил, что женат и — нет, не знакомлюсь.
Они опять пошептались.
— Но ведь кроме жен могут быть еще и подруги…
Я пожал плечами: любовница у меня тоже есть.
Вернувшись, переоделся в домашнее, налил воды в аромалапму, накапал в нее
эфирного масла, зажег свечу, после чего сел за письменный стол, включил
компьютер и создал новый файл.
…Вы, пожалуй, могли подумать, что история с Наиной сильно изменила меня. В
известной мере она, конечно, подействовала. Той зимой я пережил кризис
личности. Впрочем, быстротечный.
Чрезмерно коротко остриженные волосы вскоре опять отросли до нормальной длины,
сносился костюм-тройка, отправилось на помойку чешское пальто. Я стал одеваться
по молодежной моде: зимой носил коротенькую дубленку, в межсезонье — черную
куртку «Benetton», летом же… ну, летом выбор был очень большой. Неизменным
атрибутом оставались только джинсы-стрейч, ниже колена слегка расклешенные,
чтобы скрыть особенно бросающуюся в глаза при высоком росте узость голени.
Значительно позднее, после окончания института, вернулись в мою жизнь стихи.
Понемногу я начал публиковаться в журналах. Появились первые, незрелые книжки.
Неизвестные мне девушки перепечатывали понравившиеся строчки в своих «живых
журналах», сопровождая их романтическими картинками бабочек, котят,
детей-ангелочков.
На первых порах очень сложно было найти работу — диплом Литнститута не
котировался. А затем, по настоянию и при содействии близкой знакомой, жены
редактора толстого журнала, оказывавшей мне, мягко выражаясь, не совсем
бескорыстную протекцию, полетели одна за другой мои книжные рецензии в газеты.
В «Литературке» мною заинтересовались и пригласили на постоянное, хотя и
низкооплачиваемое место редактора.
Исчезали прежние друзья, возникали новые. Один из них, скульптор, мастерски
лепил из глины изящные статуэтки, бойко расхватывавшиеся туристами в сувенирной
лавке при Историческом музее. Другой занимался всем понемногу — то отливал в
бронзе Лао-Цзы, путешествующего на буйволе, то принимался за живописный портрет
Гурджиева, то преподавал йогу, то вдруг начинал фотографировать уличных кошек,
иллюстрировал ими и за свой счет выпускал ограниченным тиражом перекидные
календари, то, наконец, вел курсы техники исполнения желаний в каком-то из
бывших Домов культуры.
С этими двумя я не раз проводил отпуск на Валдае, на Селигере и на Волге под
Угличем. Жили мы там по-спартански: готовили на костре самую простую пищу,
купались голышом, ночевали в палатке.
Осенью наша компания регулярно отправлялась в Крым. В Судаке снималась комната
с тремя кроватями, обычно под Генуэзской крепостью, где частный сектор ближе
всего подбирается к морю. Часами лежали мы на песке под сентябрьским солнцем,
пока оно не скрывалось за горой, до последнего цепляясь лучами за зубцы
Консульской башни.
Каждый погожий день бодрым шагом топали шесть километров до курортного поселка
Новый Свет. Или, сойдя на полдороге вниз и продравшись сквозь заросли
можжевельника, располагались на диких камнях нудистского пляжа, лениво следя,
как неподалеку от берега, обгоняя тихоходную туристическую посудину, кажет свою
темную спину бродяга-дельфин.
Всегда и всюду, оставшись втроем, говорили мы об одном и том же. О женщинах.
Делились деликатными новостями и пикантными подробностями. Неиссякаемыми были
наши воспоминания.
Позже появился у меня еще один друг — самый близкий — Сережа, работавший вторым
режиссером на съемках «бандитских» сериалов. Долгие годы влюбленный в свою
замужнюю подругу, он, хотя она и отвечала ему полной взаимностью (муж ее был,
разумеется, в курсе), имел связь со многими десятками, если не сотнями, женщин,
для знакомства с которыми специально объезжал ночные клубы. С восторгом
рассказывал о китаянках и кореянках, об индианках и предмете своей особенной
страсти — африканках. От него я узнал, что марийки получают оргазм практически
сразу, стоит только мужчине войти в них обычным образом, а якутки кончают
бурно, достаточно лишь подуть им в ухо.
Старше меня на десять лет, Сережа сделался моим Вергилием в кругах
сладострастного ада. Ходили мы с ним на нелегальный стиптиз, устроенный в доме
напротив вестибюля станции метро «Кузнецкий мост». Потягивая пиво в затемненной
кабинке, наблюдали, как за стеклом в фальшивом лесбийском экстазе извиваются
две худосочные самки в красных туфлях на шпильках и в отталкивающе ярком,
плебейском макияже. На «второе» была вьетнамка, засовывающая змею себе в…
В другой раз, сломив мое сопротивление, друг увлек меня в «публичный дом» —
квартирку в фешенебельном доме на Никольской улице. Там, в комнате с роскошными
набивными обоями, под хрустальной люстрой, вмонтированный в зеркальный потолок,
на атласном одеяле я, натянув по совету Сергея («для верности») не один, а два
презерватива, сошелся с проституткой.
Она была настоящим профессионалом своего дела. По лицу ее (не это ли «необщее
выражение» лица имел в виду Боратынский?) я не мог угадать, ни какие чувства
она испытывает, ни испытывает ли их вообще. Проститутка, как вышколенная
горничная, обслуживала. Все делалось молча, как на процедуре у заботливого
доктора. Я хотел было спросить ее имя, но успел лишь произнести «А как вас…» —
и холеный палец нежно коснулся моих губ, а потом заскользил ниже и ниже. За два
часа она дала мне ровно столько, за сколько было заплачено, ничего не утаив, ни
на чем не сыкономив, однако и не расщедрившись на лишнее.
Расплачивался «угощавший» меня Сергей. Заодно и на себя раскошелился.
После этого пару дней пребывал я в состоянии какого-то блаженного
разочарования, как будто мне позволили полюбоваться прекрасным яблоком, даже
допустили его понюхать, разрешили лизнуть, а укусить — нет.
Мой друг, как я уже сказал, щедро делился бесчисленными рассказами о своих
похождениях. Но он выслушивал и мои признания, причем всякий раз с полным
вниманием, как священник на исповеди или бизнесмен, словно речь шла о важном,
не терпящем легкомысленного отношения деле.
Суждения его о чужих, никогда не виданных им женщинах, всегда били в точку. Он
не стеснялся прямых и грубых слов. Впрочем, никогда не перегибал палку, не
советовал и не учил жизни. Скорее он формулировал первым те вопросы, которые я
сам, ошалевший от физического обладания свежей женщиной, еще не успевал себе
задать. Его нажим был мягок, почти не ощутим и оттого особенно действенен.
Частенько ироничный до сарказма, помнится, только одну мою историю воспринял он
с неожиданной и нескрываемой грустью. Это произошло, когда я рассказал ему о
Наине, возня с которой тогда уже превратилась для меня в нечто отвлеченное,
рассматриваемое с холодным сердцем, с некоторой ученой брезгливостью. Я просил
друга высказать компетентное мнение, однако ничего внятного не добился.
Мой донжуанский список, тем временем, пополнялся.
Следующей в нем была Ирина. С ней, моей недоучившейся однокурсницей, я
встречался около трех лет. Золотые годы! Она жила с мужем и взрослой дочерью,
поэтому видеться приходилось урывками. Только летом иногда уезжали мы на
несколько дней в Звенигород, всегда в один и тот же санаторий — ну, вы знаете,
неподалеку от монастыря, и там прохаживались по живописным окрестностям, или
сидели, обнявшись, на древнем городском валу, или купались в реке, а
выкупавшись, занимались в прибрежных кустах любовью.
Поскольку уединиться было проблемой, а сексуальность Ириши не знала границ, ее
и моей страстью стали столичные парки. В Тимирязевском проникали мы в старинный
заброшенный грот, отогнув прутья решетки, в полной уверенности, что именно
здесь произошло печально прославленное Достоевским сакральное убийство —
жестокий заговорщик Нечаев проломил череп незадачливому студенту
сельскохозяйственной академии Иванову. И хотя жертвенная кровь пролилась на
алтарь революции в другом гроте, давно исчезнувшем, заблуждение будоражило нас:
с силой я прижимал Ирину к кирпичной кладке, словно чья-то темная воля
приказывала мне сделать это.
Ботанический сад, как наиболее близкий к Ириному дому, облюбовали мы
практически сразу. Занимались сексом прямо на земле, бросив мой плащ или
предусмотрительно захваченный Ирой плед, голые, скрытые почти непроницаемой
завесой кустарника. Прислушивались к голосам людей, беспечно фланирующих по
тропинке практически в двух шагах от наших слипшихся тел. То и дело с
расположенного вблизи манежа конно-спортивного клуба, забавляя Ирину, прыгавшую
на мне в тот момент, доносилось неудержимое лошадиное ржание.
А вот Сокольники нас разочаровали. Бесполезно походив по парку и не найдя нигде
укромного места, мы покинули его раздосадованные и повздорили из-за пустяка.
Зато как мы набрасывались друг на друга в Царицыно, в его еще не
реконструированных, таинственных массонских руинах!
Однажды провели мы неделю в Ириной квартире, пока муж с дочерью навещали родных
в другом городе. Я, возможно, забыл бы об этом, но осталось свидетельство — видеозапись.
Клянусь, это не я, памятуя о вычитанном в Наинином дневнике, решил, как Саид,
запечатлеть на пленку откровенные сцены. Ириша сама попросила захватить из дома
камеру, узнав, что на день рождения тетя сделала мне такой царский подарок.
Камера была кассетная, и кассета тогда же осталась у Иры — при мне она сунула
компромат куда-то на антресоли.
Вскоре я окончил институт, судьба повлекла меня в сторону. Все-таки мне было
двадцать шесть лет, а Ирине — сорок четыре. На улице, если она брала меня за руку,
на нас глядели с нездоровым вниманием.
Как-то раз, когда мы страстно целовались на бульваре, пожилая женщина, проходя
мимо, обругала нас, пристыдив Иришу и доведя ее до слез.
— Она права, эта старая дура! Она права! — кричала моя любовница сквозь безобразившие
ее рыдания. В тот момент я окончательно решил прекратить нашу связь.
Ирина развелась с мужем и, разменяв квартиру и оставив при себе дочь, переехала
куда-то в Коньково. Не досталась ли новому владельцу ее квартиры и наша
кассета, в хаосе переезда забытая на антресолях?
Не знаю, имелись ли у нее на меня еще какие-либо виды. Могу только
предположить, что она со своей стороны поняла неизбежность разрыва.
Мы перестали видеться и не созванивались. Дело было, конечно, не в
увеличившемся расстоянии и не в иных неудобствах, а просто у меня в это время
появились другие женщины. И среди них… Маша. Об этом, впрочем, легко
догадаться.
Да, моя старая подруга разошлась со своим мужем-одногодкой чуть ли не на
следующий день после вручения дипломов. Она позвонила мне, стала жаловаться и в
итоге пригласила в гости. В квартире она временно одна: мать с молодым
любовником отправилась отдыхать за границу, злых собак на время отдали какой-то
родственнице. Я поехал на Ленинский проспект, отчетливо представляя, к чему приведет
этот визит. Но мне казалось, что бросать дело за давностью лет нельзя. Да и
просто любопытство разобрало.
Часа три, до позднего вечера, мы сидели за кухонным столом: я немного выпивал,
а Маша целенаправленно напивалась. Мы ни словом не вспомнили наш полудетский
роман, Наину, институтских знакомых, — она говорила только о бывшем муже. Как я
и предполагал, развод был именно его решением.
Пока Маша все более бессвязно повествовала о супружеской жизни, я молча
разглядывал ее. Очарование первой юности, некогда скрашивавшее природную
неуклюжесть, улетучилось. Она как-то некрасиво поправилась, пила, как извозчик,
и курила, как паровоз. Нет, на трезвую голову я ни за что на свете не лег бы с
ней в постель. Но выпивка и воспоминания, пробудившиеся, когда я смотрел на
этот рот, прежде столь желанный, подействовали. Стоило Маше пересесть ко мне
поближе и протянуть руки для объятий, как я среагировал молниеносно, впившись в
нее поцелуем…
Если Маша была сплошным нонсенсом, то Мартыша (да-да, именно так) являла собой
воплощение всех моих тогдашних грез.
Начну с того, что познакомились мы с нею не где-нибудь, а в Третьяковской
галерее, у картины Максима Воробьёва «Осенняя ночь в Петербурге. Пристань с
египетскими сфинксами на Неве ночью», мимо которой, не замечая ничего
особенного, проходит большинство посетителей. А между тем, это полотно — одно
из лучших и моих любимых во всей галерее. Вот и той весной я, как обычно, стоял
возле «Осенней ночи», в сотый раз наблюдая знакомый эффект, когда рядом
послышался звонкий девичий голос:
— Ну ничего ж не видно!
Я сделал шаг в сторону, думая, что реплика относится ко мне, что я загородил
кому-то картину.
— Нет-нет! О, господи! Куда вы?
Я обернулся. К моему локтю прикасалось юное создание — блондинка, чертовски
хорошенькая.
— Извините, просто вы тут во что-то внимательно вглядываетесь. А я на картине
ничего не вижу.
Мгновенно я оценил все — и ее искреннюю улыбку, и высокую грудь, и осиную
талию, взвесил «за» и «против», улыбнулся в ответ и принял стойку. Такой случай
нельзя было упускать.
— Ах, вот как! Значит, вы не видите? Ну, это не беда. Если не торопитесь и
готовы побыть в моем обществе еще минуту, вы поймете, во что я вглядываюсь.
И я объяснил незнакомке, что картина эта, как и всякая настоящая живопись,
оживает перед взором зрителя. Чем дольше всматриваешься в темень на невской
набережной, тем больше подробностей видишь. Тот же эффект можно наблюдать,
когда выходишь на темную улицу из ярко освещенного помещения. Вначале глаз,
привыкнув к свету, не видит почти ничего, потом только общее, а уж следом
начинает различать и детали.
Заинтригованная девушка чуть наклонилась и стала всматриваться. В это время я
имел возможность полюбоваться ее фигурой. Через минуту она уже смеялась,
обнаружив скачущего по набережной пса и зеленщика с лотком на голове, узнала на
противоположном берегу и шпиль Адмиралтейства, и Александровскую колонну с
фигурой ангела.
— А вы только про эту картину так много знаете, или про другие тоже?
Я ответил, что знаю кое-что и про другие, и предложил сопровождать ее дальше по
галерее.
— Светлана, — очаровательно проворковала она, и я, вспомнив балладу Жуковского,
подумал, что, возможно, именно это имя будет написано крупными буквами над
следующей главой моей жизни.
Я вспомнил все, что читал и слышал о живописи, развешанной здесь по стенам, не
особенно, впрочем, заботясь о достоверности передаваемой информации. Говорил
много и легко — идущая рядом красавица вдохновляла меня.
Указав на портрет великого русского баснописца, я поведал, что эта картина
кисти Брюллова висела у Крылова над диваном в гостиной. Сидя на диване, поэт
обыкновенно всхрапывал после плотного обеда. Кто-то из знакомых обратил
внимание на тяжелую позолоченную раму: упав, она вполне может размозжить голову
спящему. Крылов, однако, ничуть не взволновался — он давно все математически
просчитал и измерил. Так как картина висела на двух креплениях и вероятность
одновременного их обрыва практически исключалась, то, падая с одного конца,
рама должна была пролететь точно над головой Крылова, миновав макушку на
небольшой, но безопасной высоте.
У картины «Вирсавия» нас задержала история о том, на какую хитрую уловку пошел
Брюллов в этой своей работе. Действительно, чтобы подчеркнуть белизну
обнаженного тела, чтобы показать всю его ослепительность, художник изобразил
рядом с Вирсавией чернокожую рабыню, а для пущего эффекта положил ее угольную
руку на колено госпожи.
Насчет «Явления Христа народу» Света согласилась со мной, что Иванов переборщил
с масштабом — циклопические фигуры на переднем плане «съели» сюжет. Когда я
сообщил ей, что в Питере, в Русском музее, находится менее грандиозный вариант
«Явления», Света кокетливо улыбнулась: она не отказалась бы в будущем на него
взглянуть, вот только где ей взять такого гида, как я?
«Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой и пением» вызвали у нас
смешки и шуточки. А висящий рядом с этой картиной недописанный этюд, где
обнаженный мальчик выставил напоказ свое хозяйство (помню, я тут же схохмил
что-то насчет аббревиатуры ВДНХ — Выставки достижений народного хозяйства), дал
Свете повод, взяв меня под руку, увести нас обоих от этих «гадостей».
В зале Перова я обратил внимание моей спутницы на известное по школьным
учебникам полотно «Охотники на привале». Я давно уже заметил сходство одного из
охотников, а именно того, что сидит слева и хвалится величиной воображаемого
трофея, с поэтом Некрасовым, тоже, кстати, заядлым охотником. И вот мы
специально сбегали в другой зал, чтобы по свежему впечатлению сравнить лицо
этого враля с предсмертным портретом поэта кисти Крамского.
Вместе считали мы свечи в руках у казнимых поутру стрельцов, изучали швы,
пересекающие лицо безумного царя, только что убившего своего сына. Во
Врубелевском зале изобразил я в воздухе воображаемый треугольник, образуемый
руками сидящего Демона, сцепленными впереди и символизирующими его страстное,
мятущееся сердце.
Чем дальше углублялись мы в историю русской живописи, тем теснее прижималась ко
мне Света. Поэтому с моей стороны было бы просто невежливо не предложить ей
направиться из музея прямо ко мне домой.
В метро мы старались заполнить стыдливое молчание о том, что должно
последовать, натужно потешаясь над пассажирами. Некоторые девушки, не
дождавшись мая, поспешили переодеться в топики, демонстрируя миру свои бледные
животики с проколотыми пупками. Я сказал, что не понимаю этой новой моды —
вставлять сережку в пупок. Света захохотала — у нее, как выяснилось буквально
через полчаса, имелась такая же.
В вагоне мы обнялись, на эскалаторе жарко целовались, а войдя в мою квартиру и
едва помыв руки, расстелили постель.
Вскоре Света засобиралась. Я вызвался проводить ее на противоположный конец
города.
В прихожей Света вдруг начала задирать блузку. Оказалось, она вознамерилась
непременно оставить мне что-нибудь на память, какую-нибудь вещь в залог нашей
новой встречи. И, сняв сережку с пупка, положила ее на тумбочку перед зеркалом.
Уже на следующий вечер, соврав маме будто давно знаком со Светой, я привел ее
вновь и оставил на ночь.
Теперь пора объяснить, почему я назвал ее Мартышей. Фамилия у Светы оказалась довольно
необычная: Мартышко. Ударение на последнем слоге. Если не верите, как, впрочем,
сначала не поверил и я, решив, что ослышался, загляните в Интернет. Свету вы
там, конечно, не найдете — она не раз уже выходила замуж и взяла фамилию одного
из своих мужей, но, например, в Википедии обнаружится другой Мартышко,
математик, член-корреспондент Российской академии наук.
«Мартыша» сделалось ее тайным, интимным именем, никогда прилюдно я ее так не
называл.
Скоро мы стали практически жить вместе, а не встречаться от случая к случаю.
Моя мама приняла ее хорошо. Светины родители не имели ничего против такого
расклада. Иногда мы ночевали и в ее квартире. Утром, попрыгав друг на друге
вместо зарядки, вставали одновременно: Света — на учебу в институт, я — на
работу в газету.
Впрочем, это произошло несколько позднее, осенью, а пока на нас навалилось
московское лето. За неделю объездили мы все городские музеи, стоящие внимания.
За месяц обошли исторический центр города и углубились в новые районы. Гуляли,
конечно, и в парках. Проходя мимо тех мест, где Ириша отдавалась мне под
открытым небом, я не чувствовал ностальгии, не хотел ввести в старые декорации
новое действующее лицо.
В отличие от Иры, Света была домашней штучкой, требовавшей уюта и максимального
комфорта.
Свету я мог уже, не стесняясь, познакомить с друзьями. Серега, дружба с которым
началась той же весной, беседуя со мною с глазу на глаз, назвал ее «четкой» и
«грамотной». Пояснив свое мнение примерами из Светиной наружности, он
подытожил: «Старик, я тебе завидую». В феврале того года мне исполнилось
двадцать семь лет.
Тем же летом произошло одно важное событие. В июле, на пике наших отношений,
Мартыша усвистала на месяц в Болгарию. Отправилась она туда не в первый раз,
вместе с небольшим табуном институтских подружек. Поездка эта не была для меня
неожиданностью, мы говорили о ней. Однако по тому, как редко приходили
эсэмэски, как медлила Света с ответом, порою откликаясь лишь на следующий день,
я догадался, что на черноморском курорте она проводит дни и ночи весело.
Будь я прежним, в другой ситуации и с другим человеком, я бы, наверное,
взбесился. Но, во-первых, у меня уже имелся некоторый опыт сексуальных
предательств: Наина однажды изменила мне с Саидом, Ира постоянно изменяла мужу
со мной. Догадывался я, что и другие женщины, с кем я имел мимолетную связь, не
были совершенно одинокими.
Итак, я не взбесился, а, поразмыслив на досуге, поступил вот как. Рассудив, что
до возвращения Мартыши у меня полно свободного времени, я разместил свою анкету
с фотографией на популярном сайте знакомств.
Господи, что тут началось! Стоило мне через пару часов проверить почту, как в
ней обнаружилось несколько десятков новых писем. И они продолжали приходить.
Среди прочего обнаружил я слюнявое послание от взрослого мужчины, хотя мои
гетеросексуальные предпочтения были четко указаны в анкете и не предполагали
иного толкования. Все остальное было написано дамами.
Когда прошел шок, вызванный вниманием к моей персоне по довольно щекотливому
поводу, я стал перечитывать присланное, сортируя и многое выбраковывая.
Так, я сразу же удалял письма, начинавшиеся фамильярными обращениями, типа
«Зай, ты мне нравишься» или «Давай увидимся, Пупсеныш». Беспощадно уничтожались
чересчур сентиментальные и романтичные послания, снабженные изображениями спящих
котят или женственных ангелов, глядящих на луну. Отправлялись в корзину
искательницы спутника жизни, своей второй половинки, принца, идеала и прочей
ерунды.
Отсеяв лишнее, перешел я к более внимательному изучению оставшегося и
постепенно сосредоточился на четырех кандидатурах:
1. «Аня. 25 лет. Работаю секретарем в офисе. Работа у меня очень интересная,
местами даже творческая…». Приложенная к анкете фотография пышной брюнетки в
очках мне сразу понравилась.
2. «Я Гала. 19/173/55. Учусь в художественном училище. Увлекаюсь живописью и
жизнью. Мой кумир — Сальвадор Дали. Если ты знаешь, что такое “Невольничий
рынок с явлением незримого бюста Вольтера”, тогда свое настоящее имя я вскоре
открою тебе при встрече…». С фотографии на меня смотрела рыжеволосая нимфетка с
забавными веснушками, весьма привлекательная.
Третий вариант, признаюсь, заинтриговал меня больше других. Правда, письмо от
Ларисы я удалил, взглянув на него лишь мельком. В тексте не содержалось ничего
примечательного. Прочитав первые же слова об увлечении активным отдыхом, я
понял, что это фальшивка, скопированная из какой-то образцово-показательной
анкеты. Такие письма ликвидировались мною почти автоматически.
Когда же письмо пришло вновь (вероятно, отправитель решил перестраховаться), я
удивился и просто от скуки полез взглянуть на фото девушки. У какого-то
нераспознанного мною фонтана, в полный рост была запечатлена
двадцатишестилетняя русская красавица совершенных черт и пропорций.
И еще одно письмо я приберег.
«Здравствуй. Если у тебя сегодня есть время, можем встретиться на дегустации
вина в Музее имени Пушкина».
Внешность двадцативосьмилетней Вики, типичной представительницы бледного
офисного планктона, не представляла ничего особенного, но прочие важные моменты
располагали к тому, чтобы откликнуться на это приглашение прежде всего.
Позвонив по указанному в письме номеру, я прилетел в музей, где под стеклянным
куполом атриума какой-то банк, кажется, в честь своего юбилея, бесплатно
разливал, если не ошибаюсь, чилийское вино. Заметил я в густой толпе знакомые,
примелькавшиеся на телеэкранах лица. Тут важно ходили знаменитые, советских еще
времен хоккеисты, крутился тщедушный модельер, известный своей
гомосексуальностью больше, чем моделями одежды, топталась супружеская пара
исполнителей попсовых песенок, — все собрались кутнуть на халяву.
А выпивки кругом было море. Холеные официанты в белых рубашках с черными
бабочками порхали меж гостей, обнося их фужерами с золотистым или
рубиново-красным напитком. Другие, стоя у столов и вскрывая все новые бутылки,
низвергали винные водопады в стеклянные зевы бокалов.
Среди звона и гомона я не сразу нашел Вику — крупноватую девушку небольшого
роста. Вернее, она первая заметила меня и энергично замахала рукой.
Через полчаса, продегустировав все, что было, баюкаемый болтовней моей новой
знакомой, я расслабился и взглянул на дело проще: в качестве спутницы жизни
Вика мне не нужна, а так, на разок-другой, вполне сойдет. Не дождавшись конца
дегустации, пьяные и веселые, мы помчались ко мне в холостяцкую квартирку (мама
проводила лето на даче у своей сестры).
Тут Вика отколола следующую штуку: едва переступив порог, стала раздеваться. То
есть не просто разулась, не только сняла джинсовую куртку, но и майку, за
которой последовали юбка, чулки, нижнее белье. Трусики она засунула в нагрудный
карман моей рубашки, одарив меня сочным поцелуем. В одной цепочке, опоясывавшей
талию, прошествовала в ванную и встала под душ, жестами и телодвижениями
призывая меня последовать ее примеру, что я и сделал.
Нет, она не была красива. Пожалуй, среди всех женщин, с которыми я когда-либо
имел близость, Вика заняла бы одно из последних мест. Но только по внешним
данным. Любовницей она оказалась, выше всех ожиданий, прекрасной. Судя по
всему, ее сексуальный опыт превосходил мой многократно.
С Анной-секретаршей мы договорились о свидании на следующий день, в субботу. Но
— то ли я был не в духе, то ли Анна тогда не заинтересовалась мною, — в тот раз
все ограничилось невинным чаем в подвальном кафе на Спиридоновке.
Забавно, что через полтора года после первой и, как тогда казалось, последней
встречи, мы снова увиделись с Анечкой. К тому времени она успела побывать
замужем. Я не сразу вспомнил ее, когда на мой телефон пришла эсэмэска,
подписанная «Анна из Интернета». Мы созвонились и встретились у памятника
Пушкину на Страстном.
Анна похорошела, сменила очки на контактные линзы, а самое главное — больше не
стоила из себя недотрогу. Теперь она работала в пресс-службе Выборгского
кинофестиваля и, естественно, вскоре мы вместе отправились на берег Финского
залива — разумеется, не только ради кино.
Лежа в гостиничном номере рядом с уснувшей Анной, я вдруг подумал, что не
встречал еще женщины, которая не готова была в определенный момент мне
отдаться. Все зависело лишь от моего упорства. Но не всегда обстоятельства
требуют прибегать к грубому напору, иных это как раз отпугивает. В таких
случаях разумнее всего дождаться, когда женщине самой тебя захочется. Рано или
поздно это все равно произойдет.
…Однако я забежал вперед. Далее в моем списке фигурировала юная художница,
скрывшаяся под псевдонимом.
Сразу скажу, тут случилась осечка. Нет, девушка не отвергла меня. Совсем
наоборот. Насмотревшись на раскованность Светы и на Викино бесстыдство, я вдруг
сам отказался переступить черту, за которой начинался, как мне представлялось,
полный и окончательный разврат. И сейчас, признаться, сожалею об этом.
Рыженькая Гала — я так и не узнал ее настоящего имени — ждала меня у входа в
Кузьминский лесопарк. Не успели мы пройти по аллее и сорока шагов, как мне было
открытым текстом предложено заняться сексом прямо сейчас и здесь, в ближайших
зарослях.
Как говорил мой друг, тот, кто преподавал йогу и фотографировал кошек,
«настоящий самурай не должен уклоняться от брошенного ему вызова». Но,
во-первых, самурай на этот раз оказался не совсем подготовленным к бою —
доспехи, я имею в виду презервативы, остались дома, а в парке аптеки нет.
А во-вторых, повторяю, в то время я не мог еще заставить себя осквернить некое
высшее чувство, уступив потребности немедленного его удовлетворения, похожего
на быстрый перекус в «Макдональдсе».
Нетерпение Галы напомнило примеченное мною на дружеском пикнике предложение,
сделанное моей подружке другой девушкой, едва они познакомились, — отлить за
компанию.
Пришлось убеждать Галу, что парк — не совсем подходящее место: прохладно, мокро
(недавно и впрямь прошел дождь)… Мне ли было не знать, каковы на ощупь наши
московские парки!
Погуляв по аллеям с полчаса, я распрощался с нимфеткой под предлогом занятости.
Но не успел проехать и двух остановок в метро, как от Галы пришла эсэмэска:
«Зай, с тобой все нормально?»
Я мог задать ей тот же вопрос, но идиотское обращение покоробило меня
настолько, что не откликнуться вовсе счел я наилучшим ответом.
Еще один раз напомнила она о себе примерно через месяц. Эсэмэска от поклонницы
Дали насмешила и запомнилась детской похвальбой: «Я в Доме отдыха — все время
трахаюсь и…» Последнее слово было непечатным синонимом предыдущего.
…Будь я художником, да хоть бы и Сальвадором Дали, я написал бы множество
реалистичнейших портретов обнаженной Ларисы — столь величественная красота
словно создана для того, чтобы остаться запечатленной в веках.
Позволю себе одно сравнение. Неподалеку от Речного вокзала, в парке Дружбы,
стоят скульптуры Веры Мухиной. Из двух композиций меня более интересует та, что
именуется «Хлеб». Представьте себе двух девушек, держащих над головой огромный
сноп колосьев. Одна из них, совершенно голая, конечно, довольно хороша, но
взгляд мой очаровывает другая. Подняв руки, обхватив ими бронзовый сноп, она чуть
склонила голову. Плечи и грудь отрыты, юбка с длинным подолом задрана так, что
видны и колени и бедра. Тайна, стыдная и взмыленная, манит меня. Хорошо заметно
экстатическое усилие, особенно в соблазнительно выгнутой спине, словно бы
девушка уже не трудится в поле, а снимает через голову рубаху, чтобы мгновение
спустя, вот так, даже, может быть, оставшись в юбке, лишь задрав ее повыше,
отдаться жилистому парубку с пикантной незабудкой в копне кудрявых волос…
Лариса встретила меня в Химках, на железнодорожной платформе. Но сначала мы
немного попереписывались. Если помните, я удалил ее письмо, но оно пришло
снова. И тогда, изучив ее фотографию в анкете, я ответил, как грустно было мне
читать фальшивку и одновременно видеть красоту подлинную, пленительную. Написал
я искренне, действительно огорчившись, при этом отдавая себе отчет, что обижаю
ее. И особо не рассчитывал на продолжение. Но, вероятно, моя искренность
смягчила обиду. Вскоре от Ларисы пришло короткое письмо. Она просила извинить
ее за неуклюжую попытку понравиться, присовокупив, что, не имея опыта общения
на сайтах знакомств, она поддалась совету подруги и, как я и догадался,
скопировала свое письмо с какого-то образца.
Тут уж настала пора извиняться мне. Я употребил все красноречие, на какое
способен, чтобы договориться о свидании.
Шла вторая неделя нашего со Светой раздельного отдыха. Не получив ответа из
Болгарии на очередную эсэмэску, я с легким сердцем оправился на электричке в
Химки, и там, на берегу канала, возле полуразрушенного причала просидели мы с
Ларисой до позднего вечера, глядя на проплывающие мимо многопалубные теплоходы,
ржавые баржи с песком и вертлявые яхты.
Наверное, потом следовало зайти к ней. Но в тот день мой восторг перед красотой
Лары не позволил бы мне дотронуться до нее как-то иначе, нежели в те два раза,
когда я подавал ей руку, помогая перейти туда и обратно по шаткому мостику,
протянутому над заводью.
Как призналась мне позднее Лариса, она была готова на все…
Вскоре я присоединился к ней, встретив после работы на Октябрьском вокзале,
проводив домой и оставшись на ночь.
Лежа с Ларой в постели, я узнавал все больше подробностей о ее прежней жизни.
Приехав из Пскова, в окрестностях которого она родилась, Лариса поступила в
колледж, как-то связанный с туристическими услугами, и сняла в Химках
трехкомнатную квартиру неподалеку от станции. Денег было немного, поэтому в
долю вошли ее двоюродная сестра и близкая подруга с мужем, тоже перебравшиеся
ближе к столице. Так они и жили дружной коммуной. Сестру изредка навещал
пожилой женатый любовник. Лариса же, при всей своей ослепительной прелести и
нерастраченной страстности, часто оставалась невостребованной. После того, как
еще подростком ее лишили девственности в деревенской бане, она через большие
промежутки времени встречалась последовательно с четырьмя или пятью мужчинами,
одного из которых, уже здесь, в Химках, бросила, устав от его бесконечного
русского пьянства.
Первым моим желанием, когда я увидел ее живьем и переспал с ней, было
немедленно расстаться со Светой, написав той в Болгарию что-то вроде «Мне все
известно, проклятая шлюха». Однако я повременил рвать отношения. И правильно
сделал.
К сожалению, Лариса оказалась провинциалкой в дурном смысле слова. Она была
дремуча во всем, без чего я не представлял свою жизнь. Обладая скульптурной
внешностью, Ларочка не интересовалась искусством. Ко всему утонченному
относилась с презрением крестьянина, в любую минуту готового взбунтоваться и
сжечь барскую усадьбу с библиотекой, хотя бы это и была усадьба какого-нибудь
там Александра Блока. Интеллигентской блажью считала она мои занятия
литературой. Кроме того, так упорствовала в своем необъяснимом атеизме, что все
попытки заговорить с нею о надмирном и потустороннем заканчивались молчаливым
скандалом, прекратить который мог только секс.
Лариса упорно отклоняла мои предложения сходить в музей, в театр, говоря, что
ничего не понимает в этой «зауми», и демонстративно включала телевизор —
единственное свое развлечение после рабочего дня.
Книги, которые я ей подсунул, не читались. Стихи (не мои, конечно, а Тютчева,
Боратынского, Фета) Лара выслушала без возражения, однако вид у нее при этом
был настолько скучающий, что я больше не возобновлял попыток, и через две
недели почти еженощных свиданий, в сердцах обозвав ее неотесанной дурой, сбежал
на последней электричке в Москву.
Лара оскорбилась до глубины души, но ее «физиология» требовала — и мы иногда
встречались. Всякий раз, когда у меня бывал, так сказать, пересменок с
женщинами, я отправлялся в Химки. И всегда она с готовностью принимала меня, не
задавая лишних вопросов.
Недавно, кстати, мы снова увиделись. Лариса вышла замуж и забеременела. На свои
и мужнины деньги она выкупила в собственность квартиру, которую раньше снимала.
Компаньонки ее давно разъехались.
Опять гуляли мы вдоль канала, сидели возле полуразрушенного причала, глядя в
мутную воду. Я любовался Ларой — ни годы, ни наметившийся животик еще не
нарушили непоправимо ее грациозных пропорций. Говорить по обыкновению было не о
чем. Не знаю, зачем я, прощаясь, позвал ее в гости — может быть, просто ради
нашей старой дружбы? На следующий день пришло письмо:
«О чем ты только думал, приглашая меня? Разве не понимаешь, что нам с тобой
нельзя больше встречаться? Ты не представляешь, что я чувствовала вчера, гуляя
с тобой. Придя домой, прочитала в Интернете все, что нашла о сексе во время
беременности. Но потом опомнилась — нет, я не порнозвезда.
Ты пропадал и снова появлялся, у тебя были другие женщины. Не удивлюсь, если ты
спал одновременно с несколькими из них — и со мной. Я все тебе прощала, ведь в
те редкие дни, когда я могла обнять тебя, ты доставлял мне столько наслаждения,
что потом годами я могла жить и ждать нашей новой встречи.
Мой муж мне противен. Я вышла за него не по любви, а потому что мне нужен был
ребенок, а ребенку нужен отец. Мой секс с ним — это физиология. Причем не с
моей, а с его стороны.
Что же случится, если, изголодавшаяся, я приду к тебе? Да я сама упаду к твоим
ногам, прося, чтобы ты меня имел. А это не правильно…»
И так далее.
Я ответил, что ничего такого не подразумевал, приглашая ее. (Соврал.
Подразумевал, конечно. Ее беременность возбуждала меня.)
Тут же она написала снова — видимо, в нетерпении проверяла почту:
«Прости, дорогой. Я не хотела тебя обидеть. Прости неотесанную дуру! Давай
сделаем так: сначала я спокойно рожу, а потом мы вернемся к теме гостей и всего
остального».
…Накануне возвращения Мартыши я увиделся с Сергеем — надо было сообщить ему
новости и посоветоваться.
Мы шли по внешней стороне Садового кольца. Возле дома-музея Шаляпина, где потом
мне приходилось не раз выступать, я сказал:
— Знаешь, нет у меня ни малейшего чувства ревности к Свете. Ну и что, если она
с кем-то еще трахается? В конце концов, никаких прав на нее у меня нет. И я
даже рад за нее: отдохнула, развлеклась. Такой она мне и нравится.
— Вот! — остановился мой друг. — Вот теперь я слышу слова не мальчика, но мужа.
Ты, старичок, стал настоящим мужчиной, взрослым человеком.
И он дружески похлопал меня по плечу.
…Итак, Мартыша прискакала обратно. Ни намеком не показал я ей, что давно обо всем
догадался. Мы опять любили друг друга, временно забыв про похождения на
стороне.
Невозможно было не заметить, однако, некоторой перемены. Впрочем, приятной.
Света стала еще более страстной и податливой в постели, как будто хотела сексом
загладить проступок, который я и не думал ставить ей в вину.
Она, конечно, полагала, будто я, в отличие от нее, сохранял верность. Поэтому
особенно интересно было понаблюдать, с какой миной моя легкомысленная любовница
попробует обвести меня снова.
В конце августа из Болгарии к ней кто-то приехал. Она сама, приняв невиннейший
вид, сообщила мне об этом. Но в тот день, когда девушка собиралась навестить
заграничного друга в гостинице «Россия», ее ждал сюрприз.
Накануне она осталась у меня. Утром, как обычно, мы занялись любовью. Потом
опять. А потом опять, опять и опять. Встав, наконец, с постели, Светочка
заявила, что чувствует себя настолько удовлетворенной на сегодня, что встреча в
гостинице уже не актуальна. И она действительно никуда в тот день не поехала.
В Крым той осенью мы отправились вчетвером — к прежним моим товарищам
присоединилась Света. Мы с ней жили отдельно, сняв комнату с двумя кроватями,
которые тотчас сдвинули вместе.
В Черепашьей бухте наша компания теперь разделялась — скульптор и йог
останавливались на удобной каменой площадке, а мы с Мартышей удалялись в
укромное место, чтобы никого не смущать, а главное, самим никого не стесняться.
Сбросив одежду, купались (она оказалась прекрасной пловчихой), загорали,
фотографировались и предавались любви. Причем иногда занимались двумя-тремя
делами одновременно.
Несколько фотографий сохранилось у меня, и сейчас я вытащил их из потайного
углубления в письменном столе.
Покинув Судак дней через десять, мы объехали почти весь Южный берег. Прошлись
по набережной Ялты. Кормили лебедей в парке у Воронцовского дворца. В кабине
фуникулера взмывали на продуваемую всеми ветрами вершину Ай-Петри и лакомились
там татарским пловом. Спускались к морю в окруженном горами Симеизе,
напоминающем античный амфитеатр. Любовались сталактитами и костяком мамонта в
пещере Эмине-Баир. Осмотрели Ханский дворец в Бахчисарае и, миновав древний
православный монастырь, поднялись в Чуфут-кале, заброшенный пещерный город
караимов.
В Москве мы с Мартышей прожили душа в душу еще два года. Она по-прежнему
моталась в свою Болгарию. Я тоже старался ни в чем себе не отказывать. Правда,
редко для этого прибегал к помощи сайта знакомств.
Иногда виделся с Викой и ее полнотелой лесбийской подругой. Возобновил
знакомство и с Ларисой.
Уже через год, вместо того, чтобы взять Свету в Крым, притворился
нервнобольным. А когда она решила не ехать и отдала мне свой билет, чтобы
вернуть деньги, я тайком вывез на курорт девятнадцатилетнюю студентку Зою, с
которой познакомился недели за две до того, читая стихи в Литературном
институте.
…Зоя, эффектная блондинка высоченного роста, оказалась сплошным разочарованием.
Хотя начало обещало многое. Собачка (я стал называть ее так, потому что она
напоминала мне холеную левретку) сама подошла ко мне знакомиться. Сама
пригласила пройтись по Литинститутскому дворику. А узнав о моих ближайших
планах на Крым, стала набиваться в спутницы.
Интрига сохранялась до той минуты, пока мы не добрались до Судака и,
выкупавшись в море, не легли, разгоряченные вином, в постель. Тут начался
какой-то ад. Зоя повела себя как девственница, подвергшаяся насилию…
С утра Зоя явилась другим человеком — милая, стройная, соблазнительная. На
пляже она массировала мне спину, в воде позволяла прикасаться к интимным
местам. Вечером вместе приняли душ. Но, едва оказавшись в комнате, моя Собачка
повела себя агрессивно — оцарапала мне щеку, когда я попытался ее обнять.
Приготовившись к продолжительной борьбе, я удивился, почему она вдруг мне
уступила.
В последующие дни старался воздерживаться от секса, хотя это и было нелегко —
Зоино тело будоражило меня. Осторожно попробовал расспросить о том, что она
чувствует во время близости. Выяснилось, что не чувствует ничего.
После возвращения из Крыма несколько раз еще мы встречались с Зоей, и я
проделывал над ней бессмысленные опыты любовной гальванизации. А затем она
вдруг выскочила замуж, и муж (вот уж героическая, наверное, личность!) увез ее
с собою в Бангкок, куда его направили по дипломатической линии.
…Мартыша продолжала исполнять обязанности моей основной женщины, как вдруг ее
аннигилировало вспыхнувшее во мне сильнейшее чувство к другой.
Случилось так, что один приятель, оперный певец, пригласил меня в Центр Павла
Слободкина. Это, если кто не знает, на Старом Арбате. Помню, я даже не
поинтересовался, что в программе. Билеты были даровые, и я согласился пойти, не
раздумывая. Там, спустивших с небес на сцену, явилось мне высшее существо —
Маргарита.
Подлинное имя ее не может быть названо — оно слишком известно. То, о чем я
собираюсь рассказать в связи с нею, не делает ей чести. В любом случае, я
сохраню его в тайне.
Когда конферансье объявил знакомое мне имя, и артистка, шурша подолом, вышла
из-за кулис, клянусь, меня больше привлекло ее роскошное платье. Лишь затем я
поднял взгляд к ее лицу, на котором, подобно маске, застыла готовность — она
ждала, пока оркестр сыграет вступление. А затем уста приоткрылись, и откуда-то
из иного мира донесся Голос.
Он подхватил меня, поднял к зеркальному потолку, покружил над залом, после чего
— то ли перекрытия исчезли, то ли я потерял телесность — мы оказались где-то
высоко-высоко, так что земля и галактика исчезли вдруг в ослепительном сиянье —
это мы приблизились к престолу Того, Кто все создал, все знает, все может, всех
любит и всем помогает без всяких условий и требований. Я почти различал его
сверхчеловеческие черты.
Вдруг я очнулся в кресле, в концертном зале на Старом Арбате. Музыка смолкла.
В антракте поймал приятеля и заявил, что хочу с ней познакомиться.
— С кем?
— Да с ней же!
— А кто это «она»?
Я, наконец, опомнился и объяснил.
— Этого многие хотят, — ответил он, поглядев на меня иронически и скептически в
то же время. Нельзя было понять, к чему он клонит. Имеет ли в виду, что я
недостоин такой чести, или намекает на то, что доступ к «телу» надежно
перекрыт?
Впрочем, поломавшись, он обещал все устроить. И действительно, не прошло и
недели, как я, вооруженный букетом, бегал после концерта по фойе Консерватории,
ожидая, когда Маргарита выйдет, сопровождаемая свитой, в которую затесался и
мой приятель.
— Благодарю вас, — сказала она, принимая мои хризантемы, тут же утонувшие в
море других цветов, которые несли за ней.
Приятель мой выступил вперед и представил нас друг другу.
— Поэт? Как славно, — улыбнулась Маргарита. — А где можно услышать ваши стихи?
— Он выступает в разных местах, — поспешил мне на помощь приятель, видя, что я
совсем оробел. — Но если хочешь, я приглашу его и тебя в гости, чтобы кроме
стихов он повторил те восторженные слова о тебе, которыми уже давно мне
надоедает.
— О, это было бы так славно, — воскликнула Маргарита и тут, пожалуй, впервые
взглянула на меня внимательно. — Вы действительно согласны прийти?
Я тотчас поклялся.
Тогда Маргарита потребовала свиту немедленно разыскать мой букет, поднесла к
губам и поцеловала.
— Эти цветы я поставлю сегодня в моей спальне.
И она, слегка поклонившись, двинулась дальше, ее ожидала машина.
Я готов был сам запеть от счастья.
…На Яузском бульваре, в доме № 16/2 — да-да, в том самом, знаменитом доме со
«скульптурами» — приятель мой тогда приобрел квартиру на втором этаже. В ней,
среди не до конца распакованной и расставленной мебели, мы встретились втроем —
он, я и, чуть погодя, Маргарита.
Стол был уставлен яствами, между окон пианино уже обнажило клавиши. Я что-то
наигрывал. Тут раздался звонок — и оба мы кинулись к входной двери.
Маргарита опоздала, задержавшись на концерте. С собой она привезла охапку
цветов — вероятно, только малую часть подаренного. Явилась она прямо в
сценическом платье, разрумянившаяся, все еще душою там, в музыке.
Принимая шубу — на улице стоял февраль — я ревновал к Феде (таково имя моего
приятеля), что он позволил себе, опустившись на одно колено, расстегнуть
Маргарите сапожки.
Пройдя в комнату, первым делом выпили за прекрасную даму и как следует
закусили.
Затем я читал стихи.
— Какой он удивительный поэт, — аплодируя, сказала Маргарита Феде, когда я
раскланялся. И обернулась ко мне: — За вас, за ваши стихи и ваше здоровье!
Мы чокнулись.
— Но почему вы пишите иногда о таких грустных вещах, о смерти? — спрашивала
Маргарита. — Неужели вам плохо, вы несчастливы? Неужели вас никто не любит? Я
не могу в это поверить.
Я отвечал ей, что не пишу о каких-то вещах конкретно, и вообще, судить по
художественным произведениям о биографии писателя нельзя, что поэзия в высшей
степени метафорична, как и музыка. А был ли уж так несчастлив Чайковский,
создавая «Пиковую даму»? Скорее, он вознесся тогда на вершину творческого
блаженства.
— Ах, нет, нет, я же вижу, как вы несчастны, — качала головой Маргарита и
обещала в другой раз специально спеть для меня что-нибудь жизнеутверждающее.
— Тут, к сожалению, стены могут не выдержать, — улыбнулась она.
Через час Федя вдруг объявил, что некое внезапное обстоятельство вынуждает его
немедленно отбыть по срочному делу.
— А вы не торопитесь, спокойно ешьте и пейте. Я вернусь только завтра.
И, отдав мне запасную связку ключей, он уехал.
Надо ли объяснять, что исчезновение Феди было обговорено заранее.
Квартира осталась в полном нашем распоряжении. Времени — вагон. Поэтому мы не
торопясь допили вино, не торопясь разделись, приняли душ и легли в заранее
приготовленную постель.
Чего я ожидал от наших объятий? Мог ли рассчитывать на какие-то новые
откровения? Мне шел тридцать первый год, через мои руки прошло много женщин, их
тела примелькались. Не тело, а нечто другое требовалось мне теперь.
Маргарита была старше меня на три года. До меня она имела множество любовников.
Требовался ли ей, как Ирише, пылко влюбленный юноша, готовый ублажить ее по
первому требованию? Не совсем. Во всяком случае, я уже не годился на такую
роль. Думаю, что она искала и нашла во мне того, кто любил и боготворил в ней
все, и светлый артистический гений, и низкое, темное безумство шлюхи.
Да, теперь я увидел другую ее ипостась, так сказать, оборотную сторону медали.
Устав носиться в эмпирее, она обрушилась в хаос.
Что было дальше? Концерты, цветы, спальня Маргариты, в которой я ночевал почти
постоянно. Иногда сопровождал Маргариту на гастролях, но только если она
выступала не слишком далеко от столицы. Порой она улетала петь за рубеж — в
Италию, Германию, Корею, Китай. Тогда я ждал ее — работа удерживала меня в
Москве.
Почему я называю ее здесь Маргаритой? Конечно, эта роль в «Фаусте» Гуно была в
ее репертуаре одной из лучших, коронных. Но она блистала и в «Онегине», где,
самой собой разумеется, исполняла партию Татьяны.
А как незабываемо пела (для меня, я знал) ее Земфира в Рахманиновском «Алеко»:
Он свежее весны, жарче летнего дня.
Как он молод и смел, как он любит меня…
Как ласкала его я в ночной тишине…
А Тамара в «Демоне» Рубинштейна?
Ночь тепла, ночь тиха,
Не могу я уснуть,
Неотвязной мечтой занята…
Однажды, идя с нею по Гоголевскому бульвару, еще не обезображенному
бронзовыми лошадиными головами, я заговорил о первоисточнике оперы Гуно, о
«Фаусте» Гёте. И вдруг выяснилось: Маргарита ничего не знает о второй части
«Фауста», даже не подозревает о ее существовании.
Истина заключалась в том, что мое прекрасное божество было совершенно
необразованным. И неудивительно: с детства взятая в оборот сначала музыкальной
школой в родном сибирском городе, а потом столичной Гнесинкой, она просто не
имела времени, чтобы выучиться как следует. Плотный график гастролей не
позволял читать книги. Писала Маргарита с такими ошибками, что я стал помогать
ей с перепиской, она только диктовала мне.
Нет, мое чувство к ней не померкло. Оно постепенно изменилось. Я теперь изучал
ее как феномен. Ведь приземленная, напоминающая во многом Ларису, Маргарита
совершенно преображалась на сцене, перевоплощаясь в своих героинь так
органично, так абсолютно, что гипотеза о нисхождении божественной воли казалась
тут единственным объяснением.
И все же мы расстались.
Я начал уставать от ее бесконечных поездок.
К тому же, в артистических кругах Москвы поползли слухи, сплетни, наговоры и
домыслы. Кто-то утверждал, что с помощью Маргариты я-де решаю свои литературные
дела, что было совершеннейшим бредом. Кто-то, естественно, завидовал. Многим, а
под конец и мне самому, казалось жалким мое положение любовника известной
певицы. Даже Сергей, отступив от обычного своего правила не давать советов,
рекомендовал мне вести себя осмотрительнее, не терять достоинства.
Наконец, ее пригласили в Милан, петь в знаменитом театре «Ла Скала». Маргарита
подписала контракт на два года и поставила меня перед выбором: ехать с ней в
Италию или остаться в Москве. Клянусь, мне вовсе не почудилось то облегчение, с
которым она встретила мой ответ. Разумеется, я никуда не собирался уезжать, мое
место только здесь, в России.
Мы расстались по-хорошему, я даже проводил ее в «Шереметьево» и пообещал
навестить за границей. Перед зоной досмотра Маргарита вдруг совсем по-бабьи
разревелась. И я хлопнул ее по заднице:
— Не хнычь, а то укушу.
Она улыбнулась сквозь слезы.
И упорхнула.
…В маршрутке по пути из аэропорта, я раздумывал о том, не заехать ли мне сейчас
же в Химки, к Ларисе. Субботу она, несомненно, проводит дома, скучая перед
телевизором. Но решив, что Лара только разбередит мои раны, позвонил Вике.
— Вау! — послышался знакомый голос. — Котеночек! Легок на помине. И, конечно,
хочет чего-нибудь сладенького?
Я объяснил, чего хочу.
— Ах, как жаль! Прикинь, мы тут с Ленкой (так звали Викину подружку) сорвались
в Прагу. Сидим сейчас в «Шереметьеве» и шлем тебе привет с поцелуйчиком.
Оказывается, мы разминулись. Не оставалось ничего другого, как только пожелать
им приятного отдыха и попросить Вику поцеловать за меня Леночку.
Разъединившись, несколько раз я пробовал дозвониться до Анны. Но она не брала
трубку. Тут я вспомнил, что в последний раз мы немного повздорили. Обидчивая,
значит. Ну, ладно.
Свинцовые тучи набухли над Москвой. Маршрутка остановилась, и я нырнул в метро.
Сразу ехать домой не хотелось — знакомое предчувствие томило и волновало меня.
Вышел на «Маяковской», повернул налево, миновал концертный зал, за кулисами
которого несколько раз овладевал Маргаритой после ее выступлений, оставил
позади Театр Сатиры и углубился в лабиринт переулков.
Близился вечер. Деревья в тронутых осенью скверах, все еще зеленые, отряхивали
с кудрей своих золотую пыльцу.
Через полчаса на Тверском бульваре стихотворение было готово.
Становлюсь все проще и проще
и пишу все тоще и тоще —
вечно об одном, вечно то же,
кружева словес не плету.
Никаких тебе наворотов,
ни богов, ни браней народов —
зацени мою пустоту!
Мой Пегас отправился в стойло.
Все спокойно, благопристойно,
ни улыбки лишней, ни стона,
много музыки и луны.
От меня прозрачности ждали,
но теперь стихи мои стали
мне и самому не видны.
Вижу я сквозь них только годы,
годы впереди, словно горы,
бесконечные коридоры,
не ведущие никуда.
Никакой любви — даже странно.
Я бы задохнулся от страха,
если бы не смерть, как звезда.
У меня сегодня забота —
как бы не пропала свобода,
у меня последняя мода —
избегать мучительных встреч.
Иногда брожу по старинке
вдоль да поперек по столице —
неизвестно кто, в джинсах-стрейч.
Иногда читаю газеты,
словно вычищаю клозеты,
прихожу к друзьям на концерты,
уезжаю осенью в Крым…
Вдруг охватит грустная жалость,
будто это все совершалось
не со мной, а с кем-то другим.
И тогда я жалуюсь маме,
что неправо небо над нами,
что оно нас просто динамит,
и к ночным подругам бегу —
и во сне я вижу: оравы
в ожидании переправы
на речном стоят берегу.
Требовалось не мешкая зафиксировать текст. В Литинституте горел свет в
нескольких окнах, однако я решил никого не тревожить и, бормоча стихи себе под
нос, чтобы не забыть их, поспешил в книжный магазин на Тверской — там есть
отдел канцелярских товаров.
Купил блокнот, ручку. Сошел вниз, в цокольный этаж, где в букинистическом
отделе работала знакомая продавщица.
Она заметила меня, спускающегося по лестнице, и улыбнулась.
…Еще со времен учебы в институте я сделался постоянным посетителем этого
райского уголка. Не только бегло прочитывал названия на корешках книг на
полках, но и копался в развалах, и поднимался по приставной лестнице, если
требовалось вытащить очередной том «Литературных памятников». Больше всего
интересовали меня античные историки. Здесь же встретился мне и Филострат.
Констанца — так звали знакомую продавщицу — появилась в магазине недавно. Мы
познакомились, когда я стоял на стремянке и едва не упал, потянувшись за
«Ригведой». Констанца как раз проходила мимо и, вскрикнув, ухватила меня за
щиколотки. После чего мы разговорились у кассы.
Она была чистокровной румынкой из Бухареста. Ее семья во время беспорядков и
убийства четы Чаушеску каким-то образом перебралась в Советский Союз, тогда еще
не развалившийся. Русский язык родители изучали в школе, затем в институте, а
позднее часто практиковались, наезжая по каким-то надобностям в Москву.
Подозреваю, что отец Констанцы имел отношение к румынской компартии, хотя по
легенде работал прорабом на стройке. Ко времени нашего знакомства с Констанцей,
он уже год как умер. Его супруга, овдовев, опять поменяла гражданство (я не
вдавался в детали) и вернулась к родным в Румынию, а единственная
двадцатитрехлетная дочь, окончившая, между прочим, филфак МГУ, осталась в
Первопрестольной. Разумеется, не одна. Несколько лет ее фактически содержал
какой-то мусульманин, возивший Констанцу на курорты и, в конце концов,
предложивший ей стать одной из его неофициальных жен.
Это отчего-то столь сильно возмутило девушку, что она решительно порвала с ним,
вернула подарки и, оказавшись одна в большой родительской квартире, озаботилась
дальнейшей своей судьбой. По случаю, Констанца на первое время устроилась
работать в книжный магазин.
Разумеется, ни в день знакомства, ни в последующие наши встречи возле полок,
ничего лишнего мне сообщено не было. Я знал только ее имя и национальность.
Итак, Констанца улыбнулась мне.
И ее улыбка вдруг озарила мою грустную душу.
Подойдя, я поцеловал ей руку. Делал я это и прежде, однако на сей раз немного
задержал ее руку в своей. Девушка не вырывалась.
Объяснив, что мне нужно записать один текст, я получил разрешение присесть с
ней рядом за стойку. Пока строчки лепились одна к другой, в голове моей зрел
план.
Я поставил точку, закрыл блокнот и с невиннейшим видом спросил, что милая
Констанца делает сегодня вечером.
Она собиралась пойти сегодня в кино.
Мы пошли вместе.
…Вы, конечно, думаете, что после кино я проводил девушку к ней домой в Лихов
переулок и, воспользовавшись случаем, овладел ею?
Как бы не так!
Я не раз сопровождал Костанцу до дома, прямо до дверей квартиры, и получал
приглашение на чай, но, извинившись плохим самочувствием или безотлагательной
встречей с приятелем, откланивался.
Конечно же, никаких встреч с приятелями не было. Я лгал потому, что прекрасно
понимал: стоит мне только переступить порог, и чаем дело не ограничится.
Почему же самурай отступал раз за разом? Презервативы после того случая с Галой
я имел при себе всегда.
Просто Констанца меня всерьез заинтересовала.
Я внимательно изучил ее внешность, пока мы ехали в метро из кинотеатра и шли по
улице. Среднего роста, жгучая брюнетка. Цвет волос контрастировал с
ослепительной белизной кожи. Позже я узнал, что ей нельзя загорать — мгновенный
солнечный ожог. На курортах она почти никогда не купалась в море, разве только
в бассейне при отеле, и проводила все дни в номере с кондиционером. Зато
отрывалась ночью на дискотеке.
Пока я сидел с ней в темном зале «Пяти звезд» на Павелецкой, меня не столько
занимало происходящее на экране — фильм все равно никуда не годился, — сколько
запах Констанцы. Возможно, сначала я влюбился именно в ее запах.
Ехидный голосок нашептывал: побыстрее тащи ее в постель, пока дело спорится.
Однако опыт ни к чему не обязывающих встреч теперь утверждал иное: не торопись,
она все равно никуда не денется; не трогая ее тела, побереги ее нежную душу; не
суетись, и тогда ты получишь гораздо больше того, о чем мечтаешь.
С того вечера мы стали встречаться почти ежедневно.
Обыкновенно, я дожидался ее во дворике за магазином. Когда уже начинал скучать
и волноваться, Констанца вдруг выбегала через служебный вход.
Взявшись за руки, мы шли куда-нибудь гулять, после чего я провожал ее в Лихов,
до подъезда или до дверей квартиры, но, повторяю, никогда не переступал порога.
Наконец, приблизительно через две недели, она схватила меня за руку и буквально
втащила к себе.
— Ты очень странный, — говорила мне Констанца, рисуя пальчиком замысловатые
фигуры у меня на животе, когда мы, отдышавшись, лежали рядом в постели. —
Странный-престранный… Но милый.
В темноте мы вышли на застекленный балкон, в чем мать родила… Именно тогда я
и решил, что женюсь на ней.
…Скромную свадьбу устроили мы по знакомству в столовой Литинститута. На один
день приехали родственники Констанцы из Румынии. Слава богу, обошлось без
лимузина, колец, белого платья, фланирования по Александровскому саду и вальсов
на смотровой площадке возле МГУ.
Вечером нас оставили в покое. Вернувшись домой, к Констанце, у которой теперь
жил я, усталые, мы сразу завалились спать. Первая брачная ночь прошла тихо —
утром обоих ждала работа.
Проснувшись, жена (я несколько раз мысленно повторил это слово, привыкая к
нему) приготовила мне завтрак и ушла в свой магазин (она всегда старалась ходить
пешком до Тверской), а я, еще немного повалявшись, отправился в редакцию
«Литгазеты».
Потекли дни, недели, месяцы…
…Однажды мне на сотовый позвонила Вика — они с Леной давно вернулись из Праги и
приглашали в гости — посмотреть фотки и…
Я сказал, что недавно женился.
— No problem, приезжай с женой. Она ведь, наверное, хорошенькая?
Вика была в своем репертуаре.
…Зимой я навестил Ларису в Химках. Ларочка, как обычно, даже не
поинтересовалась, где я так долго пропадал, вела себя ужасно апатично, но все-таки
опять поддалась «физиологии». Говорить ей о жене я не стал.
…Весной мне предложили новую работу — главным редактором журнала «Литературная
учеба». Платить обещали чуть больше, поэтому я без колебаний согласился.
Теперь у меня был отдельный кабинет на седьмом этаже издательства «Молодая
Гвардия». Двумя этажами выше некогда собирался литинститутский семинар Фиксова.
В огромном окне здесь раскинулся город, внизу гудели, подъезжая к вокзалу,
поезда.
С утра до вечера я подбирал и редактировал статьи в текущий номер, беседовал по
телефону с авторами. Некоторые из них приходили ко мне, и тогда мы устраивались
на кожаном диване в углу — пили чай и беседовали о литературе.
Среди авторов попадались любопытные экземпляры. Один, по профессии циклевщик
паркета, одержимый идеей, что сказку «Конек-Горбунок» написал не Ершов, а
Пушкин, сумел заразить меня страстью к неразрешимым литературным загадкам.
Разложив на журнальном столике книги, мы подолгу сверяли тексты Ильфа и
Булгакова, отыскивая в них сходство.
Другой автор часто звонил и делился своими открытиями в прозе Платонова.
Видимо, ему, пожилому человеку, требовался собеседник, он крайне нуждался хоть
в чьем-нибудь внимании.
Как-то раз меня навестила Зоя. Она вернулась из Бангкока не в самом
романтическом расположении духа — муж к ней охладел. Зоя возмущалась и
недоумевала, а я, прекрасно знавший причину, слушал ее молча. Она нисколько не
изменилась, по-прежнему была хороша собой. Но что толку?
Света…
(Да, чуть не забыл! За несколько дней до моей свадьбы она позвонила, сказала,
что давно уже в курсе, и предложила устроить нашу тайную встречу, для чего мне
следовало заказать где-нибудь сауну. Я взволновался. Если бы не Маргарита, то
лежать бы мне с Мартышей и дальше под одним одеялом.
Посмотрел я в Интернете несколько саун, приемлемых по цене. Но в последний
момент засомневался. Помню, ходил с телефоном по коридорам редакции в
Хохловском переулке и думал: вот, сейчас позвоню и, соврав что-нибудь,
откажусь. Вдруг трубка чуть не вывалилась у меня из рук — звонила Света.
Она долго мялась, спрашивала о пустяках, а потом заявила, что не сможет сейчас
со мной увидеться, и мы договорились перенести все на потом, молчаливо сознавая
всю несбыточность этой нашей новой договоренности.)
Итак, Света тоже стала иногда позванивать мне. Она была беременна и по такому
случаю собралась замуж. Ее матримониальные планы не слишком интересовали меня,
а затем и вовсе начали раздражать. Однажды она призналась:
— Знаешь, мой женишок, как я подозреваю, путается со своей бывшей.
— Ну и что с того?
— Да то, что он такой же, как большинство мужчин. Уж я таких знаю. Только ты,
мой дорогой, ты один был мне верен, ты у меня единственное исключение.
Почему-то меня задела эта «исключительность». Я уточнил, имеет ли она в виду,
что я не спал с другими, пока встречался с ней. Света подтвердила.
— В таком случае, должен тебя разочаровать, моя дорогая…
И я рассказал ей о Вике, о Ларисе, об Анне и о некоторых других.
— Господи, какой ты подонок после этого!..
На мой язвительный вопрос, собирается ли она сама хранить верность мужу,
Мартыша пафосно ответила:
— Я всегда верна тем, кого люблю.
— Неужели?
Тут мне пришлось напомнить ей о Болгарии, о гостинице «Россия», наконец, о
несостоявшемся, но готовившемся походе в сауну.
Света выслушала все это молча.
— Прощай, Мартыша. С тобой было хорошо, а без тебя — еще лучше.
И я прервал разговор.
…Прошло еще несколько лет. Я по-прежнему работал в журнале и по-прежнему был
женат. Часто изменял Констанце, которая, полагаю, ни о чем не догадывалась.
Работу в букинистическом отделе она оставила, занявшись по моему примеру
творчеством. За месяц, представите себе, накатала целый роман, неожиданно
получивший довольно крупную премию — все-таки филфак МГУ сказался, настоящее
образование, не то, что какой-то там Литинститут. После этого успеха, Констанца
начала буквально печь книги, как блины. У нее появился свой круг читателей, и
притом довольно широкий круг.
Помогая жене на первых порах, я искренне радовался ее успехам, но ни на секунду
не верил в то, что они продлятся сколько-нибудь долго. Однако я ошибся:
Констанца не бросила своих занятий, а напротив, освоившись, перешла к сочинению
настоящих бестселлеров. Они публиковались и до сих пор публикуются под
различными ее псевдонимами.
Одна за другой выходили и мои книги, но никакого резонанса они не имели — стихи
не интересуют практически никого.
Завидовал ли я жене? Пожалуй, да. Частенько повторял монолог Сальери из
пушкинской пьесы:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?
Каждым раз это звучало все с меньшей долей шутки и все с большим
раздражением.
На моем горизонте ненадолго снова мелькнула Анна, поменявшая кинофестиваль
обратно на секретарскую службу. Мы переспали по привычке, без всякого
энтузиазма.
На короткое время во мне вспыхнуло чувство к Лере, занимавшейся дизайном
интерьеров. Леру «передал» мне Сергей — это был его прощальный подарок. Во
время кризиса в 2008 году Сережа уехал снимать сериал на Украину, да так и
остался там, на родине, в Киеве.
Крашеная блондинка Лера несколько лет периодически встречалась с моим другом,
так что я получил ее как бы по наследству.
— Не волнуйся, старик. Ты ведь знаешь, я тебе плохого не посоветую, — сказал
мне Сергей, когда мы прощались с ним на вокзале. — Вот тебе ее телефон, звони,
она ждет.
Мы встречались примерно раз в неделю — чаще я просто не находил повода, чтобы
солгать жене. Заранее созванивались, и я приезжал к Лере в Чертаново, а она уже
поджидала меня в одном из своих пеньюаров, к которым имела особое пристрастие.
Все наше время было так или иначе занято сексом. Лера, если так уместно
выразиться, священнодействовала — окуривала помещение благовониями, включала
какую-то небесную музыку. За всю нашу связь я не узнал о ее другой, не
сексуальной жизни, почти ничего. Разделяя интимный досуг друг с другом, мы не
касались подобных вопросов.
И все-таки я не мог не почувствовать, как это было со мною все реже, особого
расположения к девушке. Ее внешние формы вполне заменили мне ее духовную
начинку. Не мог я игнорировать эти пышные бедра, не отдавать должное
великолепным ягодицам, не замечать изысканности в повороте лица, в
проницательном взгляде, в изгибе бровей.
Я ловил себя на мысли, что, если бы не Констанца, именно Лере предложил бы руку
и сердце. Да, пожалуй, я немного влюбился в нее.
А потом…
…У моей жены есть подруга — так, ничего особенного, одна молодая редакторша. И
вот эта самая редакторша познакомилась на Форуме молодых писателей, проходившем
в подмосковном пансионате, с каким-то бесцветным парнем, писавшем столь же
бесцветные стихи. Через несколько дней после близкого знакомства они решили
пожениться. Свадьба игралась в маленьком ресторанчике где-то на окраине города.
Мы с Констанцей получили приглашение и явились одними из первых. Молодые уже
приехали из ЗАГСа, на столах официанты расставляли последние блюда. Приходили с
подарками все новые и новые люди. Постепенно занимались места. Какая-то
подружка со стороны невесты позвонила и предупредила, что серьезно запаздывает,
можно начать без нее.
И мы начали. И продолжили.
Прошло не меньше часа.
Я произносил уже второй тост, когда в зал, держа огромный букет цветов, вошла
опоздавшая женщина.
Ее рыжевато-каштановые кудри были рассыпаны по обнаженным плечам. Тело,
заключенное в футляр превосходного бордового платья, еще сохраняло форму и
прочие признаки молодости, но в лице, во взгляде карих глаз читался подлинный
возраст.
Все чаще в последние годы возвращался я памятью в пору юности, но не такой представлял
себе нашу встречу.
А какой?
Помню, чтобы развлечь Сергея, загрустившего от моих рассказов о литинститутском
прошлом, взял я с полки томик Пушкинских поэм и, найдя то место в «Руслане и
Людмиле», где молодой герой входит в пещеру к старцу и внемлет его рассказу,
стал читать вслух:
Тогда близ нашего селенья,
Как милый цвет уединенья,
Жила Наина. Меж подруг
Она гремела красотою.
Однажды утренней порою
Свои стада на темный луг
Я гнал, волынку надувая;
Передо мной шумел поток.
Одна, красавица младая
На берегу плела венок.
Меня влекла моя судьбина…
Ах, витязь, то была Наина!
И так далее, до тех пор, пока отвергнутый любовник, пройдя через испытания, не прибег «в мечтах надежды молодой, в восторге пылкого желанья» к помощи колдовства. Заклинания ему вполне удались, однако за годы, что бывший пастух потратил на изучение приворотной магии, реальность сильно изменилась. На зов его явилась старуха. «Ах, витязь, то была Наина!..» И вот:
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Я трепетал, потупя взор;
Она сквозь кашель продолжала
Тяжелый, страстный разговор:
«Так, сердце я теперь узнала;
Я вижу, верный друг, оно
Для нежной страсти рождено;
Проснулись чувства, я сгораю,
Томлюсь желаньями любви…
Приди в объятия мои…
О милый, милый! умираю…»
Произнеся эти слова, я протянул руки к Сереже, закатил глаза и картинно
рухнул в кресло.
— Ну как? — спросил я через секунду, самодовольно ухмыляясь.
Мой друг поморщился и ответил:
— Исполнение на троечку, а по идеологии ставлю тебе, дураку, кол.
— Что это еще за оценка и почему сразу кол? — удивился я и обиделся на
«дурака».
Сергей извинился. Он не хотел меня обидеть. Просто…
— Ты сам потом все поймешь. А сейчас не бери в голову.
И он своротил разговор на другие поэмы Пушкина.
…Итак, моя первая женщина, моя прекрасная и ужасная Наина явилась предо мною
снова.
Кое-как я закруглил свой тост и сел.
Между тем Наина вручила цветы невесте и тоже села на свободное место за длинным
столом — почти напротив меня.
Узнает ли она, вспомнит ли меня после стольких лет? Этого я не мог угадать. Оба
мы сильно изменились. Все же нельзя было не заметить, что время пошло Наине на
пользу. Прежняя блудливая прелесть ее исчезла — Наина сделалась самой
обыкновенной красивой женщиной среднего возраста, каких я видел (и знал)
немало. Но, в отличие от прочих, от чужих и посторонних, все в ней для меня
было знакомо и памятно. Все было — я удивился, отчего это слово пришло мне на
ум, — священно.
Конечно же, я не забыл ни ее дневника, ни ее предательства. Ту, прежнюю Наину,
я по инерции презирал и ненавидел. А эту?
Я стал наблюдать за ней и вскоре заметил, что она избегает моего взгляда. Наина
смеялась застольным шуткам, перебрасывалась словами с соседями по столу,
временами пристально смотрела на мою жену. Меня же как будто не замечала вовсе.
Это лучше, чем что-либо иное, дало мне понять, что она не только узнала, но и…
да, дразнит меня.
Вдруг наши взгляды встретились.
Жалость и гнев, нежность и страсть, — все это я увидел совершенно ясно,
заглянув на мгновение в глаза Наины.
Время остановилось. Замерли руки, держащие бокалы с вином. Застыли тени. Музыка
ныла и ныла на одной ноте…
— Что с тобой? Тебе плохо?
Моя жена схватила меня под локоть.
— Нет… То есть да… Мне нужно подышать свежим воздухом.
Я поднялся из-за стола, покинул зал и, не взяв из гардероба пальто, вышел на
зимнюю улицу. Шоссе, залитое светом, шумело рядом. Я стал по привычке считать
фонари и вдруг отчетливо вспомнил: я иду зимней ночью по проспекту Вернадского
и вот так же считаю фонари вдоль дороги.
Что со мной? Неужели все опять возвращается?
Но почему?
Зачем?
Как и когда угодил я в омут, в замкнутый этот круг?
— Почему?
Я обернулся.
— Почему ты вышел без пальто и без шапки?
Констанца протягивала мне то и другое.
— У тебя давление? Сердце?
Мне сделалось смешно.
Сердце!
Я надел пальто и сказал:
— Одевайся. Поедем отсюда.
…От кого, от чего я сбежал тогда?
Не знаю.
Возможно, я спасался бегством от того, чье отражение мелькнуло в зрачках Наины.
От самого себя.
Мог ли я, в самом деле, ее бояться?
Нет, я любил ее. Теперь я понял, что любил ее всегда.
…С этого дня все полетело кувырком — и мой брак, и мои измены, и мои веселые
друзья. Все это потеряло смысл. Стихи и жизнь — тоже.
Спасти меня мог только один человек.
Я постарался выяснить номер сотового и электронный адрес Наины, действуя не
через подругу свой жены, а через свежеиспеченного мужа, которого едва знал и
который, несомненно, тотчас заподозрил в моем интересе нечто запретное.
Набравшись смелости, для чего мне пришлось даже запереться в рабочем кабинете,
я набрал номер.
И первое, что услышал в трубке, был голос Наины, произнесший мое имя.
Не дав мне опомниться, она заговорила сама:
— Да, у меня забиты оба твоих телефона, и сотовый, и рабочий. Боже, боже,
сколько раз я хотела поговорить с тобой! Иногда я звонила тебе и молчала,
слушая, как в раздражении ты кричишь в трубку: «Алле, алле, алле!». Я и раньше
говорила и сейчас часто говорю с тобой мысленно. И ты мне отвечаешь. Порою
сердишься на меня, если я достаю тебя своими проблемами. Часто что-то
подсказываешь, советуешь, поддерживаешь… Когда, когда мы увидимся? Когда ты
сможешь приехать ко мне? Да, ты ведь, конечно, не знаешь… Мама умерла, и я
теперь одна живу в Протвино. Ты же был у меня, помнишь? А Вася… Помнишь моего сына
Васю? Он вырос, учится в Москве, живет со своей девушкой… Приезжай, слышишь? Я
люблю тебя. Приезжай. Завтра сможешь? Автобус, как обычно, идет от «Южной»…
Я пообещал, и она продиктовала мне расписание.
…На следующий день, сказав жене, что буду допоздна в редакции, а сослуживцев
предупредив, что должен весь день заниматься делами жены, я отправился на
автобусе по знакомому маршруту.
Снова, как раньше, мелькали за стеклом поля, леса, дачные поселки, рынки
стройматериалов. Город Чехов встретил меня темными корпусами предприятий.
Серпухов был все так же стар и уныл. Миновав его, автобус повернул направо и
поехал параллельно Оке, чье русло угадывалось в отдалении.
Наина ждала меня на остановке.
Мы не сказали друг другу ни слова, только молча и крепко обнялись.
Шли незнакомыми, забытыми мною улицами. Наконец, повернули к ее дому. Я узнал
его — краснокирпичный.
Поднялись по лестнице на второй этаж. Наина отперла дверь и вошла. Я — следом.
Сняв пальто и разувшись, она прошла на кухню и крикнула оттуда:
— Будешь обедать? У меня есть борщ на первое, а на второе котлеты и рис.
Это прозвучало так просто, так обыденно, что у меня сразу отлегло от сердца.
Все мрачные мысли улетучились. Воспоминания окончательно просветлели.
За обедом говорили мы о всякой ерунде — о погоде, о том, как я быстро доехал.
Пока Наина мыла посуду, я пил чай, а потом она взяла меня за руку и повела в
спальню.
Увидев, как она пытается задернуть шторы, и поняв причину — Наина не хотела,
чтобы я заметил, как время изменило ее, — я подошел к ней и сказал:
— Не надо. Я люблю тебя такой, как ты есть.
И раздвинул шторы.
Мы разделись, легли под одеяло и долго просто лежали рядом. Наконец,
приподнявшись на локте, я наклонился к ее лицу, поцеловал в губы и отбросил
одеяло в сторону. Она поддалась мне с трепетом.
…С того дня мы стали видеться, когда только я мог себе это позволить. Раза два
в неделю приходилось выдумывать предлог, чтобы не появляться на работе.
Наина ждала меня в Протвино, где жила почти безвыездно на средства, доставшиеся
ей от умершего отца. Оказалось, что он развелся со второй женой, занялся
бизнесом и приехал в столицу обеспеченным человеком. Внезапно у него был
диагностирован рак в последней, неоперабельной стадии. Он успел продать, хоть и
невыгодно, долю в бизнесе, разыскал свою единственную дочь, и она ухаживала за
ним до самого конца, сделавшись после его смерти наследницей московской
квартиры и некоторой суммы, распределенной по счетам в нескольких банках.
В квартире отца она поселилась вначале вместе со своим сыном. А когда тот окончил
школу и поступил в Бауманку, Наина вернулась домой. Это случилось за несколько
месяцев до нашей встречи на свадьбе.
Кстати, с подругой моей жены, молодой редакторшей, Наина познакомилась
случайно, навещая в больнице отца. К литературе она после окончания института
не имела никакого отношения, и я удивился, заметив во второй свой визит к ней
мои книги, стоявшие у нее в книжном шкафу в гостиной. Судя по корешкам, тут
были собраны не только отдельные издания, но еще и некоторые номера журналов с
моими публикациями. Я ничего не сказал Наине о находке, она тоже об этом
молчала.
…Весной, в мае, Констанца улетела на месяц в Ирландию по приглашению
Дублинского университета. На следующее утро мы с Наиной отправились на
«Сапсане» в Питер.
Остановились в мини-отеле на Невском и, бросив сумки, отправились гулять по
городу. Недельный мой отпуск позволял нам никуда не спешить.
Обнявшись, шли по той стороне проспекта, что «наиболее опасна при артобстреле»,
а выйдя к Неве, поворачивали налево, на Сенатскую площадь, откуда попадали к
Исакию и, взобравшись по глухой винтовой лестнице, осматривали город сверху.
Или, миновав арку Генерального Штаба и протопав по гулкой мостовой, Миллионной
улицей следовали к Марсову полю и в Летний сад, недавно реконструированный.
Отсюда было рукой подать до Михайловского замка и Русского музея, в котором
особенно привлекал нас Филонов, любимый обоими.
Улицы Пестеля и Кирочная приводили меня и Наину в малолюдный Таврический сад,
связанный в нашем сознании не с князем Потемкиным, а с поэтом Кузминым и его
гомосексуальными знакомствами вот в этих самых аллеях.
Один из дней целиком посвятили мы осмотру Эрмитажа. Наина подолгу застывала
перед майоликой и часами «Павлин» в Павильонном зале, а я в нетерпении тащил ее
вниз, к подлинным античным скульптурам, или заставлял изучать вместе со мной
великолепную коллекцию глиптики.
В тот день на улице шел дождь, зато на следующий небо прояснилось, и мы с утра
поехали в Павловск, сев на Витебском вокзале в пригородную электричку.
Кормили ручных белок в Павловском парке, лежали разутые на подсохшей траве,
посетили дворец императора, но не парадные залы, а выставку исторической мебели
на верхнем этаже.
Маршрутка затем доставила нас в Царское, и остаток дня мы посвятили прекрасному
парку великой императрицы, с обширным прудом и Орловской колонной, восстающей
из воды.
В Петергоф поплыли мы ослепительно солнечным днем. «Метеор» — памятный мне еще
с детства теплоход на подводных крыльях — промчал нас мимо океанских
лайнеров-гигантов, двигавшихся гуськом в сторону маячившего на горизонте
Кронштадта.
С причала двинулись к Монплезиру, фотографировались на фоне моря и неба,
смотрели, как по щебню фонтанов-шутих, знаменитых «диванчиков», с визгом
носятся дети, периодически окатываемые водой, подающейся через неравные промежутки
времени.
Погуляв по Нижнему парку, поднялись наверх, на площадку над Большим каскадом, с
позолоченным «Самсоном» в центре композиции. Могучая фигура библейского героя,
как известно, символизирует Россию, а лев, которому Самсон разрывает пасть,
прискакал с герба побежденной Петром Швеции.
— Будь я современным скульптором, соорудил бы новый фонтан в эклектичном стиле
и назвал бы его «Самсон, разрывающий пасть Писающему мальчику».
Наина улыбнулась моей шутке, и мы поцеловались в облаке летучих брызг.
Долго еще сидели мы на береговых валунах, глядя на море.
…Вернувшись в Москву, прямо с вокзала поехали на три дня в Протвино, где
посетили «дачу» Наины — крошечный, крашенный в синее садовый домик. Луна теплой
майской ночи облизывала нас сбоку, когда мы любились на песчаном берегу Оки.
На следующий день после того, как я очутился у себя дома, по Интернету пришло
письмо.
«Мой милый, любимый, единственный.
С тех пор, как мы снова встретились, все то время, что были вдвоем, я молчала о
прошлом, боясь разрушить волшебный мир, возникший вокруг нас, счастье, внезапно
обретенное нами.
Я избегала воспоминаний, старалась не задеть ран, однажды нанесенных тебе
глупой рыжей девочкой, собственными руками уничтожившей то, что на самом деле
было ей так дорого.
Впрочем, как мне кажется, раны твои давно затянулись. Я тайком, осторожно
пыталась нащупать их, но ничего не нашла.
Знаешь, повзрослев, ты сильно изменился. Я смотрю на тебя и вижу совсем другого
человека, не того, чей образ носила в сердце почти полжизни.
Тот, прежний ты, был диковатым неприрученным юношей, пугливым, как лань, и
голодным, как волк.
Этот — не знающий преград носорог или спокойный удав, лежащий в тени и
притворяющийся спящим.
И новый ты люб мне еще больше.
Да, на голове у тебя много седых волос, а во взгляде часто виден грустный опыт
жизни. Но, милый мой, вот ты и сделался тем, кем я мечтала видеть тебя в
прошлом, — самостоятельным, сильным мужчиной.
А теперь, прежде чем решить, что нам делать дальше друг с другом, вернее
прежде, чем это решишь ты, так как я доверяю тебе это право, я хочу, должна,
обязана рассказать тебе правду, которую ты должен знать обо мне. Я хотела
скрыть ее навсегда, притвориться другой, выдумать для себя иное прошлое, пойти
на что угодно, ради того, чтобы только не потерять тебя вновь. Боже, я столько
проплакала за эти дни! Но теперь твердо убеждена: ты выдержишь все, а если
потом и отвергнешь меня, то не из-за уязвленного детского самолюбия, а все
рассмотрев и взвесив.
Ты, должно быть, помнишь нашу финальную ссору в общежитии, когда ты изнасиловал
меня. Сразу скажу: имел полное право. Хотя, возможно, лучше было бы, если б
тогда ты избил и унизил меня по-настоящему, а не распалил во мне похоть.
Теперь я почти уверена, хотя и сомневалась раньше, что в ту последнюю ночь ты
прочитал мой дневник. Проклятый мой дневник! Я разорвала его, когда проснулась
утром и увидела, что он лежит на столе, а тебя нигде нет. Господи, какая же я
была дура! Прости, прости меня, родной мой!
Если ты прочитал его, то знаешь, что я солгала тебе, сказав, что не спала тогда
с Саидом. На самом же деле я не только несколько раз переспала с ним, но и
позволила ему запечатлеть наши игры на видео.
Когда ты ушел, я через несколько дней снова оказалась у него в квартире. Потом
я узнала, что он специально держал ее для таких, как я. Мне требовалось не
только утешение в тот момент. Триста долларов, которые он дал мне в прошлый
раз, уже улетучились. Я не собиралась ничего просить, но не отказалась бы от
некоторого знака внимания.
Вначале он был внимателен и добр. Мы занимались сексом, и Саид опять снимал
свое видео, а потом…
В общем, он сказал, что мне пора зарабатывать самой.
На мой удивленный вопрос объяснил, что у него есть знакомые, которые могут
заплатить за то, чтобы я с ними спала.
Когда я вскочила и стала одеваться, чтобы уйти, Саид напомнил про отснятое
порно.
— Рыжик, сядь, — сказал он серьезно и похлопал рукой по дивану рядом с собой. А
когда я подошла и села, налил мне водки и велел выпить.
— Не заставляй меня делать тебе плохо, Рыжик. Я вовсе не злой человек. Просто
это мой заработок, ведь драматургия ни фига не кормит. Я ищу смазливых
девчонок, вроде тебя, а мои клиенты, серьезные люди, платят мне за это хорошие
деньги. Ты вполне подходишь для них. И ты мне, кстати, очень понравилась. Так
что даже если откажешься, я, возможно, не стану отправлять посылку с кассетой
твоей маме и не подкину ее в ректорат. Но подумай сама: как ты будешь жить
дальше? Ты фактически одна в Москве, без денег, учишься в паршивом вузе,
окончив который, не сможешь найти себе работу по душе и, главное, по профессии.
А я предлагаю такую прибавку к нищенской стипендии, которая позволит тебе
дорого одеваться, ходить в солярий, выглядеть на все сто и, наконец, даст
неоценимый для творчества жизненный опыт. И не пугайся, я не собираюсь отбирать
у тебя паспорт. Ты ничего не должна отрабатывать, напротив, будешь получать от
меня неплохие проценты. Мои клиенты — щедрые люди, они не только платят
девушкам установленную цену, но и делают подарки. Подарки ты сможешь оставлять
себе. Кто-нибудь в перспективе обязательно возьмет тебя за границу — повидаешь
мир. В общем, извини, что напугал с кассетой. Она пока останется у меня — как
гарантия того, что ты не свинтишь в неподходящий момент и никуда не
нажалуешься. Ну как, по рукам?
Что мне оставалось делать? Саид был прав: без нормального жилья и без денег я
долго не протянула бы в Москве. Вместо ответа я потребовала еще водки. А когда
как следует запьянела, позволила ему взять меня.
— У тебя все получится, — улыбнулся он, ставя меня на колени.
С этого дня началась для меня другая жизнь. Днем я ходила на лекции, а вечером
ехала к Саиду. Он дал мне ключи от квартиры.
Я ждала, когда раздастся звонок в дверь, и шла открывать. Посетители вначале
были мне не знакомы, но прекрасно знали, зачем и к кому пришли. Сделав свое
дело, исчезали — некоторые навсегда, другие только на время, до следующего
раза. Платили они Саиду, так что я не видела денег. Так даже лучше — казалось,
будто в этих встречах присутствует романтика.
Некоторые постоянные клиенты нравились мне. С ними я проводила время, как со
старыми друзьями. Болтала о разном, узнавала подробности об их жизни. Часто
сама получала оргазм, что располагало нас друг к другу еще больше.
Пока никто не предлагал куда-нибудь с ним поехать. Даже в ресторан не звали.
Подарки иной раз дарили, но не слишком ценные. Кто-то приносил цветы, кто-то —
кукол, что было, конечно, смешно, кто-то — плюшевые игрушки. Симпатичный
молодой мужчина Рудольф являлся всегда с новым комплектом женского белья,
которое просил меня надеть, а потом постепенно снимал во время секса.
Особенно мне нравился Саша, средних лет бизнесмен. Он не дарил ничего, но был
со мною особенно ласков. Удовлетворялся по-быстрому, как бы даже стесняясь.
Иногда мне казалось, что он приходит специально за тем, чтобы удовлетворить
меня. Сознание своей женской привлекательности чрезвычайно подымало меня в
собственных глазах.
Но иногда попадались неприятные мужчины, некоторые из них были связаны с
криминалом. От таких мне иной раз крепко доставалось. Один оказался полным
импотентом и чуть не убил меня, крича, что у него не встает только на такую
дрянь, как я.
Переспав с одним-двумя клиентами, я убиралась в квартире, перестилала белье и
уезжала в общежитие. Иногда находила свежие следы тех, кто так же, как я, спал
здесь с мужчинами, а потом наводил порядок на скорую руку. Ванная всегда
блестела от капель воды. Так я догадалась, что дело у Саида поставлено на
поток.
Сам он, с тех пор, как я сделалась его проституткой, не прикасался больше ко
мне. Мы виделись раз в месяц в каком-нибудь кафе, где он передавал мне деньги.
Встречаясь в коридорах института, делали вид, будто незнакомы друг с другом.
Сейчас я понимаю, что Саид обирал меня, присваивал себе большую часть
заработанных мною денег. Но в то время суммы, которые он передавал мне в
конверте, казались просто гигантскими. Вскоре я полностью заменила свой
гардероб, купила несколько золотых украшений, начала ходить в бассейн и
солярий, потела на тренажерах в спортзале, стараясь согнать вес и подкачать
животик.
Примерно через полгода, летом, Саид снял для меня новую квартиру — “двушку”
неподалеку от прежней. Сюда я уже могла переехать с вещами из общежития. В
большой комнате занималась своими делами, читала книги, писала контрольные и
курсовые и спала на диване, а в маленькой, почти целиком занятой кроватью,
принимала клиентов.
Одно время они стали приходить так часто, что я пожаловалась Саиду. Он обещал
все уладить, тем более, что его сутенерские дела шли теперь в гору и нехватки в
девушках, особенно после случившегося осенью дефолта, не наблюдалось.
Кстати, свои сбережения я хранила в долларах, и не в банке, а дома в Протвино,
так что не пострадала от очередного обвала рубля.
Мама видела, как я изменилась, но, если и о чем-то и догадывалась, то молчала,
ведь через год я уже фактически содержала ее. Пришлось, конечно, выдумать себе
высокооплачиваемую работу. Заодно это помогло объяснить и занятость, не
позволявшую мне часто навещать сына.
Затем у меня появилась близкая подруга. Правда, вначале она пришла как
клиентка.
И до нее у меня был секс с женщинами, но впервые именно Алла, сорокалетняя
решительная бизнес-вумен, явилась ко мне вместе с мужчиной, своим мужем.
Вскоре Алла взяла меня на содержание, оплачивала все расходы, покупала книги,
дорогущие платья, золотые кольца. Жили мы вместе в ее огромной квартире,
доставшейся ей после развода.
Я окончила институт, и моя возлюбленная, как мы и договаривались, устроила меня
собственным секретарем. Вскоре все сотрудники знали, что меня связывает с шефом
общая постель.
Но нам было наплевать. Конечно, по Москве мы не ходили в обнимку, как в том же
Лондоне, однако и не особенно скрывали свои отношения. Даже моя мама поняла
все, когда однажды мы с Аллой приехали в Протвино навестить подросшего Васю и
остались ночевать.
Когда мама заболела, Алла отпустила меня домой, чтобы ухаживать за ней, дала
официальный отпуск. Через полгода мамы не стало.
И тут все пошло прахом.
У Аллы случился роман с молодым сотрудником фирмы. Я застала их вместе,
совокупляющимися на Аллиной, нет, на нашей кровати.
Было сказано много слов и пролито много слез. Под конец мы поссорились. Я
сказала, что она ведет себя недостойно. В ответ Алла назвала меня проституткой.
Я ждала этого и загадала: если она промолчит, я останусь с ней на любых
условиях. Пусть она спит с другими, я даже была готова поучаствовать. Но Алла
не смогла утерпеть.
И я, собрав вещички, ушла из ее дома, уволилась из фирмы, исчезла из ее жизни
навсегда.
Сняв квартиру, приблизительно год жила на сбережения, а потом позвонила Саиду.
— Рыжик! — с радостью услышала я в трубке знакомый голос.
Мы встретились и договорились, что он будет, как и раньше, поставлять мне
клиентов. Но на сей раз, наученная опытом, я выговорила себе больший процент и
поставила такое условие: не чаще двух-трех человек в неделю.
Постепенно душевные мои раны зажили, я забыла Аллу и вспомнила… о тебе.
Первое время я ненавидела тебя, особенно когда ты продинамил меня после той
нашей встречи у Нескучного сада.
Мне хотелось отомстить тебе, став богатой и успешной. Я мечтала о том, как
увижу тебя из окна дорогой иномарки, озабоченно спешащего куда-то пешком по
улице, ссутулившегося, хмурого, и велю шоферу просигналить и затормозить.
Потом, не выходя из машины, опустив только стекло, улыбнусь тебе и, когда ты
узнаешь меня и, удивленный, сделаешь шаг навстречу, я прикажу водителю ехать,
продолжая тебе язвительно и презрительно улыбаться.
Но однажды я вдруг подумала, что не знаю, где ты, жив ли вообще.
Я полезла в Интернет и собрала всю, даже самую ничтожную информацию.
И тут я сама испытала зависть: ты стал поэтом, ничто не сбило тебя с избранного
когда-то пути. Разве могла тебя унизить расфуфыренная шлюха в иномарке, когда
весь мир был твоим?
Я ходила в магазины и покупала твои книги. Стала читать их и поняла, как мало я
тебя знала.
С каждым новым стихотворением, которое я одной из первых жадно вылавливала в
Интернете, ты вырастал передо мною, пока, наконец, не заслонил собою небо.
Никто, кроме тебя, не был мне интересен.
Первое, что я делала утром, еще лежа в постели, открывала ноутбук и гуглила
твое имя. Копировала твои фотографии, искала тебя в социальных сетях. Я
знакомилась с тобой под десятками псевдонимов. Для тебя я была то поклонницей
из Томска, то литературоведом-русистом из Франции. Всякий раз нарочно
придумывала какое-нибудь место подальше от Москвы, чтобы у тебя не возникло
соблазна увидеться с интересующимся тобой человеком.
Когда мне надоедало комментировать стихи, я становилась случайно забредшей на
твою страницу девушкой, очарованной твоим фото. Заигрывала с тобой, а ты, ни о
чем не подозревая, начинал со мной флиртовать. Иногда девушка вдруг
оскорблялась и пропадала — это я ревновала тебя к фантомам, созданным мною.
Однажды Саид, коллекционирующий специфическое видео, прислал мне ссылку на
фильм, где ты трахаешься с Иркой, с этой старой вешалкой.
Вот что он написал:
“Рыжик, привет! Если не ошибаюсь, твой старый знакомец пошел по моим стопам!
Зацени его фантазию с потасканной мамочкой. Не знаю, как ты относишься к нему
сейчас, но в нем определенно что-то есть. Вах, какой бизнес можно было
организовать, узнай я обо всем раньше! Ну, наслаждайся просмотром”.
Разумеется, я посмотрела. Не скажу, что пришла в восторг. Как я поняла, ты снял
это еще во время учебы в Лите. Ирка, конечно, всегда была дурой, но только не
по женской части. Тут ее потенциал признала и я — с чисто профессиональной
точки зрения.
А ты понравился мне выдумкой, решительностью. На месте Ирки я вручила бы тебе
эту кассету со словами “Победителю-ученику от побежденного учителя”.
Кроме того раза, я больше не видела тебя, хоть и могла и порывалась это
сделать. Зато, сходясь с мужчинами, закрывала глаза и представляла себе твое
лицо, любимый.
Довольно скоро в соцсетях я заметила вокруг тебя твоих женщин. Как вы не
пытались скрыть близость, она проступала в самых обычных, вроде бы, невинных замечаниях.
Не видя живьем ни тебя, ни их, я безошибочно могла определить конец одного
увлечения и начало следующего. Знала, с кем ты изменяешь своей Свете. И про
твою певицу тоже.
Кстати, Света вступила со мной в переписку. Мы встретились на закате ваших отношений
и — да, переспали. О, всего один раз! Милая девушка, она оказалась совсем не по
этой части.
Но не думай, я не спала со всеми твоими женщинами — наши вкусы не во всем
совпадают. Правда, такая идея приходила мне в голову.
А вот твой Сергей — другое дело. Он часто бывал у меня, мы подружились. Я
призналась ему, что знакома с тобой, и с тех пор ты стал у нас притчей во
языцех. Нет, мы не злословили о тебе. Просто говорили. Сережа рассказывал о
ваших походах на стриптиз и к проституткам, передавал твои рассказы о
знакомствах с женщинами. Он не щадил меня, знал, что я люблю тебя всепонимающей
и всепрощающей любовью. Более того, он сам произнес это слово как диагноз,
описав мое состояние, и огорчался от того, что не может соединить нас.
Да, Сергей передал мне, что ты ненавидишь меня до сих пор. Он сказал, что
видеться нам пока еще рано, что я должна потерпеть, а ты — перебеситься.
Конечно, мы спали с ним, я ему нравилась. Но для нас было совершенно
естественно поступать так. К тому же мне казалось, что таким образом я
становлюсь ближе к тебе, почти касаюсь тебя.
Знаю, теперь ты не будешь шокирован этим признанием, потому что уже стал таким
же, как мы, твои явные и тайные друзья.
В этом я убедилась, познакомившись с тобой заново.
Но даже если ты и огорчен — не предательством друга, ведь никакого
предательства, как ты понимаешь, не было, а его скрытыми от тебя планами, — то
я должна тебе сказать, что ни Света, ни кто-либо другой из тех, кто окружали
тебя, не любил тебя так, как Сергей, и не старался блюсти прежде всего твои
интересы. Только я любила сильнее, но иначе, всепоглощающе.
Сколько раз говорили мы о тебе! Даже занимаясь сексом. Тогда меня удивлял и
радовал необъяснимый пристальный интерес его к тебе. Сейчас же я думаю, что ты
нравился Сергею как мужчина. Вас, мужчин, иногда так трудно понять!
Итак, Сергей любил тебя по-своему, я — по-своему. Он был рядом с тобой, а за
ним, невидимая, всегда стояла я.
Однажды мы решили все тебе открыть. Ты тогда жил с певицей, и Серёжа считал,
что распутная бабенка — не удивляйся, он переспал с ней (со Светой, кстати,
тоже) — дурно влияет на тебя. По его словам, ты почти уже стал ее тенью,
сделался игрушкой, которой она помыкала.
“Давай попробуем отвлечь ее в сторону”, предложил он.
Втайне от тебя Сергей с ней познакомился. Они где-то выпили и прикатили ко мне.
Признаюсь, она мне до крайности не понравилась. Голос без мозга. В итоге, секс
у нее был только с Сергеем, хотя и в моей квартире. Я в это время смотрела
телевизор в другой комнате.
Когда она ушла, Серёжа сказал, что, по его мнению, все бесполезно — она так и
будет совокупляться с каждым встречным, а тебя держать на поводке, как
домашнего любимца.
Ты совершенно правильно поступил, распутавшись с нею.
Мы уже давно обсуждали, под каким предлогом я снова появлюсь на твоем
горизонте. Вместе ездили в ГУМ выбирать платье, в котором мне предстояло выйти
к тебе. Но вдруг ты выкинул коленце — взял и женился на своей продавщице, то
есть писательнице.
Боже, как я рыдала в день вашей свадьбы! Надев платье, предназначенное совсем для
другого случая, поехала в Литинститут и несколько минут стояла под окнами
столовой, где вы устроили банкет. Твоя невеста была так прелестна, так изящна и
молода. Я чувствовала себя Аллой, пришедшей ко мне впервые. И вот, мгновенье
назад желавшая убить, растерзать ее, я смягчилась и ушла, так и не увидев тебя
в тот раз.
Я дала себе слово больше не вмешиваться в твою жизнь. Перестала принимать у
себя Сергея, да и вообще мужчин.
У меня остался только ты, вернее твой образ, потерявший уже связь с реальным человеком.
Его я хотела оберегать и лелеять всю оставшуюся жизнь.
Еще через какое-то время меня, как ты знаешь, разыскал отец — он умирал, и ему
требовалась хоть одна родная душа, способная не просто выполнять обязанности
сиделки, а сопроводить его в иной мир с любовью.
Остальное тебе известно. Замечу только, что наша встреча на свадьбе стала для
меня такой же неожиданностью, как и для тебя. Я, как ты помнишь, сильно
опоздала, и если бы вообще не пришла, что, возможно, было бы лучше для нас
обоих, то никогда не напомнила бы о себе. Клянусь, никогда бы я не смутила твой
покой!
Но произошло то, что произошло.
И вот, теперь ты знаешь все.
Я люблю тебя. Люблю нежно и страстно, низменно и возвышенно.
Никому еще, даже Алле, я не признавалась в любви.
И теперь ты должен решить, оставишь ли ты меня или соединишься навсегда со
мною. До конца, до смерти.
Понимаю, что может оттолкнуть тебя. Моя репутация. Узнай кто-нибудь, что ты
живешь с проституткой, хотя бы и бывшей, твои литературные друзья начнут тебе
сочувствовать, а это для тебя непереносимо. Это может повредить твоим планам.
Именно поэтому, а не из желания уязвить тебя, я призналась тебе во всем.
Предупрежденный, ты не совершишь ошибки по незнанию.
Возможно, ты ждешь от меня просьб, требований развестись и вновь жениться. Но я
ничего такого не прошу и не жду от тебя.
Тебе известно, что я теперь обеспечена, мне нет нужды зарабатывать, тем более
известным способом, хоть я еще в нормальном, зрелом возрасте и полна сил.
Если ты пожелаешь остаться с женой, а мы станем встречаться лишь от случая к
случаю, то я и это приму безропотно. Я стану твоей тайной женой, хранящей тебе
полную верность.
А если разведешься и будешь только со мной, я обеспечу тебя всем, а главное —
покоем, который ты заслужил, мой возлюбленный поэт.
Ты слишком много отдаешь другим людям, пора пожить только для себя. Журналы,
газеты, — вот, что съедает твою душу, лишает твой талант крыльев, сужает
простор и сжимает время.
Тебе не придется работать за копейки. Ты станешь писать много, как никогда
прежде. Стихи и прозу. Всю свою жизнь передашь ты в словах, символах, образах.
И люди узнают тебя. Слабые, безвольные, они почерпнут у тебя силу и волю. Ты
подашь надежду отчаявшимся, потому что сам будешь счастливым. Вечно озабоченных
сделаешь ты беспечными, потому что ни о чем не потребуется тебе заботиться.
Учить их свободе сможешь ты, когда сам однажды проснешься по-настоящему
свободным человеком.
А я каждый день стану жить лишь для тебя. Утром готовить тебе завтрак, днем
прогуливаться вместе с тобою, вечером баюкать тебя, как мать ребенка. И
отдаваться тебе, как богу.
Вот и все, любимый мой.
Наина».
В полдень, прочитав письмо, я вышел на кухню, налил себе чаю, взглянул в окно,
увидел в стекле свое отражение и вдруг рассмеялся.
Дело в том, что мне достаточно хорошо известен Саид. Несколько лет назад мы
познакомились на литературном фестивале, неделю делили на двоих гостиничный
номер и с тех пор не то чтобы часто, но душевно, откровенно общаемся. Он
веселый болтун и приятный собутыльник. Постаревший Саид, как настоящий южанин,
продолжает волочиться за девочками, о чем горазд прихвастнуть. Не сомневаюсь,
что когда-то он соблазнил и Наину. Но представить милейшего драматурга-сибарита
прожженным сутенером, шантажистом… Смешно! Что-то надуманное, книжное
чувствовалось в смачных деталях, во всем «проститутском» сюжете. В то же время
очень верно был изображен Сергей — моего друга для этого действительно нужно
знать, и знать близко. В целом же отделить правду от вымысла в истории Наины не
представлялось возможным. Вот ведь накрутила хвостом хитрая рыжая бестия,
разбрасывательница дневников, мастерица исповедальной прозы! Обожаю ее. Годы
Литинститута все-таки не пропали даром.
Тут следовало бы окончить роман — внимательно читавший вступление ко второй
части легко догадается о дальнейшем. Но для читателя невнимательного, для
сентиментальных дам и литературных критиков, есть у меня заранее припасенный
финал.
…В полдень, прочитав письмо, я вышел на кухню, налил себе чаю, взглянул в окно,
увидел в стекле свое отражение и вдруг заплакал. Жизнь, так, в сущности,
похожая на мою, пронеслась у меня перед глазами.
Как же следует поступить мне теперь?
Прежде чем ответить Наине, я все обдумаю.
Переодевшись, спустился на улицу, долго дожидался нужного троллейбуса на
остановке, дождавшись, поехал в центр. Сорок седьмой, периодически застревая в
пробках, наконец, довез меня до Триумфальной площади. Дальнейший маршрут
неизменен: мимо Зала Чайковского, мимо Театра Сатиры вперед и налево, в
переулки.
Солнце обжигало щеки, било в непокрытую голову.
Обогнул пруд, петляя, вышел на Большую Никитскую против Дома Литераторов,
поскользнулся на только что политом водою тротуаре, выматерился, перебежал
через проезжую часть, двинулся, подволакивая ногу, влево, к Никитским Воротам,
потом вправо, к Арбатским.
Миновав Гоголевский бульвар и свернув к Институту русского языка, я понял, куда
подсознательно направляюсь, — впереди был Пушкинский музей.
«В сущности, все древние греки — боги, — рассуждал я, спустя пятнадцать минут,
слоняясь по красностенным залам и разглядывая статуи с отбитыми членами. — И
вся античная культура — это божественная культура. Вот, например, Лаокоон. А
ведь кто-то, конечно, думает, что изображен тут голый дядька в окружении
обнаженных мальчиков, в напряженной, совершенно неприличной экстатической позе,
повитый с ними чем-то вроде длиннющего члена».
«А еще, как нам лицемерно заявляют всякие ханжи, у всех античных статуй якобы
оттого такие маленькие причиндалы, что таковы были вкусы заказчиков, да и самих
скульпторов, конечно. Якобы этих похотливых извращенцев интересовал не уд, а
крепкая мужская задница. Гы-гы-гы! Не проще ли предположить, зная мнение о том
авторитетных ученых, что пропорциональные чресла только отвлекают ценителя от
созерцания божественной красоты».
«Не случайно в позднейшие века, — думал я, сидя в большом зале перед
титанической статуей Давида, — собирателями языческих древностей были не
кто-нибудь, а римские папы! Это ведь именно по их коллекциям потом давались
Аполлонам прозвища Бельведерских. Это они приветствовали появление Микеланджело
с его подражаниями, а то и с искуснейшими подделками античности».
Затем восторг мой перекинулся на музей вообще:
«Какое великолепное собрание! Пусть и скульптуры тут не настоящие! Папаша
Цветаев заботливо расставил по залам слепки и гальванокопии, большевики
добавили несколько экспроприированных в революцию картин, и — вуаля, все круто,
можно мемориальную доску на стену вешать».
В сумерках я покинул музей. Москва была уже залита огнями. Напротив, в Храме
Христа Спасителя, светились гигантские окна под золоченым куполом.
— Наина, я люблю тебя! — беззвучно вскричало все мое существо.
«Я свободен. Что удержит меня теперь возле моей жены? Я разведусь с ней сразу,
когда она вернется. Мама? Но моя личная жизнь ее давно не касается. Друзья? Они
принимают меня таким, каков я есть».
Не помню, как я очутился на Тверском бульваре. Прямо передо мной в глубине
двора за памятником Герцену желтело здание старинного особняка.
Я люблю и ненавижу Литературный институт. Его обшарпанные и пыльные стены,
проваливающиеся в подвал скрипучие полы его аудиторий, сквозняки на узких
лестницах и в коридорах, его казенную, как тюремная роба, историю. Чудовищными
своими корнями оплел, охватил и сдавил он душу мою.
Вдруг в заднем кармане завибрировал телефон.
«Наина!»
Но это звонила Констанца из Дублина.
— У меня тут возникла задержка с месячными. Я купила и сделала тест. Он
положительный. Ты меня слышишь? Положительный! Слышишь?
Я уже не слушал. Небесное видение отвлекло меня и приковало к месту. Сотканная
из вечерних облаков, надо мной в иной реальности висела огромная бабища,
указующая вверх двумя толстомясыми перстами.
Москва, 2015