Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 11, 2015
Вероника КАПУСТИНА
Поэт, прозаик, переводчик. Родилась в Таллинне. Окончила факультет иностранных
языков Государственного Педагогического института им. А. И. Герцена в СанктПетербурге. Автор поэтических сборников «Зал
ожидания», «Благодаря Луне», «Улыбка марафонца», «История костра», «Дезертир» и
сборника рассказов «Намотало». Стихи и рассказы публиковались в журналах
«Нева», «Звезда», «Новый мир», «Знамя», «Крещатик»,
«Семь искусств». Переводы стихов и прозы выходят в издательствах СанктПетербурга и Москвы. Член Союза писателей СанктПетербурга и Союза российских писателей. Лауреат
премии им. Анны Ахматовой за 2006 год. Живет в Ораниенбауме.
* * *
Если бы раз в году время давало сбой:
три-четыре часа набегали сами собой,
и не все, но мы бы об этом знали, —
рассказал бы знакомый физик, — десять минут
для непосвященных обычным шагом пройдут,
а за это время такое случится с нами!
Выйдя за сигаретами налегке,
ты лежишь, окажется, на цветок в горшке
смотришь три часа, или дремлешь, или…
Новогодняя суета, мишура, возня,
даже слово «милая» — не убедят меня,
что по нашей жизни гуляет любви сквозняк.
Но законы физики точно бы убедили.
* * *
Что я множу сегодня, что я все время множу…
До отчаянья, до тошноты, до изнеможенья.
Тот сегодня мне ближе всех и всех дороже,
Кто, как я, за день измучился умноженьем.
А такие есть. Наш пароль: «Дважды два — четыре».
Он и прост, и назло врагам не имеет смысла.
Вот чем заняты мы в раздробленном этом мире —
Переносим, как легкий вирус, слова и числа.
К одному и тому же слову ползем бесшумно.
Ты заходишь слева, я — справа, не слишком круто!
Наши судьбы вершит полководец один безумный.
Занимается нами, вычерчивает маршруты.
Он над картой не спит, работает, сдвинув брови.
Одного торопит, другого придержит, жду, мол,
Чтоб один другого поймал на случайном слове
И растерянно повторял: «Вот и я подумал…»
* * *
Поживем, пожалуй, молча и врозь,
Не спеша старея, ровно дыша.
Если кто увидит меня насквозь,
Он решит, что сердце — вроде ежа.
Сердце в тесной клетке, в глухой норе,
В нежно-колкой шкурке, в кромешной тьме,
Как большой каштан в своей кожуре,
Как безгласный пленник в своей тюрьме.
И какой еще ни придумай троп, —
Для кого? Ведь мы же молча и врозь.
То есть сердце — это маленький гроб,
И болит отчаянно каждый гвоздь.
* * *
Над жизнью любой образуется туча.
В нее собираются ревность и ярость.
Туда потихоньку, кряхтя и канюча,
с грехом пополам поднимается старость.
А ты остаешься внизу, и за нитку
держа этот шар, грозовой и огромный,
похож на большую больную улитку,
улитку, которая стала бездомной.
Призывно звенят сказки мертвого леса,
и звери попарно выходят из мрака…
И всех наших ссор дымовая завеса –
уже не защита от яркого страха.
* * *
Вы посмотрите на нее на кухне:
Зачем все эти лишние движенья?
Зачем так наклоняться над конфоркой
и пламени заглядывать в глаза…
Зачем держать в руке пустую чашку,
носиться с нею, как с любимой мыслью,
или, верней, как с мыслью о любимом,
и жить как будто без одной руки…
К чему ей знать про детские болезни,
про ваш плохой, но все-таки английский,
зачем еще и вестью об отъезде
ее пугать, когда она и так
по кухне мечется с пустою чашкой,
и ляжет спать отчаянно голодной,
поскольку занята рука, и ясно,
что невозможен даже бутерброд…
* * *
Una paloma blanca me canta
el alba
Из песни
И голубка больше мне не поет зарю,
потому что даже зари, чтобы петь, не стало.
не затем об этом я тебе говорю,
чтобы ты подумал, что ночи теперь мне мало.
Я с рожденья люблю просторную эту ночь,
эти звуки ее настойчивые, как руки,
эту воду времени в ступе тоски толочь,
и мотать послушно суровую нить разлуки.
Чтоб голубку спугнуть, сгодится холодный взгляд,
а ворона куста рассерженного боится,
и не так уж грубому солнцу бываешь рад,
если ты — росток, тем более, если птица.
Слежка
Он тихо произнес
совсем простое что-то,
сказал себе под нос, —
и вот пошла работа:
следим из-за угла,
меняя рост и внешность,
ведь слежкою была
всегда любая нежность
и воровством… Так вот —
устал, ему так нужно
улечься на живот,
чтобы уснуть послушно.
Следим. Пугаем сон.
И на бок неизбежно
перевернется он,
чтобы уснуть прилежно.
Мы ходим по стене.
Мы блики-следопыты.
Теперь он на спине.
Глаза его открыты.
Не помнит, что любим.
не знает, что ограблен.
И тьма — под ним, над ним,
он весь во тьму оправлен.
С него смывая тьму,
в рассвет макаем губку –
по радио ему
транслируем «Голубку».
* * *
Привязанный к ножке кровати бойцовый петух,
Которого нечем кормить, запропавшая почта,
Тревога, что так обостряет и зренье, и слух,
Москитная сетка любви к одиночеству, — вот что
Постигнет любого, чье тело слабее, чем дух.
Он слушает море. Могучие эти меха,
Раздутые ветром, работают мерно и трудно.
И кто же сказал, будто жизнь напоследок тиха, —
Она шелестит беспрерывно и врет беспробудно,
Забавно дрожа, точно гребень того петуха:
Что смертью болеют не здесь, а в соседней стране –
Потреплет порой то Бразилию, то Аргентину,
Что дом стережет эта тень петуха на стене,
Что пули в упор, а тем более выстрела в спину
Не надо бояться, поскольку лежишь на спине.
Ну разве задует, как свечку, предутренний бриз –
Не раньше, чем сам соберешься загнуться от рака.
Бойцовый петух, эта самая злая из птиц,
Следит, как под утро кровать выплывает из мрака.
Он клюв разевает, предчувствуя в миске маис.
* * *
Пора уходить, потому что мы больше не можем.
Пора улетать, и куда, никому мы не скажем.
На этой планете печальны любые пейзажи,
и судьбы всех жителей так некрасиво похожи.
Задраим же люк и вернемся опять к нашей теме:
к тому, что для нас этот мир недостаточно тесен,
но мы покоряем — сжимая — пространство и время,
и этот рецепт, кроме нас, никому не известен.
Боится кленовая ветка, тревожится птица,
ревет, как ракета, за окнами мирная фура.
Они полагают, что нам уже не возвратиться,
и, может быть, ветка права, да и птица не дура.
* * *
Ночь к нам войдет и щебетом и лаем,
соседским кашлем, нецензурной бранью.
И жизнь прикинуться способна раем.
и сумерки — весенней гулкой ранью,
и я — все понимающей и чуткой,
и жесткая латынь — живым побегом,
и весть волшебная — обычной уткой,
и ты — обыкновенным человеком.
И снится в темноте жених невесте,
Не оставляя шанса ошибиться.
Кого застала ночь на новом месте —
Не спи, не верь, не слушай — даже птицу.