Роман (журнальный вариант)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 10, 2015
Максим Лаврентьев
Поэт, прозаик, литературовед. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького.
Автор многочисленных публикаций. Живет в Москве.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Я люблю и ненавижу Литературный институт. Его обшарпанные и пыльные стены,
проваливающиеся в подвал скрипучие полы его аудиторий, сквозняки на узких
лестницах и в коридорах, его казенную, как тюремная роба, историю, умещающуюся
в трех предложениях: «Был организован по решению…», «В разные годы
преподавали…», «Среди выпускников…».
В джунглях Юго-Восточной Азии есть индуистский храм Та Прохм, сквозь стены
которого, сдвинув камни, проросли гигантские, невиданные в северных широтах
фикусы. Вот так и Литинститут оплел, охватил и сдавил своими чудовищными
корнями старинный особняк на Тверском бульваре. Издалека, с бульвара,
загазованного и оглушенного мчащимися по обе его стороны машинами, непосвященный
прохожий, будь то заезжий театрал или просто какой-нибудь дурак, завернувший
сюда со Спиридоновки, ничего необычного, разумеется, не разглядит, не
почувствует и не угадает в этом двухэтажном доме с памятником во дворе одному
из прежних жильцов, неузнаваемому Герцену.
В первый раз, набравшись смелости, я вошел под внутренние фанфары в распахнутые
решетчатые ворота бывшего дворянского особняка осенью девяноста пятого года — я
искал приемную комиссию. Комиссия, как выяснилось, помещалась в небольшой
комнате на первом этаже левого флигеля. Той осенью я вообще впервые, так
сказать, сунул голову в пасть литературы — прочитав объявление в газете,
записался на платный семинар известного советского поэта-песенника, отвез стихи
в редакцию журнала «Юность» на Триумфальной площади, получил там приглашение в
Центральный Дом литераторов на Совещание молодых писателей, — одним словом,
приобщился. Ни пьяное сборище писак, ни публикация моих стихов в рубрике
«Задворки», ни совет редактора поступать на филфак МГУ («только там дают
нормальное образование») не сбили мне прицел — в нем по-прежнему маячило
родовое гнездо Герцена на Тверском, куда я собирался впорхнуть сперва на
кукушечьих правах слушателя подготовительных курсов.
Итак, я нашел комиссию, подал заявление вместе с кипой рифмованного абсурда
(для допуска к экзаменам нужно было еще пройти так называемый творческий
конкурс) и в ожидании однозначного, как мне казалось, вердикта записался на
платные курсы. Занятия должны были начаться в феврале. Оставшееся время я, как
обычно, слонялся по улицам, что-то сочинял или играл заполночь на дребезжащем
фортепиано в цокольном этаже библиотеки Тимирязевской сельхозакадемии, куда
меня как перспективную творческую личность устроили по знакомству работать
ночным сторожем.
Летели дни, летели с полок долой штудируемые романы Толстого и Достоевского (в
школе, вместо того чтобы читать по программе, я неплохо поиграл в баскетбол),
летел и падал снег, заваливая соседний с библиотекой парк, и мне казалось, что
я — нежданное, но вполне законное Аполлоново дитя в суровой стране гипербореев,
еще неведомый избранник.
В феврале начались занятия — по нескольку лекций два-три дня в неделю. Ничего
особенного, разве только однажды мужчина-лектор в клетчатом пиджаке виртуозно
«разобрал по косточкам» небольшое стихотворение Тютчева, да еще в другой раз
пришел тогдашний ректор, сильно навеселе, вызвал в коридор пожилую лекторшу и с
силой, сдирая кожу, насадил ей на кисть руки деревянный браслет — подарок на
Восьмое марта.
Я сидел на последних рядах, слушал вполуха, — мое внимание больше привлекали
«стены» — актовый зал с хрустальной люстрой, особенно роскошной среди общей
нищеты и неустроенности, обшитая деревом и обклеенная советскими лозунгами
учебная аудитория на втором этаже. Ну и, конечно, другие «подготовишки». Видя,
как в перерывах они кучкуются под лестницей, где было устроено место для
перекура — несколько просиженных кресел и огромная заплеванная урна, я очень
хотел заинтересовать их своей персоной, но из робости пополам с чувством
внутреннего превосходства (О, это проклятье, проклятье мое!) держался
особняком.
Маша сама подошла ко мне, курившему, забравшись с ногами на подоконник, в конце
коридора и строившему из себя, черт знает кого.
За пять минут до этого случился небольшой международный конфуз: под лестницу
завернули какие-то дорого одетые люди, закашлялись от дыма, ошарашено глянули
на курящих, потом на стены и потолок со свисающими с него горелыми спичками (мы
забавы ради поджигали эти спички, бросали их вверх и они приклеивались к
штукатурке), полопотали что-то по-иностранному и удалились. Через мгновение нас
уже распекал выросший как из-под земли ректор: «Что же вы, сукины дети? Это же
были потомки Герцена — специально приехали из-за границы особняк посмотреть, а
тут…».
Машу я навсегда запомнил такой — крепко сбитая, небольшого роста девица, с
красными от выпитого винца пухлыми щечками, с густой и жесткой, как медвежья
шкура, шевелюрой. Она пускала табачный дым, подобно заводской трубе, и пила
спиртное, словно юная медведица, пришедшая за тридевять земель к водопою. Об
этой последней ее особенности узнал я через несколько дней, когда навестил
новую знакомую в просторной профессорской квартире на Ленинском проспекте — она
жила там с мамой, вечно раздраженной ее поведением, и двумя малосимпатичными
собаками. Запершись в Машиной комнате, мы курили, глотали шампанское и водку,
заедая мороженым, читали друг другу вслух «Слово о полку Игореве» в переложении
Заболоцкого, а потом, после неловкого объяснения, начали целоваться — как-то
очень по-медвежьи, да еще то и дело захлебываясь пьяным и глупым смехом.
Маша была моложе меня на три года, собиралась поступить на семинар критики,
мечтала писать о театре. Она не была влюблена в меня, просто я показался ей
подходящим для первого поцелуя — ведь даже очень крепко пьющая девушка в
глубине души всегда остается трепетным романтиком. То, что я оказался неопытным
даже и в этом отношении, несколько охладило ее пыл, но тут уж я, одержимый той
же целью, сделал на нетвердых ногах шаг навстречу.
Вскоре весна полностью вступила в свои права — снег исчез с улиц, солнце вовсю
светило и грело, и можно было часами стоять у парапета набережной Москвы-реки,
не опасаясь застудиться от близкой воды, и целоваться, целоваться, целоваться
взасос, до распухших и раскрасневшихся, как пьяная вишня, губ.
Ни разу еще с тех пор, как мама вынимала меня из ванны, вытирала и, отнеся в
комнату, укладывала спать, я не был настолько близок с женщиной. Лавина
манящих, тревожащих, таинственных девичьих запахов обрушивалась на меня,
смешиваясь то с пронзительной сыростью на Болотной площади, то с удушливой
гарью за Крымским мостом, то с ароматом едва раскрывшихся почек в аллеях
Нескучного сада. И тогда мое тело стало реагировать соответствующим образом.
Сперва я чувствовал ужасное желание — между ног у меня все напрягалось так,
словно там пущен электрический ток, затем, после часа-другого объятий и
поцелуев, мой рубильник опускался в положение «выкл», но спустя некоторое
время, обычно когда я уже возвращался со свидания домой, начинало ныть в паху. Понять
причину этой боли я был не в состоянии. Временами мне казалось, что я мог через
поцелуи заразиться какой-нибудь венерической болезнью, и тогда я проклинал Машу
с ее вечно вожделеющим ртом.
Вдруг все закончилось. Помню, как мы на прогулке повздорили по незначительному
поводу. В вестибюле метро Маша первая прошла через турникет, обернулась ко мне
и сказала, что между нами ничего больше быть не может. И ушла. Стоя как баран
перед турникетом, в первую минуту я испытал недоумение. За что? Из-за чего? Но
при более широком взгляде на вещи становилось очевидным, что и впрямь ничего
больше у нас с Машей не может быть. Девушка расчетливая и, когда надо, трезво
мыслящая, она рассудила верно: требовать с меня что-то еще кроме полудетских
шалостей преждевременно, мы достаточно послужили друг другу тренажерами для
поцелуев, пора переходить к другим, более серьезным снарядам. И я, рассматривая
это как некую закономерность, конечно, был полностью согласен с Машей, хотя в
то же время и дулся и даже скучал — не по ней в целом, а главным образом по ее
губам, разбухшим от моих щенячьих покусываний.
Но юность и наступившее лето взяли свое — в бодряще прохладном июне я выкинул
Машу из головы, отдавшись подготовке к вступительным экзаменам в институт, к
которым был допущен, благополучно миновав рифы творческого конкурса.
Июль принес с собой жару и травму — купаясь в Водниках, я поранил ступню
бутылочным осколком и пару недель провалялся дома с забинтованной ногой под
распахнутым настежь по случаю духоты окном. Здесь меня чуть не ежедневно
навещали тогдашние друзья — соседка Юля, уже учившаяся в «художке», ее подруга
Марго, родившая двойню, Саша, Юлин молодой человек, подававший надежды
художник, и Сережа, ухажер Марго, вообще-то торговавший дверными замками, но в
духе того бесшабашного времени и той компании пытавшийся что-то наигрывать на
электрогитаре. Мы засиживались в моей комнате далеко заполночь, потягивая
разбавленную водкой пепси-колу и распевая очередную песенку, от скуки
сочиненную мною к приходу гостей:
Раньше я был прост.
На любой вопрос
Не отвечал всерьез и никогда не заходил в тупик.
Я был молодой.
Я жил с самим собой.
Был утонченный эстет, а стал — настоящий мужик.
Я пью пиво утром,
Работаю на химзаводе,
Смотрю ежедневно цветной телевизор,
Женат.
Коплю на машину,
Воспитываю наркомана,
Таскаю по улице злого бульдога — и дни мои быстро летят.
И мой сын тоже прост,
Хотя и не пошел в рост
И доводит до бесчувствия свою ненормальную мать.
Ему пятнадцатый год,
Он много курит и пьет,
Но в сложной ситуации может за себя постоять.
Он будет пить пиво утром,
Работать на химзаводе,
Смотреть ежедневно цветной телевизор,
Раз в год за границу летать.
Женится,
Купит машину,
Будет растить наркомана,
Таскать по улице злого бульдога…
И все повторится опять.
Дальше вступал хор:
Настоящий мужи-и-ик…
Настоящий мужи-и-ик…
Наконец нога поджила, наступил август, и я приковылял в институт — начались
вступительные экзамены.
Первый — «творческий этюд» — сошел для меня благополучно, а на втором, на
изложении, чуть не произошла катастрофа. Чтобы понять, почему я едва не
срезался, нужно немного углубиться в мою биографию.
Я рос болезненным мальчиком, вечно под опекой мамы, не спускавшей с меня
настороженно-влюбленного взгляда. Подросши и уже самостоятельно гуляя во дворе,
каждые пятнадцать минут я должен был выбегать из-под деревьев на мамин крик —
она громко, по имени звала меня с балкона. Контроль был тотальным. А там, где
мама не могла сама присмотреть за мной, она просила об этом других. О, сколько
драгоценных конфетных коробок было роздано учителям в школе! Зимой меня кутали,
кажется, во все, что только оказывалось под рукой. Под штанишки надевались аж
две пары теплых детских колготок, а под меховую шапку — пуховый бабушкин
платок. Летом зорко берегли меня от сквозняков, активного солнца и немытых
яблок. Но все же я ухитрялся наносить себе ущерб — прищемленные дверями пальцы,
разбитые об асфальт коленки, проглоченные шарикоподшипники, кашель и насморк
были верными спутниками моего, в общем-то, вполне счастливого советского
детства. И странно: чем плотнее меня опекали, тем упрямее становился я, тем все
более непримиримые формы принимало мое неповиновение. Колготки и подштанники
снимались в школьном туалете, платок срывался с головы, как только я сворачивал
за угол дома. Причесанные в парикмахерской волосы тут же взлохмачивались всей
пятерней, а калорийный домашний обед тайком смывался в унитаз. Более серьезными
были метаморфозы внутреннего «я»: видя, как с него сдувают пылинки, бузотер во
мне негодовал, но в то же время чувствовал свою особость, исключительность.
Годам к пятнадцати маме стало совершенно ясно, что я — подозрительная личность,
себе на уме, опасный мечтатель и потенциальный маньяк.
В действительности мне никого не хотелось мучить. Более того, я всегда держался
в стороне от тех детей, что любят ловить голубей и отрывать крылышки мухам. Я
вообще старался иметь как можно меньше дел с кем бы то ни было и начал
исподволь презирать окружающих. Отчуждение и замкнутость искали какого-то
выхода и, наконец, выплеснулись в первые же сочиненные мною стихи:
Жизнь кузнечика калечит,
Ведь кузнечик — донжуан.
Только бог его полечит
И отпустит в свой карман.
В этом маленьком кармане
Встретит он своих подруг
И на белом таракане
Повезет их в чистый луг.
Там он будет с ними прыгать,
Будет песни стрекотать,
Будет он ногами дрыгать
И как бабочка летать.
Вдоволь будет пить и кушать,
Ночью сон сойдет к нему
И покой его нарушить
Не позволят никому.
Написав немалое количество подобных стишков, где вместо людей фигурировали
разнообразные насекомые, я вообразил себя великим поэтом и оттого еще больше
вознесся духом, возгордился и напыжился.
Теперь следует досказать о том, что собственно произошло на втором экзамене.
Это было, напомню, изложение. Требовалось всего лишь достаточно близко к тексту
воспроизвести своими словами только что зачитанный вслух короткий рассказ
Горького. Все так и сделали. Но ведь на экзамене присутствовал еще и великий
поэт, незаметный в густой толпе бездарей. Он не мог просто выполнить
поставленное задание — о нет, ему нужно было как-то показать себя, выделиться.
И вот, я написал вместо изложения сочиненьице, настолько вольно поступив с
заданной темой, что, если бы не заступничество пожилой лекторши, той самой,
кому в международный женский день с кровью достался от ректора деревянный браслет
на руку, гулять бы мне по Тверскому мимо ограды института еще как минимум год.
Однако тут повезло.
Повезло и еще раз, когда после итогового собеседования меня, недобравшего на
экзаменах одного балла, все же зачислили в институт особым решением приемной
комиссии. Ректор, присутствовавший при оглашении списка поступивших, добавил от
себя, что меня берут «за стихи». Ну, в этом я и не сомневался!
Потом было торжественное собрание в актовом зале. Свежепоступившим вручали на
сцене красные корочки студенческих билетов. Весельчак ректор в заключительной
речи пожелал будущим Пушкиным и Толстым: «Не сыпьте мимо!», и мы разошлись по
аудиториям.
Я попал на семинар к поэту Фиксову — старому лысому дядьке с помятым и злым
лицом, автору книги стихов о Ленине и лауреату, естественно, премии Ленинского
комсомола. Учеба, если ее так можно назвать, происходила следующим образом.
Обычно мы собирались в редакции какого-то почвеннического журнала, давно
канувшего в Лету, а тогда помещавшегося в издательстве «Молодая Гвардия», что в
пяти минутах ходьбы от моего дома. Человек двадцать пять рассаживалось по
кругу. Читали по цепочке стихи. Пока один декламировал, другие пили принесенную
с собой водку, причем старина Фиксов не отставал от молодежи, видимо, по
комсомольской еще привычке. Пьянство не было самоцелью, но всегда случался
подходящий повод: то у кого-нибудь день рождения, то Фиксову вручат орден
«Дружбы». Подшофе студенты покидали своего мэтра — кто-то отправлялся домой на
другой конец города, а другие, приезжие, топали в литинститутское общежитие,
расположенное поблизости, на углу улиц Руставели и Добролюбова. Этим другим я
иногда набивался в компанию.
В общежитии пили гораздо интенсивнее, не от случая к случаю, а постоянно. В
комнате, где жили во время сессии трое моих однокурсников, порожней тарой был
уставлен не только весь пол, но и стол и подоконник. Оставались свободными от
бутылок только узкие проходы к кроватям, выглядевшим как звериные лежбища.
Будущий драматург Володя, похожий на актера Конкина в роли Шарапова, во время
возлияний лежал на своей кровати, уподобившись древнему греку на пиру, — он
вообще ходил с палочкой, а тут еще и штормило от выпитого… Впрочем, я отвлекся.
В коридорах института иногда мелькала раскрасневшаяся Маша, делавшая вид, что
не замечает меня. Я платил ей той же монетой. Теперь я уже даже сожалел о том,
что связался с ней — она казалась мне косолапой уродиной. Кольцо бы тебе в нос,
душенька, и пошла, пошла плясать на рынок! Впредь я решил быть более
хладнокровным и разборчивым. Но тут меня ожидало горькое разочарование —
студентки Лита выглядели какими-то ощипанными курицами. За исключением,
пожалуй, одной…
…У нее было необычное и запоминающееся имя — Наина, смеющиеся карие глаза и
длинные каштановые, рыжевшие на солнце волосы. Когда я увидел ее впервые, она
сидела за партой в шестой аудитории и что-то записывала в тетрадь. При этом
губы ее вытянулись в подобие бутона. О, как я хотел попробовать на вкус эти
влажные розовые лепестки, ощутить под ее свитером напрягшуюся грудь, вдохнуть
запах ее тела, исходящий из-под ворота, прижаться губами к пульсирующей жилке
на шее! О, как желал просунуть свое бедро между ее крепких и полных бедер (это
я не раз проделывал с Машей), чтобы почувствовать через двое джинсов обжигающий
жар прижимающейся, трущейся, бьющейся в меня плоти!
Весь тот день, когда я сверлил ее взглядом, Наина, казалось, не обращала на
меня ни малейшего внимания. Надо было выдумать повод для знакомства, но я
волновался и робел, а того, кто мог бы просто представить меня Наине, не нашлось
— девушка со всеми держала порядочную дистанцию. И тогда, после окончания
занятий, я, неудачливый гипнотизер, сам как бы под гипнозом потащился за ней по
Бронной к метро.
Я шел и тупо глядел на белое пятно ее свитера, расплывшееся в пяти шагах передо
мной. И вдруг она обернулась.
— Что это ты преследуешь меня?
— С чего ты взяла! Я просто иду к метро.
— Но ты ведь мог бы и обогнать меня.
— Я этого не хотел. Я никуда не спешу.
— А может, тебе просто нравится идти за мной и смотреть мне в спину?
— Нет.
— Да брось! Неужели ты и вправду думаешь, что я не заметила, как ты сегодня на
меня таращился?
— Ничего я не таращился.
— Хорошо, ты смотрел.
— Да, я смотрел, но ты ни разу не взглянула в мою сторону, поэтому не могла
ничего заметить.
— Наоборот, я внимательно наблюдала за тобой. Как, разве ты не знаешь, что у
женщин развито периферийное зрение? Так вот, говорю тебе, женщина не
обязательно должна заглядывать всем в глаза, чтобы видеть все, что ей нужно.
Например, когда женщина идет по вагону метро, то мужчины поворачивают на нее
свои головы, оглядывают сначала спереди, потом сзади. Это так смешно! Мне часто
кажется, что меня в метро все время раздевают взглядом… А женщина краем глаза
видит мужчин и других женщин, этого ей вполне достаточно… Не хочешь зайти со мной
в «Макдональдс»?
Смущенный и взбудораженный, я последовал за ней.
— Итак, — сказала она, когда мы, взяв по биг-маку и по стаканчику «кока-колы»,
уселись за свободный столик, — итак, расскажи о себе. Ведь я знаю только твое
имя, а этого, извини, недостаточно.
Что я мог рассказать ей? Я пристально глядел на нее, когда она отводила свой
взгляд, и представлял ее голой, лежащей на белой крахмальной простыне с
раздвинутыми и задранными вверх ногами. Представлял себе ее волосы рассыпанными
на подушке, воображал ее призывно изгибающуюся спину в капельках пота… Я
рассказывал ей о своей семье, о Новосельцеве, где в детстве обычно проводил
лето, о своих немногочисленных знакомых, а между тем хотел поведать ей о Маше,
о Крымском мосте и Нескучном саде, о том, как ноет у меня между ног, и еще о
том, что она мне чертовски, да, просто дьявольски нравится.
В ответ она рассказала свою историю.
Наина была родом из небольшого городка на границе Московской области, Протвино.
Ее родители имели какое-то отношение к тамошним научным разработкам. Все
детство она провела на живописном берегу Оки, училась в школе, и там
познакомилась с будущим мужем — да-да, она уже успела до института побывать
замужем! Более того, в девятнадцать лет у нее был почти двухгодовалый ребенок!
На бывшего мужа мне было плевать. Только наличие ребенка, признаюсь, несколько
огорчило меня. Но он был далеко, с ее мамой, а Наина сидела здесь, со мной,
напротив меня, такая молодая и уже такая опытная, — именно то, что мне надо,
достаточно только протянуть руку и взять.
О существовании Литературного института она, как и большинство первокурсников,
узнала всего год назад. Были у нее к этому времени какие-то рассказы,
написанные в старших классах школы. Так почему бы не попытаться? Институт
все-таки, высшее образование. Москва, в конце концов.
На город быстро наваливался еще почти по-летнему душный вечер. Наина сказала,
что живет далеко, в общежитии МГУ, и я тут же вызвался проводить ее в метро,
хотя бы до «Университета».
Пока ехали в раскачивающемся вагоне, приходилось почти кричать, особенно на
перегонах, друг другу на ухо, и мне удалось несколько раз коснуться губами ее
волос. Перед «Фрунзенской» поезд резко затормозил — и Наина (мы стояли возле
дверей, она опиралась спиной на поручень), сдерживая мой опрокидывающийся на
нее торс, ткнула мне пальцами в ребра.
Потом дошли, болтая, до высотки на Воробьевых горах, покрутились у фонтана в
сквере, постояли на широченных ступенях. Наина предложила зайти с ней в Главное
здание — для этого нужно было показать индифферентному охраннику на входе
студенческий билет, не раскрывая. Так я и сделал. Мы поднялись в лифте куда-то
очень высоко — здесь располагалось небольшое кафе, а за окнами расплескался
город в вечерних огнях.
Не помню, были ли произнесены какие-то важные, определяющие слова, но мы как-то
договорились, может быть, и молчаливо, что теперь мы вместе. Сейчас, глядя в
прошлое, я думаю, что дальше поступил бы так: спустился бы с девушкой в ее
комнату и начал раздевать, не дожидаясь пока она запрет хлипкую дверь. Я бесконечно
повторял бы настойчивым, не терпящим возражений шепотом, как та оперная дива,
заслуженная артистка, вот так же соблазнявшая меня перед тем, как бешено,
по-лошадиному отдаться в своей гримерной на разноцветной куче сброшенных
платьев: «Ну, давай же, давай, давай-давай, давай-давай, давай-давай-давай…».
Странная штука — любовь, она совмещает две совершенно, вроде бы, разные вещи,
два противоположных взгляда на мир. С одной стороны, тебе очень нравится
девушка, ее нежная, шелковая кожа, и ты боготворишь ее, лелеешь в мечтах
целомудренный образ, готов кидать под ноги этому образу цветы, мягкие
игрушечки, разные там милые безделушки. А с другой — только и ждешь случая,
чтобы стянуть с этой грязной шлюхи трусы и, навалившись всем своим угловатым
телом, вбивать и вбивать в нее, словно сваю, свое мужское достоинство.
Об этом или почти об этом думал я, трясясь в вагоне метро, уносившем меня по
«красной» ветке на север. Вернулся домой во втором часу ночи и еще долго не мог
уснуть — предвкушение быстрой победы бодрило меня.
Но на пути к счастью имелось одно препятствие, одна, так сказать, яма. И
довольно глубокая. Дело в том, что я не имел по сути никакого более-менее
точного представления о том, что конкретно надо делать с грязной шлюхой после
того, как трусы с нее сняты…
В институте между тем продолжалась осенняя сессия первого курса — лекторы
читали или бубнили свои лекции, студенты делали вид, что внимательно слушают.
Впрочем, не все вылетало из другого уха, кое-что из услышанного запомнилось
надолго и вспоминается до сих пор. Например, на лекции по литературе двадцатого
века Владимир Палыч Вольнов интересно заметил, что поэзия должна быть
прозрачной, как вода в Байкале, но одновременно и глубокой — до дна рукой не
достать. А перед перерывом на обед, завершая лекцию о средневековье, Владислав
Александрович Контрин напутствовал студентов словами «До встречи в аду!» —
следующее занятие должно было начаться разбором Дантова «Ада».
Бесплатный обед, которым так гордился наш вечно чему-то ухмыляющийся усатый
ректор, оставлял желать лучшего. На первое обычно давали скучные щи или —
верный признак дешевизны — суп из перловки, на второе — макароны с зеленоватыми
сосисками, да еще был набивший оскомину теплый компот из сухофруктов. Я чаще
всего воздерживался от принятия такой пищи или отдавал что-нибудь Наине по ее
просьбе — она уплетала институтские обеды за обе щечки.
После занятий я провожал ее в МГУ (от литинститутской общаги уважающей себя
девушке лучше было держаться подальше), или мы отправлялись бродить по
окрестностям — на улицу Строителей (через несколько лет я ездил сюда к одной
своей любовнице, фригидной студентке-заочнице высоченного роста), проспект
Вернадского, куда-то еще. Шли, держась за руки, почти не разбирая дороги,
уходили от Университета в любую сторону, возвращались, кружили у здания Второго
гуманитарного корпуса, где Наина время от времени подрабатывала у старшего
брата, бритоголового амбала, державшего в фойе книжный развал. Темнело все
раньше, и на смотровой площадке, куда мы обычно забредали, чтобы целоваться,
вечерами дул уже сильный, пронизывающий до костей ветер.
У меня все сильнее болело в паху, а долгожданное событие никак не происходило.
То у Наины ночевал ее брат, то в соседней комнатке происходила драка, и мы
убегали на лестницу. В выходные Наина всякий раз уезжала в свое Протвино, к
матери и сыну я несколько раз сажал ее в междугородный автобус у метро «Южная».
Загвоздка была еще и в том, что мне никак не удавалось выпить с Наиной — она
при мне не притрагивалась к спиртному, а я оказался совершенно не способен без
него обрести должную решимость.
Так продолжаться дальше не могло. К тому же опытная и смазливая Наина знала
гораздо больше о поцелуях и объятиях, чем неуклюжая Маша. Она обвивалась вокруг
меня змеей и засовывала свой язык так глубоко в мой рот, что чуть ли не
облизывала гланды. И она не стояла, как пень, а все время двигалась, двигалась,
елозила промежностью по моему выставленному вперед бедру. Разумеется, и речь ее
была совершенно другой. Раскрасневшаяся, безумно желанная, она шептала мне в
горевшее огнем ухо о том, как обмажет мой член сладкой пеной для кофе и начнет
его медленно облизывать… В такие-то моменты я терял всякое представление о
пространстве и времени, и если бы тогда кто-нибудь вдруг спросил, как меня
зовут, боюсь, я лишь с трудом смог бы вспомнить свое имя.
В один из последних теплых дней мы с Наиной отправились в ДК имени Горбунова на
концерт любимого обоими «Аквариума». Пока Гребенщиков, сексапильный дядька с
длинными волосами и в клетчатом пиджаке, стоял над нами на сцене, как аист, на
одной ноге, мы извивались в меломанско-половом экстазе вместе с плотной толпой
внизу, подпевая: «С ними золотой орел небе-е-есный, чей так светел взор
незабыва-а-е-емый!». В это время Наина с силой прижималась своей попкой к моему
члену, крепко упертому в брючный пояс.
Да, так не могло продолжаться дальше. И вот наступил момент, когда звезды
сошлись — в последний день сессии студенты решили всем курсом отправиться в
Серебряный бор, на дачу к одному из наших мальчишек.
Мы встретились с Наиной в метро, на троллейбусе добрались до Серебряного бора,
долго плутали, но нашли нужный участок, где на поляне перед дачей уже собралось
большинство однокурсников. Я притащил с собой из дома гитару. Под шашлычок, то
и дело поспевавший на костре, хором пелись песни, пились вино и водка. Сладкий
дым взлетал к крыше, где на законном месте «конька» красовалась деревянная,
крашеная в белое МХАТовская чайка (хозяин, учившийся на семинаре драматургии,
сообщил нам, что имеет отношение к этому театру, мы — верили).
Темнело. Вокруг костра начались пляски. Кто-то уже лежал без памяти под кустом.
Большинство, понимая, что дороги к троллейбусной остановке в темноте и в
подпитии запросто не найдешь, решило переночевать на гостеприимной даче, но тут
выяснилось, что в доме нет света. Мы с Наиной, на этот раз как следует
выпившей, ощупью бродили вместе с толпой по темным комнатам. В одной из комнат
я нащупал что-то мягкое — матрац! Он был положен на сетчатую железную койку.
Вдруг под матрацем что-то зашевелилось — кто-то опередил меня, лег на койку,
прикрылся от холода сверху матрацем и теперь заворочался.
С трудом мы выбрались из дома. Тут я увидел, что костер потух и в навалившемся
со всех сторон доисторическом мраке лежат, ползают, бесцельно слоняются живые
существа, мои однокурсники. Вдруг кто-то потянул меня за рукав куртки и
заговорил загробным голосом Зои Смирновой, слегка заторможенной
студентки-поэтессы:
— Ты собрался уехать? Возьми меня с собой.
Я обещал это голосу.
Но прежде чем попытаться выбраться отсюда, надо было взять себя в руки. Наина
покорно следовала за мной, изредка чему-то посмеиваясь.
— Так, — сказал я, обращаясь к самому себе. — Так, так, так…
Вдруг участок осветился из-за забора — подъехала машина. От деревьев и людей на
траву пали длинные черные тени.
— Эй, кто тут? В чем дело?
Это крикнул мужчина, вышедший из автомобиля и распахнувший калитку. Я выступил
вперед.
— Извините, мы тут… на даче… у друга.
— У какого еще друга? Что за бред? Это моя дача! Что вы все тут делаете? Сейчас
я вызову милицию!
Слово «милиция» подействовало на меня тонизирующе — не собираясь вдаваться в
дальнейший разговор и разбираться что здесь к чему, я, однако, тотчас же
заподозрил, что пригласивший нас парень имеет не самое прямое отношение к
МХАТу, дернул за руку Наину, и мы вылетели с участка мимо начинавшего орать
приезжего мужика. Искать гитару было в этой ситуации контрпродуктивно.
Оказавшись снова в темноте, но уже далеко на улице, мы почему-то долго
смеялись, то и дело хватаясь друг за дружку, а потом в обнимку двинулись к
заговорщически подмигивающим вдали фонарям.
Через полчаса на задней площадке троллейбуса Наина, постанывая от рвущегося из
нее желания, уже всасывалась в меня. Я мял ее тело, как глину. Ни о чем не
сговариваясь, мы поехали ко мне домой.
Дверь открылась.
— Это Наина. Она будет ночевать у нас.
Мой собственный голос казался мне незнакомым.
Мама поздоровалась с Наиной, но глядела при этом на меня.
— Ты что, выпил?
— Да, немного. А что тут такого? У нас была вечеринка в институте.
— Понимаю. Но почему ты не позвонил за весь день ни разу? Я уже собиралась
обращаться в милицию! Ты смотрел на часы? Два часа ночи!
— Милиция… Милиция…
— Иди немедленно умойся. А вы, Наина, проходите на кухню. Вы вместе учитесь?
Мама напоила нас чаем. Освеженный душем, я нашел в себе силы выдать Наине
полотенце, отправить ее в ванную, а сам в это время раздвинул диван и постелил
свежее белье. Потом, подумав, достал еще один комплект белья и постелил его на
диван в другой комнате.
Когда Наина, обернутая полотенцем, вошла в мою комнату, я уже сидел в кресле
нога на ногу и с самым решительным видом.
— Мне нужно раздеться.
— Нет проблем.
— Но ведь ты же смотришь!
— Я могу отвернуться.
— Как хочешь.
Наина быстро сбросила полотенце и нырнула под одеяло. На мгновение мелькнуло ее
обнаженное тело. Я начал, пыхтя, стягивать через голову водолазку.
— Что ты делаешь?
— Не видишь, раздеваюсь.
— А почему ты раздеваешься здесь, если собираешься лечь в другой комнате?
— Я собираюсь… собираюсь лечь спать с тобой.
Джинсы лежат на полу. Я в одних трусах делаю шаг к дивану. Одеяло скользит в
сторону. «Помоги, помоги мне, — шепчу я, стыдясь всего на свете. — Что, что,
что мне делать дальше?»
Увы! Это только в развратных книжках молодые любовники соединяются с легкостью
розетки и штепселя. В реальности же первый полноценный секс, во всяком случае
для мужчины, чаще всего заканчивается, едва начавшись. Нет, со мной не
произошло чего-то преждевременного. Скажем так: я задохнулся от восторга. Даже
молодому организму установлены пределы достижимого. А когда в этот организм
влито чрезмерное количество черт знает какого пойла… Да еще прибавьте поздний
час… Короче, неудивительно, что жеребец в последний момент отказался нестись
галопом и, самовольно удалившись в стойло, рухнул там как подкошенный.
Зато утром я проснулся как бы в другом, лучшем мире: множество новых запахов
окружало меня, а рядом, отвернувшись к стенке, сиял виолончельным изгибом
своего тела источник всех этих ароматов и радостей — моя прекрасная Наина.
Я долго и внимательно изучал ее спящую. Скользил взглядом по затылку и шее,
считал родинки на покатых плечах и чуть оттопырившихся лопатках, любовался
легчайшим золотистым пушком в самом низу спины, двумя, разделенными как персик,
округлостями. Тут я почувствовал желание и, осторожно примериваясь налившимся
жизненной силой членом к соблазнительной темной впадине между двух прохладных
ягодиц, стал нетерпеливо будить Наину поцелуями, поглаживать и покачивать
свободной рукой мягкие шары грудей, чувствуя, как под моими пальцами набухают и
затвердевают соски.
Ее тело среагировало еще до того, как она проснулась. Спина выгнулась, попка
чуть приподнялась, бедра двинулись мне навстречу — и я сразу и глубоко вошел.
Некоторое время мы так и лежали на боку, извиваясь, как две змеи. Но вот мой
член выскользнул при неловком движении, и Наина, воспользовавшись моментом,
легла на спину с поднятыми коленями. Тотчас нависнув над ней, я снова вошел.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
…Мы еще некоторое время полежали, неровно дыша. Потом я на подкашивающихся
ногах отправился на кухню, раздобыл еду и принес Наине завтрак в постель («Мне
еще никогда не приносили завтрака в постель», — сказала она, довольно
потягиваясь).
…В сумерках стали собираться к ней. Мы уже договорились, что следующие
несколько дней проведем вместе. Наина даже отказалась от своей традиционной
пятничной поездки в Протвино.
Наскоро перекусив и раскланявшись в прихожей с неодобрительно молчавшей мамой,
причем я готов был провалиться под пол от стыда — весь день мы провели с Наиной
в моей комнате, а диван в соседней так и не был использован ночью, — итак,
раскланявшись, мы вышли из моего дома и отправились к метро.
Я вышагивал как петух — мне казалось, что все на меня смотрят. Да-да, смотрите,
вот я какой! И обратите внимание, жалкие насекомые, какая со мной рядом идет
женщина! Что? Да, я не проспал с ней всю ночь в разных комнатах, а трах… да,
трахал, трахал ее со всех сторон. Что, завидуете, сморчки? Убогие людишки!
Ха-ха!
На улице стояла уже настоящая осень. Я не замечал, что моросит дождь, что
прохожие, озабоченно спеша со службы домой, не обращают на нас никакого
внимания. В центре мира, прямо на пупе земли, в фокусе божьего объектива сейчас
были мы — я и моя растрепанная после веселой ночи и горячего дня любовница
Наина.
В комнате общежития мы первым делом устроили себе ложе на двоих, немного
отодвинув кровать от стены и воткнув в образовавшееся пространство запасной
матрац. И началась для меня новая жизнь — лежание с утра до ночи в обнимку с
Наиной, то и дело перерастающее в занятие любовью.
Иногда мы выпивали. Спиртное в МГУ не продавалось, к ближайшей палатке надо
было идти до метро. «Как, вы ничего не знаете? Все можно достать у пожарных!», —
удивился Наинин брат, зайдя к нам однажды. Я спустился на первый этаж, нашел
нужную дверь, постучал. В комнате сидело человек семь, все в военной форме. Я
стушевался под их вопросительными взглядами. «Мне сказали, — начал я издали, —
что где-то тут можно… купить… ну это…» Не успел я еще окончить неловкую фразу,
как из-под кроватей были извлечены чемоданчики, а в них — водка, коньяк, вино,
пиво… Я приобрел пару бутылок «Киндзмараули».
Несколько раз мы покидали наше гнездышко — у Наины в университетском общежитии
проживало несколько знакомых. Однажды, спустившись в магазин за едой
(продуктовый располагался на первом этаже высотки МГУ), возле киоска, где
продавались пупырчатые презервативы (из-за Наининой спирали мы не нуждались в
них, просто обратили внимание), столкнулись с однокурсником — он шел на
какое-то поэтическое сборище в том же общежитии и пригласил нас. Поднявшись в
комнату, Наина стала приводить себя в порядок. Покончив с этим и внимательно
оглядев меня, она сказала:
— Тебе тоже не помешает подкраситься. Поэты Серебряного века все так делали.
Я с энтузиазмом кивнул.
Наина подвела мне карандашом брови, тронула тушью ресницы, а губы — помадой,
напудрила лоб, нос и щеки и в таком виде, да еще повязав на запястья хипповские
фенечки и надев на пальцы Наинины перстни, в расшитой индийской майке цвета
морской волны, в жеваных джинсах и в тапках на босу ногу явился я перед
публикой — великий поэт под руку со своей вертлявой кисой.
Собрание проходило в большой угловой комнате, использовавшейся для каких-то
местных культурных нужд. В центре комнаты на столе гудел телевизор — по видаку
шел американский фильм «Крикуны», фантастика. Ну вот, кажется, все, кто смог
добраться, в сборе, гомон в телевизоре приглушен, сигареты воткнуты в
пепельницы, вино разлито, выпито и опять разлито по стаканам, в «пепси»
добавлена водка, — пора начинать чтение.
Когда до меня дошла очередь, я встал и, округляя звуки, чтобы всем бросалась в
глаза помада на моих губах, стал декламировать стихи, сочиненные, вернее
заимствованные понемногу у классиков русского кубофутуризма накануне в комнате
Наины, сразу после секса, в клубах дыма во время, как мы его называли,
межполового перекура. В стихах, разумеется, воспевались Наинины прелести.
Твой облик облаком усвоен!
С волос твоих бес не раз тучи ваял!
Резец беспокойный выискивал свой он,
когда надо мной ты склонялась задумчивая.
И так далее в том же духе. Увлекшись, я не заметил, как дверь открылась, и в
комнату проникло новое лицо. Окончив чтение, я опустил задранный вверх
подбородок: в углу, развалившись в кресле, на меня ошарашено таращилась Маша.
После того, как посиделки закончились, она, выбрав момент, когда Наины не было
рядом, подошла ко мне.
— Что это с тобой случилось? Ты накрашен?
— Ну да, слегка. Подумаешь! Нравится?
— Да пожалуйста, — она пожала плечами, закуривая. — Мне-то, как ты понимаешь,
все равно. Раньше надо было понять, что ты из этих.
— Хм, — криво улыбнулся я.
— Конечно, все правильно. Ты ведь был девственником в двадцать лет, не умел
даже целоваться, и потом…
— Должен тебе сообщить по секрету, — перебил я, начиная злиться и видя, куда
она клонит, — что уже некоторое время я не девственник.
— Вот как!
— Именно так.
— Что, Наина?
— Возможно. А разве это имеет для тебя значение? Во всяком случае, ты сильно
ошибаешься насчет меня — накрасился я просто ради хохмы.
Маша озадаченно кусала губы.
— Ладно, ладно… Только ты этим не злоупотребляй, дорогой друг.
— Обо мне не беспокойся. Ты-то как? Кого-нибудь себе уже нашла?
— Не твое дело.
— Разумеется, не мое, да и делать я ничего не намерен, просто спрашиваю.
— Есть один парень.
— Поздравляю. Непременно женитесь — будете приглашать меня к обеду.
Маша скорчила кислую мину:
— Поздравлять пока не с чем. Так, значит, ты тут живешь?
— Живу я дома, а здесь в гостях.
— Ходишь в тапочках, весь взъерошенный… У Наины поселился?
— Тебе это действительно интересно?
— Да. То есть, нет. То есть, не то чтобы интересно, а просто странно, чем это
она тебя так привлекла, эта лимитчица? Волосы у нее красивые, а в остальном —
ничего особенного…
— Она не лимитчица, она из Протвино. И вообще, не тебе о ней судить.
— Ну да, куда уж мне-то! Хозяин — барин. Просто я кое-что про нее знаю, кое о
чем догадываюсь и хочу тебя предупредить. Говорят…
В этот момент Наина приблизилась к нам, они с Машей фальшиво-дружелюбно
поздоровались, и наш разговор прервался. Вскоре Маша ушла.
— Что это за енотовидная собака? — сузив глаза, спросила Наина, когда мы вернулись
в ее комнату.
— Это Маша, моя старая приятельница.
— Совсем не старая. Кстати, это не про нее ли ты мне рассказывал, что ездил в
гости к какой-то бабенке? Ну и как, понравилось?
Она прильнула ко мне и стала расстегивать мои джинсы. Я возмущенно оправдывался:
— Нет, ничего такого не было! Мы вместе с ней ходили в институт на
подготовительные курсы. Она живет тут неподалеку, на Ленинском проспекте. У нее
мама… и две… две собаки…
— М-м-м-м-м, — промычала в ответ Наина — ее рот был уже занят другим.
…Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы
думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько
дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся
на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала
в писательский поселок Перебделкино.
— И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? — в
десятый раз с недоверием спрашивал меня Коля, когда мы, осмотрев
Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем
Перебделкинскому кладбищу.
— А что я тут забыл? — отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на
могиле Арсения Тарковского. — И потом, меня сюда не звали.
Сеня уже бывал тут однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных
дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в
твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:
Простыня облаков
Рвется слишком легко…
— Ну, разве ты не слышишь сам, что «облаков» и «легко» не рифмуется? —
морщился я, покуривая.
Сеня волновался:
— Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут «ко» и там «ко»… Ко-ко! И
потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!
— Но ведь с таким же успехом можно «рифмовать» «молоко» и «анаконда», «удар» и
«когда», — доказывал я.
— Можно! — не унимался Сеня.
Мы долго петляли по улицам поселка, с откровенной завистью заглядывались на
уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки
нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака
поразили меня — на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму
Перебделкинского поля, ныне не существующего, с сияющими вдали куполами
Патриаршего подворья.
В другой раз с Наташей, тоже моей семинарской знакомой, я побывал в
Бахрушинском музее — не на постоянной экспозиции, а в административных
помещениях, где вечерами происходили сборища адептов сахаджа-йоги. Наташа
притащила меня туда, чтобы «открыть чакру суперэго», якобы помещающуюся у
человека прямо на макушке.
Меня завели в комнату с обитыми черной тканью стенами. Свеча горела на столе.
Свеча горела перед портретом толстой женщины («Шри Матаджи — Великая мать», —
объяснили мне). Включили индийскую музыку, окурили помещение благовониями. Меня
заставляли кланяться портрету, повторять про себя непонятные слова мантр,
льющиеся из кассетного магнитофона.
Когда я рассказал об этом Наине, она рассмеялась:
— За то, что ты так хорошо поклоняешься не только этой своей великой мамочке,
но и мне, давай-ка я открою тебе еще одну чакру!
И Наина схватилась за пуговицу ширинки на моих джинсах.
…Если Наташа рассматривала меня скорее в качестве сектантского неофита, то
некоторые другие однокурсницы видели во мне прежде всего мужчину.
Молоденькие студентки искоса бросали быстрые взгляды (я хорошо запомнил Наинины
слова о периферийном зрении у женщин), а вот Ира — другое дело. Ирина стала
закидывать меня любовной лирикой.
«Руина» (так я, молодой болван, сначала переиначил про себя ее имя) была
крашеной блондинкой лет, на мой взгляд, тридцати пяти или сорока, худенькой и
вертлявой. Она жила с мужем и большой уже дочерью практически в двух шагах от
моего дома, за железной дорогой. Это облегчало ей охоту — несколько раз я
встречал ее гуляющей по моей улице, когда возвращался от Наины.
А началось все с того, что однажды в холщевой сумке, в которой я таскал на
занятия учебники, обнаружилась бумажка, неизвестно как туда попавшая. На
бумажке были стихи:
С внешностью древнего бога
Мальчик без устали пишет
Новую ли «Илиаду»,
Новую ли «Энеиду»…
Стихи мне не понравились, но разве можно было пренебречь такими
комплиментами? Только вот этот «мальчик», признаюсь, несколько напряг меня: а
вдруг автор послания — седовласый, но молодящийся преподаватель античной
литературы, изъяснявшийся подозрительно изящно для гетеросексуала?
Однако вскоре все разъяснилось. Теперь стихи передавались мне открыто — прямо в
аудиториях, в коридорах, за скудным обедом в институтской столовой. Новые
послания были куда конкретнее прежних: за ворохом цитат из поэтов Золотого и
Серебряного веков недвусмысленно прочитывалось желание автора отдаться своему
адресату то «в темной комнате старого замка», то «на скамейке, в парке
чудесном».
Однажды вместе с очередными стихами Ириша преподнесла мне аудиокассету с
записью группы «Enigma» («Под эту музыку хорошо заниматься любовью», —
многозначительно улыбнулась она, вручая подарок). Тем же вечером я оценил ее
музыкальный вкус, овладев Наиной под мрачные монастырские песнопения.
Неужели Ира не замечала мою связь с другой женщиной? Этого я не мог понять.
Завидя издали ее хрупкую фигурку, нарезающую круги перед поворотом во двор
моего дома, я сворачивал в сторону и шел гулять в соседний парк, недоумевая,
как может взрослая женщина увлечься мною, почти годящемся ей в сыновья.
— Ты ничего не понимаешь! Меня до безумия привлекала твоя невинность, дурачок, —
признавалась мне Ирка двумя годами позднее, лежа, разгоряченная после любви, в
моей постели.
— Я заметила твои кудряшки еще на вступительном экзамене, — продолжала она,
подставляя мне свои соски, похожие на готовые к употреблению сигаретные
фильтры. — Ты был такой прелестный, робкий, но в то же время гордый и одинокий.
Естественно, мне захотелось тебя опекать и кое-чему научить в этой жизни.
— Разве ты не видела, что у меня есть другая женщина и я, так сказать, занят? —
спрашивал я, распластывая ее на столе в одном из кабинетов МАИ, куда она,
бросив через год Литинститут, устроилась работать.
— Конечно же, я все видела. Сначала не хотела верить, а потом, убедившись во
всем, подумала, что эти твои молодые девочки ничего не смыслят в любви, что они
только вскружат тебе голову и ничегошеньки, мой хороший, не дадут. Да, я знала,
рано или поздно ты прибежишь ко мне — жаловаться и искать утешения… Глубже…
А-а-а!..
— Но почему, почему ты тогда же не выдернула меня за шкирку из того омута, в
который я погрузился по уши, — восклицал я в дебрях Ботанического сада. Ира,
уже раздетая, лежала на моем плаще, задрав ноги.
— Так ведь ты не дался бы мне тогда, упрямец! Расскажи я, что тебя ждет, ты все
равно бы мне не поверил… Ну хватит, не болтай, тут мимо люди ходят.
…Между тем наступил ноябрь. Дома я показывался редко, ночуя в общежитии МГУ.
Мама сначала молча это терпела, не задавала вопросов, но потом стала злиться.
Я, конечно, рассказал ей о Наине, но далеко не все: умолчал и о бывшем муже, и
о ребенке, и о Протвино. По моим словам выходило, что Наина — москвичка, просто
она решила пожить самостоятельно, без родителей, и поселилась в общежитии
временно, до конца учебы.
В тот момент меня не слишком волновало, раскроется ли когда-нибудь мой обман,
главное было разобраться, что делать прямо сейчас. Поселиться с Наиной у себя
дома я не мог, потому что… По многим причинам. Даже если получится уговорить
мою маму, размышлял я, согласится ли сама Наина жить у меня одна, без сына,
которого я и знать-то не знаю? Такой выбор я не стал бы ей даже и предлагать.
Меня аж распирало от собственного благородства.
К тому же, пока ей есть, где жить, она, может быть, не станет требовать, чтобы
мы немедленно поженились, продолжал я рассуждать чуть более трезво. Разговоры
об этом велись только намеками. Кроме того, о какой женитьбе могла идти речь,
когда я не был знаком с ее матерью (отец Наины давно ушел из семьи, уехал
куда-то в Сибирь с новой женой и не поддерживал отношений с дочерью)?
Так пришло решение навестить Наину на ее малой исторической родине.
В пятницу я, как обычно, проводил мою девушку на автовокзал, а утром в субботу,
не предупредив ее ни о чем и соврав дома, что уезжаю с институтскими друзьями
на два дня в Питер, оттуда же, с «Южной», отправился следом за ней.
Впервые я оказался в автобусе так далеко за городом. Добираться до Протвино
нужно было два часа. Ночью накануне выпало немного снега — через стекло я видел
запорошенные поля. Мелькали придорожные рынки стройматериалов, вдали, в
утреннем тумане проплывали кляксы дачных поселков. Автобус миновал заводские
корпуса города Чехов, еще через час въехал на старинные, в облупленных и обитых
рекламными щитами фасадах двухэтажных домов, улочки Серпухова; за городом
изгибом турецкого ятагана мелькнула Ока, и вот мы, повернув направо, покатили
на приличном расстоянии от речного берега, угадываемого по широчайшему,
теряющемуся влево и вправо где-то в бесконечности, почти свободному от
растительности заснеженному полю.
Высокий кирпичный дом, хорошо мне знакомый по Наининому описанию, был виден с
остановки. Я немного побродил в поисках телефона-автомата, нашел его, набрал
нужный номер и услышал в трубке знакомый голос.
— Привет, — сказал я, улыбаясь. — Это я. Ты сейчас дома?
— Ой! Да.
— Хороший у тебя дом, кирпичный. Аптека в нем, оказывается, есть.
— Откуда ты… Ты что, приехал?
— Ага.
— Ничего себе! Вот здорово! Сейчас я к тебе выйду, оденусь только.
Через пять минут мы уже обнимались возле ее кирпичного подъезда.
Я внимательно смотрел на Наину. Казалось, она неподдельно радовалась моему
необъявленному визиту. Довольная, в идущем ей новом демисезонном пальтишке в
крупную красную клетку, она взяла меня под руку, и мы пошли — просто чтобы не
мерзнуть, стоя на месте.
— Я уже предупредила мою маму. Она покормит нас — ведь ты, конечно,
проголодался? Мы вернемся через полчаса, а пока я покажу тебе город.
Болтая и смеясь, Наина и я слонялись туда-сюда по тихим, почти безлюдным,
совсем не московским улицам. Смотреть было не на что.
— Зато здесь очень хорошо летом, — воскликнула Наина, останавливаясь. Она,
конечно, решила, что мне стало скучно. — Город со всех сторон окружен лесами,
Ока совсем рядом. У нас есть дача — маленький участок за городом, и на нем —
маленький садовый домик. Ты приедешь ко мне летом, и мы обязательно будем в нем
любиться (это было одно из ее словечек — «любиться»). А ночью будем купаться в
Оке совершенно голые. Я уже мечтала о том, как ты возьмешь меня на пляже, у
воды и в воде, как русалку.
— Надеюсь, что ноги у тебя при этом будут нормальные, а не как у русалки. В
противном случае как же я…
— Аха-ха-ха!..
Воркуя так, мы вернулись к дому Наины, вошли в подъезд, поднялись по лестнице
на второй этаж и позвонили в дверь ее квартиры. Нам открыла сухощавая пожилая
женщина, очень похожая на Наину, но только состарившуюся. Это была ее мать.
Покрутившись в прихожей, прошли на кухню. Меня накормили обедом, предложили чаю
с вареньем. Наина то и дело убегала в комнаты, откуда время от времени
раздавался детский плач. Напившись чаю, я пошел за ней.
На ковре в гостиной копошился ребенок, совсем еще маленький. Не знаю, мог ли он
уже ходить, во всяком случае при мне он только ползал. Вокруг были разбросаны
игрушки. Я вспомнил, что у меня для него есть подарок — машинка на батарейках.
Достав машинку из сумки, я передал ее Наине, благодарно мне при этом кивнувшей,
чтобы она сама вручила мой подарок малышу — я его стеснялся. Он схватил машинку
и залопотал нечто очень счастливое, хотя рядом с ним я заметил несколько
похожих игрушек, — видимо, ребенок просто радовался чему-то новому.
Внимательно и настороженно смотрел я на крошечного сына моей любовницы, на лице
моем была изображена улыбка. Впервые я почувствовал укол ревности — ведь
ребенок являлся ясным свидетельством того, что до меня у Наины был секс с
другим мужчиной. Глядя на маленького Васю, видел в нем их слияние — Наины и ее
бывшего мужа. Отчетливо представилась мне следующая картина: Сема (Наина сама
выболтала мне его имя, прямо так и крикнула, корчась в оргазмических спазмах:
«Сема!». Я несколько часов потом хмурился, однако Наина своими ласками почти
убедила меня в том, что это мне только почудилось.) заходит в хлипкий садовый
домик, где его уже ждут. Через минуту стены начинают трястись. Потом Наина
кричит в экстазе, когда он извергает в нее свое семя.
Теперь совсем в другом свете выглядело и соблазнительное предложение заняться
любовью на ночном пляже. Скорее всего, Наина трахалась с ним и там.
Впрочем, никто, кроме меня не заметил во мне никакой перемены. Наинина мама
была занята внуком, с которым проводила все свое время, а Наина, под каким-то
предлогом зазвав меня в другую комнату, горячо зашептала мне в ухо:
— Остаться здесь вместе на ночь мы не можем, мама этого не поймет. Но я все
придумала. У тебе есть с собой деньги? Мы могли бы прямо сейчас пойти в
гостиницу и снять там номер на ночь.
Ревность продолжала толкаться мне в кадык, когда я ответил, что немного денег у
меня с собой есть.
Выпив еще по чашке чая, мы распрощались с мамой и почти побежали в гостиницу.
Денег хватило в обрез.
Поднялись в номер. Поставили на тумбочку прихваченный из дома магнитофон,
разделись и пошли вместе в душ.
Намыливая Наине спину, я все еще с негодованием думал о других руках, наверняка
вот так же ее теревших. Но вскоре мое настроение изменилось: Наина ополоснулась
и принялась мылить меня.. Все ревнивые мысли растворились, как мираж в пустыне,
осталась только одна незаглушимая жажда, которую нужно было насытить хоть
временно.
В комнате мы выключили лампу на тумбочке, вставили в магнитофон кассету, легли
и под пение мужского хора, сопровождаемое упругими ударами драм-машины,
ритмично задвигались.
Слабый свет городских фонарей проникал в комнату снизу, через окно. В темноте
Наинины черты расплывались, изменялись до неузнаваемости. Мне стало казаться,
что я вижу не только ее, что одновременно я занимаюсь любовью и с ней, и с
Машей, и с Наташей, и с Ириной, и еще с другими женщинами, лица которых
приходили на ум. Потом все образы слились в один: прямо передо мной
покачивалось вверх-вниз только одно лицо, единый божественный лик. Комок
подкатил к горлу, я чуть не плакал.
В этот момент я почувствовал и понял, что безумно люблю Наину.
На следующий день я уехал в Москву.
Любовь, как прежде секс, захлестнула меня. Всюду, где бы я не находился, со мной
была или сама Наина или ее умозрительный обожествляемый образ. Что-то
изменилось во мне, я это чувствовал. Отныне на первом месте, на пупе земли в
центре Вселенной стояла Она, а я взирал на Нее снизу вверх, отступив к
подножию. Любовь как бы сделала меня по-иному зрячим: я видел теперь не только
будоражащие округлости и соблазнительные впадины Наины, но всю ее целиком. Она
казалась мне совершенством природы, идеально соединившей в ней душу и тело. Я
ловил каждое ее слово, размышлял над каждой фразой, раньше пропущенной бы мимо
ушей как малозначащая. Речи Наины наполнились вдруг для меня звенящими и
сияющими смыслами, откровениями свыше. В любом ее взгляде содержался намек, в
любом движении — символ. Я не просто любил ее, я служил ей, как рыцарь монашеского
ордена, не замечая, что просто таскаюсь за ней повсюду. Мой интерес повысился
настолько, что я старался выяснить у Наины все, пусть даже ей самой полузабытое
о ее прежней жизни, буквально преследовал вопросами. Я теребил, оживлял ее
память, не соображая, к чему это приведет. Я уже не мог долго оставаться без
нее — вокруг меня тотчас начинала образовываться пустота, ничто, вакуум.
Тридцать первого декабря, проснувшись в вечерних сумерках, мы стали собираться
— мама настаивала, чтобы Новый год я встретил дома. Наина надела черные
полупрозрачные колготки, облегающее короткое платье, едва прикрывавшее ей
попку. Черные туфли на высоких каблуках мы захватили с собой как сменную обувь.
За столом в гостиной собралось небольшое общество — друзья моей матери со школьных
времен. Тетя Женя и тетя Галя. Был тут еще и двухметровый дядя Боря Гольштейн,
муж маминой старинной подруги Галины. Дядя Боря вырос в соседнем доме, а нынче
с женой, нет, не эмигрировал в Израиль или в Канаду, как все его родственники,
а жил в панельной «хрущобе» через две остановки от нас на метро.
Наина переобулась в прихожей, и мы уселись провожать старый год. Выпивая,
обсуждали последнюю новость: российские войска окончательно выведены из Чечни.
— Позор! Просто позор! — кипятился дядя Боря. — А вспомните, какая была страна
у нас, а! Да, легкая промышленность работала шаляй-валяй, да, зажимали кое-кому
рот. Так ведь не надо было гавкать на слона. Что, расстрел демонстрации? Был
расстрел, я разве отрицаю. Но ведь этот меченый просто развалил все, а потом
другой, беспалый, окончательно все просрал!.. Да спокоен, я, Галка, совершенно
спокоен!
Наина смеялась.
На жаркое была утка, обложенная вареным картофелем. Дядя Боря отвлекся от
политики, подлил себе самогона, настоянного на лимонных корках, и рассказал
анекдот:
«Жили муж с женой. И был у них единственный сын. Когда он вырос, то сделался
страшным бабником, все время где-то пропадал с очередной своей пассией.
Родители, глядя на него, только вздыхали: “Ох, ох, ох!”. Однажды они решили
поговорить с ним по душам: “Сейчас, покуда ты молод, ты все веселишься, не
задумываясь о женитьбе, о детях. Но когда-нибудь, сынок, ты состаришься. Будешь
лежать один в комнате, больной, не в силах подняться. Вот захочется тебе выпить
стакан воды, а кто ж тебе его подаст — у тебя ни жены, ни детей, ни внуков”.
Странное дело, слова родителей произвели впечатление. Задумал парень о будущем
всерьез. И правда, кто ж подаст ему стакан воды в старости? Подумал-подумал,
нашел себе подходящую бабу и женился на ней. Родились у него дети, потом внуки.
Прожил он, значит, всю жизнь. Состарился. Лежит в своей спальне при смерти,
даже языком пошевелить уже не может. Вокруг вся семья в сборе. И вот, несут ему
на серебряном подносе стакан воды… А он лежит себе и думает: “А пить-то мне и
не хочется…”».
— Очень философский анекдот, — скромно заметила незамужняя тетя Женя.
— Или вот еще, — продолжал дядя Боря. — Приходит как-то раз больной на прием к
доктору. «Доктор, у меня, извините, в заднем проходе резкая боль…»
Но тут по телевизору началось выступление президента, и все уставились на
экран.
Фанфары отгремели побудку, памятную еще по передаче «Служу Советскому Союзу», а
затем седой и тучный человек в кресле среди роскошного кабинета с трудом начал
читать невидимый текст:
«Дорогие друзья! Пройдет несколько минут — и бой кремлевских курантов возвестит
нам, что тысяча девятьсот девяносто шестой год завершился. Он был полон
волнений и надежд. Он принес нам и радости и огорчения. Он был нелегким, но
очень важным для нас, для России. Я благодарен вам за то, что вы поверили мне и
поддержали на президентских выборах. Я благодарен вам за то, что своим личным
участием вы помогли мне победить недуг…»
Дядя Боря рыдал.
Под бой курантов все встали из-за стола и чокнулись бокалами с шампанским. Я,
как обычно, успел загадать желание — естественно, о Наине.
Высидев из приличия еще минут пятнадцать, мы с ней засобирались — моя обычная
компания, встречавшая новый год у Сережи, ждала нас.
Пока Наина мешкала в ванной, дядя Боря наклонился ко мне в прихожей и, дыша перегаром,
тихо изрек:
— Понимаешь, брат, есть два типа женщин: жены и любовницы. У твоей мадам
длинные ноги и шикарная… задница, с ней, наверно, очень приятно кувыркаться в
постели, но запомни, что сказал тебе старый пьяный дядя Боря: она принадлежит
ко второму типу. Понимаешь меня? Ко второму…
Метро, работающее в праздничную ночь на час дольше, вынесло нас в район
Савеловского вокзала, и уже через полчаса я бренчал на Сережиной электрогитаре
и распевал под три блатных аккорда свое новое творение, «Персиковый шансон»:
Мадонна днем, ты ночью Афродита,
И знают все салоны красоты
Жену простого русского бандита,
С которой был когда-то я на «ты».
Когда-то с ней в разгаре перестройки
Учились мы в одиннадцатом «а»,
Я на четверки, а она на тройки,
Их подтянуть она пришла сама.
С тех пор мы часто так вот с ней тянули.
Она была как спелый нежный плод.
Но, наконец, дни счастия минули,
И я пошел служить в Балтийский флот.
Она писала мне туда два раза.
Потом приятель накатал письмо,
Мол, вышла замуж, кинула, зараза,
Чтоб позабыл я навсегда ее.
(«Письмо» и «ее» были «зарифмованы» специально, так сказать, для аутентичности.)
И вот однажды я бродил по свалке
И вдруг увидел глянцевый журнал,
А там — она, в костюме, блин, русалки!
Я по костюму, блин, ее узнал.
Она теперь любовница бандита,
А, может быть, ментовская родня.
Мадонна днем, а ночью Афродита,
Мой нежный персик, помнишь ли меня?..
Так мы веселились всю ночь. Пели, пили. Марго совсем раскисла и висела на
Сереже, как удавка, Юля, пришедшая с новым ухажером Пашей, держалась в рамках,
но не отставала и не заставляла себе подливать. О, юность!.. Играли в фанты.
Маленький крепыш Сережа обязан был трижды обойти с Наиной на руках вокруг
пиршественного стола, а Марго в отместку поставила мне на шее огромный пунцовый
засос — таково было собственное мое желание…
Первого января я разлепил веки уже вечером. Рядом посапывала нагая Наина.
Вставать ужасно не хотелось, но нам предстоял переезд — я снял в
университетском общежитии комнату на два месяца, и теперь мы с Наиной были
избавлены от беспокойных соседей.
Все имущество Наины — пальто, несколько платьев, белье, джинсы, кое-какая
обувь, книги и кипа разных бумаг — быстро перекочевало этажом выше. Сосед — в
общежитии отдельными были только комнаты, а прихожая, душ и туалет полагалось
разделить двоим — так вот, сосед, если такой вообще имелся, никак себя не
проявлял, вторая комната была всегда заперта, свет в ней выключен.
Мы разобрали вещи, повесили одежду во встроенный шкаф, сунули книги в казенный
секретер и снова завалились спать — надо было набраться сил перед бурной
праздничной неделей, которую мы, разумеется, собирались провести почти
исключительно в постели.
Штормы любви сменялись полосами перекуров и перекусов — Наина что-то готовила
тут же на электроплитке, или же мы шли в общую кухню, где стояло несколько
газовых плит.
Среди всей этой любовно-студенческой идиллии между нами случилась первая
размолвка. Из-за пустяка и, конечно, по моей глупости.
Незадолго до этого я полностью разрядил свой карабин и пребывал в несколько
меланхолическом настроении («После совокупления все твари печальны», — пошутила
Наина).
— Послушай, сладенькая (я употребил непечатное слово)! Мы живем с тобой прямо
душа в душу, никогда не ссоримся. Это как-то даже странно. Мне прямо иногда
хочется специально ляпнуть тебе или даже сделать какую-нибудь маленькую
гадость, просто чтобы посмотреть, как ты злишься.
— Не советую, — серьезно отвечала Наина.
Я, однако, не унимался.
— Ну, давай поиграем! Вот скажи в шутку что-нибудь про меня. А я тебе тоже
что-нибудь скажу в ответ. Устроим скандал. Но все не взаправду.
— Ты уверен, что это хорошая идея?
Я был даже удивлен, что Наина в конце концов заинтересовалась. Впрочем, нам, во
всяком случае, в ближайшие полчаса, совершенно нечем было заняться.
— Уверен я только в том, что мы с тобой сойдем тут с ума, если не будем как-то
еще себя развлекать.
— Ну, ладно… Оболдуй.
— Чертовка.
— Э… Болван.
— Язва.
— Жираф.
— Мартышка.
— Мартышка? Ну, ничего себе!.. Овца!..
— Я не могу быть овцой, только бараном.
— Вот-вот, баран. Ты сейчас сам признался, что ты баран…
Молчание.
— Может быть, я и баран, но я не проститутка.
— А кто проститутка? Я что ли?
Молчание.
— Я, по-твоему, проститутка?
— Это не важно.
— Значит, ты считаешь, что я проститутка! Да?
— Отстань, я в печали.
— Нет, уж ты скажи. Скажи!..
Молчание.
— А ты — педик, просто крашеный педик!..
— Если ты забыла, то я напомню: это было единственный раз, и накрасила меня как
раз ты.
— Не важно. Ты был похож на клоуна.
— Так-так.
— На клоуна! Ха-ха-ха! Ты вообще всегда похож на клоуна со своим
гипертрофированным «я» и со всеми своими пафосными стихами!.. Жизнь кузнечика
калечит, — Наина передразнивала мою манеру читать, размахивая руками. — Ведь
кузнечик — педераст!..
Тут, понятно, опять наступило глубокое молчание. Было слышно, как за окном
падает снег.
— Тварь… Ну ты и тварь… — выдавил я, приподнимаясь на локте и чувствуя, как у
меня от ярости искривляется рот.
— Ладно, успокойся.
— Успокоиться? Что ты понимаешь в моих стихах! Что ты вообще понимаешь? Дура!..
Наина лежала, отвернувшись к стене. Глядя на ее напряженную спину, я
почувствовал, что предатель ударил меня ножом. Вне себя я крикнул:
— Ты можешь только трахаться! Только это, и больше ничего! Зачем ты поступила в
Литинститут? Ведь ты же не умеешь писать прозу!
Я кричал что-то еще, что — не помню. Я издевался над Наиной, как мог.
Постепенно, однако, мой гнев иссяк, выплеснулся наружу. Я ощутил досаду, потом
сожаление и, наконец, раскаянье.
— Прости! Прости меня!..
Я бросился целовать и трясти окаменевшую Наину, как будто пытался
гальванизировать ее труп. — Прости, любовь моя!..
Вскоре мы плакали оба. Наши слезы смешивались. Я слизывал их с Наининых
сомкнутых губ. Она сначала лежала как бревно, потом вдруг начала метаться,
когда я попробовал раздвинуть ей сжатые бедра. Потом медленно поддалась…
Секс был просто восхитительный. Мы будто пытались лихорадочно зализать друг
другу огромные, несовместимые с жизнью раны, причем я делал это до того
самозабвенно, что Наина, словно океанская баржа, получившая пару торпед в
корму, буквально взмолилась о пощаде.
С этого дня (так мне казалось), с глупой этой шутки, переросшей в нешуточную
глупость, по нашим отношениям пробежала трещина. Так бывает, если слегка
попортить фарфоровую чашку — пить из нее еще можно, повреждение дает себя знать,
только если постучать ложечкой по краю: тук-тук-тук — звук глухой, совсем уже
не тот.
Я по-прежнему был влюблен в Наину, но как будто отлепился от нее. Теперь я
снова видел ее по-иному: рыжие конопушки на переносице, слегка искривленный зуб
во рту, слишком массивная задница. Даже довольно буйная растительность у нее
между ног — первоначально предмет особенного моего вожделения — уже раздражала,
и я разными намеками и шуточками заставил Наину побриться.
Заодно она решила и подстричься, знакомая по общежитию безжалостно срезала ей
длинные, дивно пахнущие каштаново-рыжие пряди. С модным ежиком на голове Наина
стала казаться мне мальчиком. Раньше в постели я привык брать ее сзади, схватив
и удерживая рукой рассыпающиеся волосы, напоминавшие лошадиную гриву. Теперь
же, когда она поворачивалась ко мне спиной, я невольно вспоминал слова,
слетевшие у нее с языка во время нашей памятной перебранки; вдруг она права, и
я — латентный гомосексуалист? От этой мысли у меня не раз пропадала эрекция.
К моему ужасу, Наина, видимо, тоже почувствовала в себе что-то особенное,
потому что стала настойчиво просить меня о противоестественном проникновении.
Мы попробовали, но ей сделалось больно.
Как-то ночью я проснулся от испуганного шепота Наины: она пошла в туалет, и
пока была там, кто-то слегка подергал за ручку двери. Так мы узнали, что у нас
есть сосед. Более того, он, как мы сообразили, никуда и не пропадал, был здесь
и раньше — все те две недели, что мы уже провели в новом жилище. А мы-то,
думая, что никому не мешаем, днем и ночью давали себе волю во всем! Не всегда
закрывали дверь в комнату, а часто даже и в душевую, когда предавались там
любви в струях падающей воды. Грибулька — так я прозвал этого соседа, потому
что он вел себя тихо, как гриб в лесу, — так вот, Грибулька, это мной позже
мельком виденное существо, все время таился в своей запертой изнутри берлоге,
не зажигал света и не издавал ни звука, вероятно, прислушиваясь к вакханалии,
творящейся у его соседей.
Каждый вечер Наина что-то писала в большой тетради. Помня ее наезд на мои
стихи, я почти демонстративно не интересовался… Если бы я только знал!.. А
впрочем, что было бы, если б я все узнал раньше? Да, в общем-то, ничего. Просто
на неделю, на месяц, на день сократил бы себе то блаженство, что испытывал,
находясь с Наиной.
Прошло столько лет, многое смешалось в моей памяти, потеряло календарную форму,
обросло кораллами фантазии. Однако я совершенно ясно помню, как в один из
январских дней покинул наше любовное гнездышко — умер тот советский
поэт-песенник, платный семинар которого я некогда посещал. Я был обязан ему: он
по собственному почину написал мне рекомендацию в Литинститут, где преподавал
раньше и где его еще помнили. Рекомендация помогла — в том числе благодаря ей
меня приняли «особым решением комиссии».
Второй раз в жизни переступил я порог Центрального Дома литераторов, но
направился не в Большой зал, а в Малый. Часто потом приходилось мне бывать там,
и всякий раз вспоминался тот печальный визит.
Почему-то обычный вход в Малый зал был в тот день закрыт, люди входили через
боковую дверь, ведущую туда из холла, где теперь стоят столики знаменитого
ресторана ЦДЛ. В холле же, опустившись в кожаное кресло, плакала Валентина
Толкунова — в ее репертуаре были песни на слова умершего.
Сам поэт — седой и очень строгий, каким я не видел его в жизни, — лежал посреди
зала в гробу, поставленном на задрапированный красным бархатом стол. В углу
жались мои знакомые по семинару. Поклонившись мертвому, я отошел к ним.
Потом были переполненный автобус «Ритуала» и дорога на близкое Ваганьковское
кладбище. От кладбищенских ворот мы, семинаристы, как более крепкие, понесли
гроб на плечах до разрытой могилы. Я удивился, увидев на участке старинные,
прошлого века надгробия с фамилией, которую носил покойный — а я-то думал, что
вся его семья нашла последнее пристанище в Рыбинске, откуда сам он был родом.
С Ваганьковского я поехал не в МГУ, а домой — я заранее предупредил Наину, что
хочу провести пару дней дома.
— А ты можешь пока съездить в Протвино.
Наина обиженно отвернулась:
— Сама разберусь, что мне делать.
Когда на следующий день я появился в общежитии, Наины там не было. Подождав ее
до вечера и решив, что она отправилась к сыну, я уехал.
Назавтра — это был день начала зимней сессии — я столкнулся с Наиной возле
институтской проходной.
— Где ты была?
— А тебе-то что? Надеюсь, ты весело провел время у своей мамочки?
— Наина! Ведь ты сама все время ездишь домой, к матери и сыну, так почему бы
мне хоть иногда не навещать свою мать?
— Это другое дело. Я женщина, а ты мужчина. Мужчина, если он чего-то стоит,
должен обходиться без материнской опеки. А ты всегда готов спрятаться за
маменькину юбку. И кто ты после этого? Маменькин сынок!
— Я тебя не понимаю…
— А что тут непонятного? Мой бывший муж, и тот был мужественнее тебя. Он готов
был носить меня на руках, всегда только и ждал любой моей просьбы, готов был
удовлетворить любую прихоть! А что можешь дать мне ты, живущий на мамкины
подачки, кроме своих возвышенных речей?..
Лекция должна была уже начаться, но мы топтались во дворе. Потрясенный, я
слушал Наинины откровения молча.
— Ну и что мне прикажешь с тобой делать? По паспорту ты старше меня на год, а
по разуму — совсем ребенок. Один ребенок у меня уже есть, спасибо, мне нужен
муж, сильный мужчина, за спиной которого я буду чувствовать себя в комфорте и
безопасности. А моему сыну необходим отец, который дарит ему не машинки от
случая к случаю, а настоящую заботу, ежедневно. Короче, я хочу нормальный дом,
мне уже до смерти надоело болтаться по общежитиям! Ну а тебя, конечно же, все
устраивает в такой ситуации — можно приезжать и уезжать, когда вздумается. Тебе
это так нравится, это же твой жизненный идеал, твой принцип. Уверена, ты
собираешься и дальше заниматься самолюбованием в музеях и парках, не так ли?
Будешь до конца дней онанировать на свое отражение, пописывать стишки в
предвкушении того, как у тебя встанет. А я, по-твоему, должна все это время
лежать где-то без трусов и ждать — руки по швам — твоего небесного явления?
Зачем я вообще с тобой связалась? С самого начала было ясно, что ты тепличное
растение. Чистенький такой, интеллигентненький… Хотя потом на какое-то время
мне показалось, что ты можешь измениться… Ты хорош в постели, дружок, правда, и
таких оргазмов у меня раньше ни с кем не было. Но оргазм — далеко не все в этой
жизни, малыш… Знаешь, я поняла: тебе нужна не я, а вторая мамаша, лет сорока,
которая будет тебя кормить, поить, спонсировать, восторгаться тобой и твоими
стихами и трахать на ночь, а утром отводить за руку на учебу. Ладно, пора идти.
Ты идешь?
Не дождавшись ответа, Наина развернулась и вошла в здание.
Мог ли я последовать за ней, сидеть бок о бок на лекции, в столовой? Мне
хотелось сделать с ней то же, что сейчас сделала со мной она, — ударить,
пронзить ее каким-нибудь острым и страшным словом. Но такого слова не было.
Меня как будто обезоружили, причем не в бою, а исподтишка вытащили шпагу из
ножен: я судорожно хватался рукой за пустоту.
— А ты чего, серапионов брат, опаздываешь на лекцию? Как твоя фамилия?
Это ректор, проходя мимо, вдруг обратился ко мне.
— Отпросился… Заболел…
Вымолвив это, я почти бегом бросился вон из института. На Бронной кто-то
окликнул меня по имени, но я повернул к бульвару, пересек его и углубился в
сеть узких улочек позади здания нового МХАТа, похожего на задрапированный
красным бархатом стол с гробом.
Мороз щипал за щеки, колол в непокрытую голову, но солнце светило ярко, будто
перед апокалипсисом. Петляя, вышел я на Большую Никитскую против Консерватории,
поскользнулся на тротуаре, уронил шапку, выматерился, перебежал через проезжую
часть, двинулся, подволакивая ногу, влево, к Моховой, потом вправо, к Волхонке.
Миновав Дом Пашкова, демонстративно повернутый задом к Кремлю, я понял, куда
подсознательно направляюсь, — впереди был Пушкинский музей.
«В сущности, все эти древние греки — гомики, — мрачно рассуждал я, спустя
пятнадцать минут, слоняясь по красностенным залам и разглядывая статуи с
отбитыми членами. — И вся античная культура — это культура гомосексуализма.
Вот, например, Лаокоон. Вроде сюжет взят из мифа, но если присмотреться, что
тут, собственно, изображено? Голый дядька стоит в окружении обнаженных
мальчиков, в напряженной, совершенно неприличной экстатической позе, повитый с
ними чем-то вроде длиннющего члена, хоть нам и внушают, что это всего лишь
какой-то там удав».
«А еще, как нам лицемерно заявляют всякие подозрительные ученые, у всех
античных статуй якобы оттого такие маленькие причиндалы, что они, мол,
отвлекают ценителя от созерцания прочей телесной красоты. Гы-гы-гы! Не проще ли
предположить, что таковы были вкусы заказчиков, да и самих скульпторов,
конечно. Этих похотливых извращенцев интересовал не уд, а крепкая мужская
задница».
«Не случайно в позднейшие века, в эпоху так называемого Возрождения, именно
гомосексуалисты-эстеты приветствовали появление Микеланджело, с его
подражаниями, а то и подделками античности, — ехидно думал я, сидя в большом
зале перед титанической статуей Давида. — И кто были эти собиратели языческих
древностей? Римские папы! Коллекционеры! Это ведь именно по их коллекциям потом
давались бесчленным Аполлонам прозвища Бельведерских».
Затем злоба моя перекинулась на музей вообще:
«Чего мы гордимся этим собранием голышей? Ведь даже скульптуры тут ненастоящие!
Папаша Цветаев расставил по залам слепки и всякие гальванокопии, потом другие
сунули для порядка пару египетских пересушенных мумий, а чтобы совсем уж не
позориться, добавили несколько экспроприированных в революцию картин, и типа
все круто, можно мемориальную доску на стену вешать. Ей-богу, музей подарков
Сталину должен был смотреться здесь интереснее, хотя бы не так фальшиво».
В зале французской живописи, где с оранжерейного потолка в подставленное
уборщическое ведро гулко капала вода, я остановился: Анри Руссо, как обычно,
приковал меня к месту. «Муза, вдохновляющая поэта» в ту пору еще не переехала в
соседнее здание. Передо мной в иной реальности висела в воздухе огромная
бабища, указующая вверх двумя толстомясыми перстами. Рядом с ней, в устойчивой
позе располагался угловатый увалень, с белым пером в одной широченной лапе и
свернутым в трубочку свитком в другой.
В сумерках я покинул музей. Москва была уже залита огнями. Напротив, в
недостроенном Храме Христа Спасителя, на строительных лесах искрилась сварка.
Куда мне теперь отправиться?
На «Кропоткинской» я пропустил несколько поездов в обе стороны. Наконец,
решившись, поехал в Университет.
На проходной меня задержали. Охрана внезапно повысила бдительность: мой
студенческий билет не просто проводили взором, но взяли у меня из рук и
раскрыли.
— Почему проходим не по билету МГУ? Так-так. Литературный институт? Что ж,
билет мы пока отберем. Кто вы там по фамилии?..
Я соврал, что случайно и только сегодня взял билет своего литинститутского
приятеля, а он, соответственно, забрал мой.
— Так-так-так. А на каком этаже тут живете, в какой комнате?
— Я тут не живу. Живу в городе, у себя дома. А сюда просто пришел к
однокурснику, за книгой.
На меня посмотрели скептически.
— Ладно, проходи. Спиртного с собой нет?.. Куда побежал! Билет-то свой
возьми!..
В комнате, когда я открыл входную дверь, горел свет. Наина была на месте.
Войдя, я не посмотрел на нее, но краем глаза заметил, что и она не повернула
головы в мою сторону.
Я переоделся, сходил помыть руки, вернулся и лег на разобранную кровать.
Наина сидела за столом с включенной лампой и что-то, по своему обыкновению,
писала в пухлой тетради. Я слушал, как скрипит стержень по бумаге.
— Я была у Саида.
Наина прекратила писать и теперь смотрела в окно.
— У какого еще Саида?
— У того, кто ведет в институте семинар драматургии.
Я вспомнил. Действительно, был там такой средних лет мужик, кажется, абхаз.
— И чего?
— Чего?! Я ночевала у него все те дни, когда тебя не было здесь.
Я молчал.
— Ты не хочешь меня ни о чем спросить?
О чем тут спрашивать? Все и так было ясно.
— Ну… Понравилось?
— Не хами мне. Нет, между нами ничего не было, хотя он этого очень хотел. Мы
даже спали с ним в одной кровати. Можешь мне не верить, но я все-таки сохранила
тебе верность.
Все-таки! Боже мой! Разумеется, я ей не верил.
— Могла бы и не сдерживаться. Если хочешь знать, я вчера встретился с одной
знакомой и уж с ней-то ни в чем себе не отказал.
— С Машкой? Я так и знала…
— Это не важно, и ничего ты знать не могла.
— Ну и как она в постели?
— Тебе-то что?
— Да так просто…
Мы помолчали. Вдруг Наина повернулась:
— Она лучше, чем я?
— В каком смысле «лучше»?
— Не прикидывайся! Ты прекрасно понимаешь.
— Послушай, Наина…
…Постель нас помирила. Потом мы заснули.
Неожиданно я проснулся. На часах было что-то около полуночи. Лампа по-прежнему
горела на столе. Наина спала, отвернувшись от света и укрывшись одеялом.
Осторожно, стараясь не разбудить ее, я поднялся, подошел к столу, сел на стул.
Перевернул лежавшую открытой тетрадь. Так и есть, это дневник Наины. Записи в
нем разделялись помесячно.
Я полистал дневник к началу, просматривая по диагонали текст. Мое имя нигде не
встречалось. Тут я наткнулся на фразу «поэт время от времени сверлил меня
взглядом» и, сообразив, что речь идет обо мне, начал читать с сентября.
«Сентябрь. Сбылась мечта идиотки: я зацепилась за Москву, учусь в Литературном
институте! Если бы еще год назад кто-то сказал мне, что я стану писательницей,
ни за что не поверила бы и только смеялась.
Мама рада, как всегда. Точно так же она радовалась, когда я выходила замуж за
Сёму, и потом, когда родился Вася.
Вчера поздно вечером приехала в общежитие МГУ; буду пока жить в комнате брата —
все равно он здесь почти не бывает, по-прежнему ночуя у этой своей продавщицы.
Утром первого сентября метро переполнено моими ровесниками — все разъезжаются
по своим новым вузам. На платформе станции “Университет”, куда я спустилась,
несколько расфуфыренных девчонок ждали поезд в другую сторону. Удивлюсь, если
они поступили не в МГИМО и едут не до “Юго-Западной”.
Возле “Макдональдса” на Пушкинской уже не видно дикой толпы, как раньше. Зато
теперь пешеходам на тротуаре почти нет места среди припаркованных одна возле
другой машин.
Когда вошла на территорию института, собрание во дворе уже началось.
Переминался с ноги на ногу бойкий ректор в мятом костюмчике, стоя на лестнице у
подъезда и усами мусоля микрофон. После него долго ораторствовал какой-то чуть
ли не Ракомщук, профессор чего-то там — я так и не поняла, чего. Потом
худощавая и накрашенная женщина с собачьим лицом громким криком позвала нас в
актовый зал, где всем поступившим ректор в торжественной обстановке вручил их
студенческие билеты. Сидевшая рядом со мной девка с немытыми волосами сказала
другой девке, такой же немытой, да еще и в дурацких круглых очках, что
ректор-то наш, оказывается, тоже писатель, написал роман под названием,
кажется, “Имитатор”. Не знаю, не читала и раньше не слышала.
Народу в зал набилось много — вперемежку студенты и преподаватели. Я заметила,
что все они какие-то одинаково обдерганные. Некоторые выглядели просто как
настоящие психи. Например, один из преподов носит сетчатую жилетку, все карманы
которой, особенно нагрудные, распирает от мусора, что он таскает с собой. Со
стороны это похоже на небольшие висячие женские сисечки.
Когда вызвали, наконец, меня и я поднялась на сцену за своим билетом, ректор
сказал мне: “Надеюсь, что вы удивите нас”. Хм!
После этого всех отпустили на обед. Я вышла во двор вместе с теми двумя девками
и в столовой хотела сесть с ними за один стол, но оказалось, что девки уже
затусовались с какими-то парнями, похожими на колхозников, вернувшихся с уборки
картофеля, потных и сальных, с грязью под ногтями, видимой за километр.
Пришлось занять первое попавшееся свободное место.
Покормили довольно вкусно: перловый суп, макароны с котлетами. На третье дали
компот.
Первой парой в этот день была античная литература. Узкоглазый лектор, вероятно,
какой-нибудь чукча или удмурт, долго, по-восточному витиевато и муторно
талдычил о Гомере и Троянской войне. Я почти уснула.
На второй паре было еще хуже. С кафедры выступал старпер с обритой наголо
головой и огромной, белой, как у Деда Мороза, бородищей, стоявший все время так
прямо, как будто в задницу ему со всей дури вогнали длинный металлический
штырь. Он все время запинался, экал и бекал, через каждые два слова повторял
“скыть да”. Если так пойдет дальше, я просто не знаю, как мы будем сдавать
экзамены.
Вечером гуляла по центру Москвы.
…Сегодня было так много вступительных лекций, и я настолько устала, что
зафиксирую в дневнике лишь один курьез: в перерыве ко мне подвалил худосочный
парень в потертой кожаной куртке. От него так несло перегаром, что я открытым
текстом послала парня на три буквы. Он спокойно, как будто этого только и ждал,
отвалил в сторону.
…Прошло три дня занятий.
Некоторые лекции довольно интересны. А все благодаря харизматичным преподам.
Особенно впечатляют двое — Вольнов и Контрин. Любо-дорого смотреть и слушать!
Контрин пообещал студентам после обеда встретиться с ними в аду у Данте.
По-моему, это очень остроумно.
А вот сокурсники оставляют желать лучшего. Половина из них явные или тайные
шизофреники. Другая половина прикидывается идиотами. За три дня я успела
выслушать во дворе и в курилке под лестницей с десяток деклараций гениальности.
Поэты все время читают вслух свои стихи, а прозаики, слушая их, презрительно
молчат.
Местный анекдот в тему рассказал во дворе один из старшекурсников, с которым я
познакомилась на перекуре:
“На вступительных экзаменах в Лит человек думает: вот есть в поэзии я, а больше
никого нет. Поступает, и на первом курсе думает: есть я, а еще есть Пушкин. На
третьем курсе: есть Пушкин, и, пожалуй, еще есть я. А на пятом, выпускном: есть
в поэзии только Пушкин”.
Короче, сумасшедший дом. Вменяемее прочих чеченцы или дагестанцы, кучкующиеся
обособленно. Один из них, рыжий, сегодня увивался за мной, но я не очень
доверяю этим нашим горцам — у них совершенно разбойничьи рожи.
Чувствую, что никого себе тут не найду, чтобы, наконец, забыть о прошлом.
Правда, на нашем курсе есть несколько более-менее смазливых парней славянского
типа; один даже чем-то напомнил мне моего возлюбленного Колю.
…Только я написала, что никого себе не найду, как довольно милый студентик стал
ко мне клеиться. Я с утра, уже на первой лекции почувствовала на себе его
взгляд. Это тот самый парень, что немного похож на Колю. Не уверена насчет его
ума, но, по крайней мере на вид, он не такой сумасшедший, как остальные.
Довольно высокого роста. Прилично и чисто одет. У него курчавые волосы, в
которые мне еще вчера вдруг страшно захотелось запустить пальцы. Длинные
холеные руки с узкими кистями обвязаны на запястьях разноцветными фенечками, но
ему это, пожалуй, идет. Правильные черты лица, правда, слишком уж
предугадываемые и оттого незапоминающиеся, неброские, что ли. И все же сам по
себе, вне окружения местных психов, если к нему внимательно присмотреться,
мальчик может впечатлить. Имени его я припомнить никак не могла, хотя, конечно,
не раз уже слышала. Знала, что он учится на поэтическим семинаре, поэтому
решила про себя называть его поэтом.
До конца занятий поэт время от времени сверлил меня взглядом, когда, как он
думал, я этого не замечаю. А после увязался за мной к метро. Я видела, что он
робеет, поэтому немного помогла ему решиться — заговорила сама.
Он из Москвы, что, впрочем, и так было очевидно. Живет где-то на “серой” ветке,
в одной квартире со своей матерью.
Зашли в “Макдональдс”, это по пути. Там, пока я уплетала два биг-мака, свой и
его, поэт рассказал о себе остальное. Интеллигентная семья. Музыкальная школа с
детства. Каждое лето на даче. Везет же некоторым! Ну и о своей персоне мнит,
конечно, бог знает что. Так я и знала!
С ним, однако, было неожиданно уютно вот так посидеть, как со старым приятелем
или приятельницей. И, сама удивляясь своей откровенности, я рассказала ему и
про Сёму, и про Васечку. Тут поэт побледнел, но быстро взял себя в руки, пробормотав,
что ничего против детей не имеет.
Воспитанный парень проводил меня до МГУ, где мы еще немного посидели в кафешке.
Я готова была пригласить его и к себе, но брат зашел утром и предупредил, что
повздорил со своей подружкой — будет пока что ночевать со мной в общежитии.
Итак, мы вынуждены расстаться. Я отпустила его, поднялась в комнату, разделась
и приняла душ. Давно со мной такого не было: я самозабвенно мастурбировала,
представляя себе этого домашнего мальчика, и не остановилась даже тогда, когда
открылась входная дверь: пришел брат.
…Вот это новость: оказывается, мой мальчик ко всему прочему еще и девственник!
В двадцать лет он ни разу не был с женщиной. Для признания в этом он выбрал
довольно неожиданный момент: мы стояли и целовались на смотровой площадке перед
МГУ. Я в это время терлась о его вставший член и прикидывала, успеем ли мы
заняться любовью до прихода брата, все еще не помирившегося с продавщицей.
Сразу после того, как он, краснея, выдал мне свой секрет, я почувствовала себя
средневековым сюзереном, собирающимся воспользоваться по отношению к одной из
своих многочисленных подданных правом первой ночи. Но потом решила, что никуда
торопиться не следует. Сёма лез напролом и сразу тащил меня в постель. Я не
успевала даже как следует возбудиться, было сухо и больно. К тому же Сёма
обычно кончал так же быстро, как и входил в меня. А тут, кажется,
представляется случай не спеша заняться любовью. Член у него стоит часами и
мальчик при этом не кончает. С таким я смогу делать все, что угодно, и сколь
угодно долго. М-м-м-м!..
Интересно посмотреть, как станет выкручиваться в этой ситуации мой возбужденный
друг. И как, между прочим, буду вести себя дальше я сама? Эти два вопроса
волновали и возбуждали меня больше всего, когда мы распрощались и я, придя к
себе, снова практически с порога бросилась в душ.
Все это пишу уже на следующий день, в субботу, приехав в Протвино. У Васи опять
диатез.
…На неделю позабыла о дневнике — все равно не произошло ничего нового.
По-прежнему езжу на лекции в институт.
Были с поэтом на концерте Гребенщикова. Мне его козлиное блеянье не слишком-то
нравится, но парень от него просто без ума, поэтому я легко прикинулась
фанаткой. Именно там, в Горбушке, вдруг увидела, что мальчик подражает
гребенщиковской манере одеваться и даже, кажется, собрался так же, как тот,
отпустить волосы.
Все вечера мы проводим вместе, гуляя по улицам и целуясь.
Поэт, конечно, не мог утерпеть, чтобы не читать мне своих стихов. По-моему,
ничего особенного, все тот же Гребенщиков, только без гитары. Буддизм, индуизм,
космополитизм и прочая непонятная фигня. Хорошо хоть пишет в рифму, а не выдает
километровые верлибры, как большинство наших институтских “гениев”. Разумеется,
и тут я прикинулась восторженной дурой.
Настоящего секса до сих пор (!!!) еще не было. Но вчера на курсе кинули клич:
все собираемся на вечеринку в Серебряном бору, — уж там-то, чувствую, мой милый
рифмоплет будет действовать посмелее.
…Все случилась почти так, как я и предчувствовала. Правда, не сразу.
Рассказываю по порядку.
Мы с поэтом встретились в метро и на троллейбусе добрались до Серебряного бора.
Это огромный дачный поселок на Москве-реке, прямо среди города. Довольно долго
искали нужную дачу, а когда нашли, большинство наших уже было в сборе. Горел
костер — девчонки жарили шашлыки на всех. Разлили по пластиковым стаканам то,
что каждый привез с собой. Оказалось — гораздо больше, чем было бы достаточно.
Но я забегаю вперед.
Поэт притащил с собой гитару и, когда все расселись под кустами, запел. Я не
могла долго выносить его пение, ушла с некоторыми другими ребятами курить за
дом. Дело было даже не в том, что парень пел песни “Аквариума”, порядком мне
уже надоевшие. Но он подражал голосу Гребня, даже его движениям! И ворот
рубашки у него так же точно расстегнут на две пуговицы. А эти дурацкие фенечки,
болтающиеся на руках… Все выглядело так… безнадежно тупо! Я чуть было не
крикнула ему об этом. Чтобы сдержаться, пришлось выпить водки.
К тому времени как стемнело, все сокурснички перепились и валялись, где попало.
В кустах кто-то, судя по звукам, трахался. Некоторые пытались заночевать в
доме, но тут всех нас выгнали неожиданно приехавшие настоящие хозяева дачи.
Мой парень, на которого я все еще злилась, повел себя не по-детски: схватил
меня за руку и вытащил из этой ловушки — я, кажется, немного перебрала и
потеряла ориентацию. Моя благодарность ему выразилась в том, что когда он повез
меня к себе домой, я ничуть не возражала и последовала за ним, словно кобыла за
конюхом в стойло.
Дома его мать впустила нас и угостила чаем. Кажется, я ей не особенно
понравилась. Ну, конечно: москвичи, интеллигентная семья и все такое!
Домашний-то мальчик. А тут явилась невесть откуда девка — и давай портить
чистенького ребенка. Впрочем, я опять забежала вперед.
Обо всем этом я подумала после, а тогда, в том состоянии, в котором я
находилась, мне было уже на все плевать.
Между тем вожделеющий мой мальчик поступил так: постелил себе отдельно и в
другом месте. Но, придя из ванной, я застала его сидящим в кресле в
приготовленной для меня комнате. Легкая досада охватила меня: я так устала, что
тот прекрасный секс, на который рассчитывала и к которому давно стремилась и
готовилась, был бы сейчас для меня в тягость.
Впрочем, парень и сам-то едва держался на ногах. Сначала он решительно лег со
мной, но, нервно поцеловавшись, быстро скис и уснул. Кажется, к этому времени я
и сама уже спала.
А вот утро… Утро наконец-то принесло мне все почти уже забытые радости и прошло
под знаменем бешеного секса.
Вечером он проводил меня и остался на ночь. Перед сном, уже через силу, я опять
занялась с ним сексом. На этот раз он быстро сделал свои дела, покурил и уснул.
Я долго смотрела на его лицо в свете настольной лампы: спящий, он был как-то
по-особенному хорош.
Ночью во сне видела Колю. Он шел в каком-то неземном сиянии, приблизился ко мне
и склонился. Как мне показалась, он был недоволен. Проснувшись, я подумала, что
предала его, предала свою мечту.
Пишу это уже через неделю, в Протвино, вспоминая. Раны мои все еще побаливают,
но постепенно затягиваются. Я говорю, прежде всего, о душевных ранах. А тело
бережно хранит все отметки, по которым, рассматривая себя сейчас в зеркало, я в
малейших подробностях могу восстановить каждый удивительный день.
Распахнула халат и раздвинула ноги. Соски, конечно, ужасно разбухли. Как будто
я опять собралась родить. На внутренней стороне бедер много синяков, на внешней
полно ссадин.
Милый, милый мой, если бы ты только знал, какое потрясающее волшебство, какое
во всех смыслах глубокое преображение ты всю неделю творил со мной…
Ну вот, не могу больше, бегу в душ.
Октябрь. Погода испортилась, похолодало, почти каждый день идет дождь. Но это
даже неплохо: мы почти не выходим наружу, вялясь часами в постели. Мой партнер
уже неплохо освоился, и я поражаюсь тому, как часто и с какой силой он берет меня.
В институт мы ездим далеко не на все занятия, а иногда вообще не встаем утром.
С большим трудом заставляю себя каждую пятницу подняться и поехать в Протвино.
Поэт всякий раз галантно провожает меня до автобуса. Интересно, насколько его
хватит?
Я стала более придирчиво изучать его. Нет, он совершенно не похож на Колю. У
него интересная манера во время разговора все время жестикулировать наподобие
балетного танцора — движения гибкие, плавные. Что бы ни делал, сидит ли при
этом или стоит, он принимает скульптурные позы, — вначале я думала, что он
выпендривается передо мной, но так он ведет себя постоянно и всюду, то есть это
у него врожденное. Слегка раскосые серые глаза (у Коли — голубые, а у Сёмы были
карие) и вкрадчивый голос нравятся мне в нем, пожалуй, больше всего.
Сейчас он позволил накрасить себя перед намечавшейся вечеринкой. Я подвела ему
глаза, слегка попудрила, мазнула помадой губы, брызнула лаком — и получился
прямо-таки настоящий трансвестит, похожий до ужаса. Вначале он был смущен,
краснел, однако, стоило мне сказать, что его поэтические кумиры, например,
обожаемый Кузмин (известный гомосексуалист, между прочим), вовсю пользовались
косметикой, как поэт тотчас воспрянул духом и даже по собственному почину надел
мои перстни на свои тонкие (ах, какие тонкие и нежные!) пальцы.
Позднее в тот же день. Вообще-то, я заметила, что при всем его упрямстве, он
легко позволяет управлять собой, если ты подберешь к нему ключ или, вернее
сказать, найдешь необходимые рычаги.
…Перечитала вчерашнюю запись и поняла, что все еще злюсь на него за то, что
вчера он прямо при мне нахально заигрывал с одной бабенкой из института. Эта
гадина приперлась на поэтический вечер в наше общежитие. У них еще до меня был
роман, впрочем, как я понимаю, абсолютно невинный с его стороны. Видимо,
девчушка решила, что теперь, когда мальчик кое-чему научился, она тоже может
попользоваться.
Я не мешала им болтать, но все время следила и в какой-то момент готова была
убить обоих, уж точно эту мерзавку. А мой накрашенный позер, кажется, так
ничего и не заметил ни в ней, ни во мне. Впрочем, есть вещи, которые видны
только женскому глазу.
Вернувшись в комнату он, как ни в чем не бывало, занялся со мной любовью.
…На моего чистоплюя с каждым днем в институте повышается спрос, теперь он в
центре внимания сразу нескольких искательниц его дивного тела (“дивный” — один
из тех дурацких эпитетов, которые он употребляет постоянно и к чему ни попадя).
С какой-то из них — я пока не выяснила, с кем именно, — он ездил без меня в
Театральный музей на кружок йоги. Я прекрасно понимаю, что это только начало.
Сперва ему там покажут несколько гибких поз, потом сделают перед ним растяжку,
продемонстрируют закинутые за уши ноги. А закончится вся эта гимнастика в
постели.
Есть, правда, и другой вариант, более доступный. Это крашеная канарейка, наша
великовозрастная однокурсница Ира, преследующая моего парня повсюду. Меня она
словно бы не замечает. Периодически подсовывает ему листы с влюбленными
признаниями, которые я потом заставляю его читать мне вслух. Он самодовольно
смеется, я тоже, но мой смех походит скорее на предостерегающее шипение змеи.
Добрая,
добрая,
добрая,
как кобра, я.
…Гуляли по Пречистенке, пили пиво и смотрели, как турки строят Храм Христа
Спасителя, почти уже готовый. Потом начался дождь, и я направилась было в
метро, но поэт потащил меня в Пушкинский музей. Там, среди милых его сердцу
статуй, мы бродили часа два.
Он много и интересно рассказывал почти о каждой скульптуре и картине — видно,
что часто и давно здесь бывает.
На обратном пути был погружен в себя, забавно отвечал невпопад на мои вопросы
и, казалось, напряженно решал что-то в уме. А когда мы пришли в комнату,
кинулся к столу, схватил ручку и бумагу и записал стихи, после чего в каком-то
особенном восторге занялся со мной любовью.
Стихи я вкладываю в дневник — на память. Наконец-то он написал нечто
более-менее реалистическое, без буддизма. Полагаю, что это — мое влияние.
Музей. Аполлон Бельведерский
Стоит в наготе олимпийской.
Смеются нахальный и дерзкий
Над богом с отколотой писькой.
О чем-то бормочет подружке
Студент, насосавшийся пива,
И тут же, ведомый под ручки,
Поэт ухмыляется криво.
Служа сумасшедшему веку,
Среди мирового паскудства
Давно здесь утратили веру
В священную силу искусства.
…Вчера во время перекура эта убогая перечница Ира приковыляла под лестницу,
где мы все обычно сидим. Сама-то она не курит, просто решила быть поближе к
предмету своего домогательства. Мы как раз говорили о том, почему каждый из нас
решил поступать именно в Литинститут. Я сказала, как бы в шутку: “В моем случае
это произошло почти случайно. Но у меня, в отличие от некоторых, полно времени,
чтобы одуматься и поступить куда-нибудь еще”. Канареечка прямо-таки вспыхнула
при этих словах и вся задергалась, но молча прожевала (приятного аппетита, старуха!)
и быстро ушла.
…Памятуя о том, как он, накрашенный, читал недавно стихи, хорохорился и строил
глазки той своей паскуде, решила проучить его.
…К бесспорным его достоинствам можно отнести большую начитанность, благодаря
чему его можно использовать как исторический справочник, а также то, что он не
обращает никакого внимания на мои месячные, даже напротив, только возбуждается
(уверяет, что его в эти дни как-то особенно будоражит мой запах). В первый раз,
в начале нашего близкого знакомства, я уехала в Протвино, а теперь хотела
притвориться заболевшей. Но разве можно таким вот образом оградить себя от его
настойчивых ухаживаний? Пришлось объяснить ему все. Он не удивился, хотя
признался, что не совсем меня понимает. Вид крови его, однако, не оттолкнул, скорее
наоборот, и тогда я сказала: “Ты словно бы опять лишил меня девственности”.
…Люблю ли я его? Пожалуй, можно сказать так: увлечена им. Люблю им любоваться и
с ним любиться. Как можно чаще и подолгу. Но все это еще не настоящая любовь.
Сможет ли она когда-нибудь стать настоящей? Это интересный вопрос.
Я вижу, что он, при всей своей воспитанности, страшный сноб. Например,
тщательно избегает разговоров о Васе и, кажется, уже досадует на меня из-за
ребенка, хотя старается этого не показывать. О браке тоже пока ни слова. Однако
я, достаточно хорошо изучив его характер, уверена, что могла бы без труда
женить такого на себе.
Нужен ли мне сейчас муж? С одной стороны, не помешало бы устроиться в Москве
поудобнее. И в этом смысле кандидатура вполне подходит. Его мамаша вынуждена
была бы в конце концов смириться со мной. Может, пора вынуть спираль и еще раз
забеременеть? Вот будет сюрприз! У них большая квартира, не то, что моя
“двушка” в Протвино, — вполне хватило бы комнат, чтобы разместиться всем.
Но что он за человек, с другой стороны? Сможет ли обеспечивать меня и моего
сына? Пока он всего лишь студент, ни дня нигде не работавший. Живет тем, что
получает от матери. Если он женится, то должен будет обязательно перевестись на
заочное отделение, чтобы устроиться на нормальную работу. Когда я намекнула ему
на это, он заявил с обычным своим апломбом, что собирается “самореализоваться”,
на его языке это означает: “буду заниматься тем, чем захочу, а хочу я
оставаться всегда причастным к дивному искусству”. Разве таков мужской подход к
реальной жизни? Да и какая нормальная женщина позволит своей второй половине
писать стишки, которые никого не кормят, даже их автора? Я достаточно
нахлебалась этого с Сёмой, хоть он и не писал стихов, а просто лежал и ничего
не хотел делать.
Есть еще одна причина, останавливающая меня, — Коля. Кроме нескольких почти
случайных поцелуев, между нами так ничего и не было. Но когда, будучи дома, я
вижу, как он проносится перед моими окнами на своем мотоцикле, то готова
бросить все, даже Васечку, прости господи, только за один взмах его руки,
призывающий меня.
Нет, Коля никогда не останавливается. Он даже не догадывается о том, как я его
люблю, а я не в силах ему в этом признаться. В последний раз видела его
выходящим из магазина с какой-то белобрысой девкой.
Я так люблю, что даже не ревную.
…Часто (вот и прямо только что), когда занимаюсь любовью в общежитии с поэтом,
представляю себе на его месте другого — Колю, иногда Сёму. Сегодня не
удержалась: выкрикнула имя бывшего мужа. Поэт сразу остановился, вылез из
постели и, огорченный, пошел курить на лестницу. Потом возвратился и лежал
совершенно чужой, холодный и разобиженный. Я чувствовала свою вину перед ним —
ведь он же, в сущности, не виноват, это я никак не могу воспринять его целиком
и всерьез. Нет, никогда не будет у него даже мотоцикла, — мамочка не позволит:
опасно, можно голову разбить.
…Записываю сюда в кратком изложении наш разговор — типичный в последнее время.
Он (смущенно): “Наиночка…”
Я (глядя в потолок): “Наиночка слушает”.
Он (решившись, наконец): “Прости, пожалуйста, но я не смогу остаться с тобой на
ночь”.
Я (насмешливо): “Какие-нибудь срочные дела?”
Он: “Я обещал сегодня быть дома”.
Я: “А где он, твой дом?”
Он (вставая с кровати): “Ну вот, опять ты начинаешь… Ты же прекрасно все знаешь”.
Я: “Да, я прекрасно знаю, что твой дом там, где нет меня, а я там, где нет
твоего дома”.
Он молчит. Потом ложится со мной.
Он (своим самым вкрадчивым голосом): “Я приеду завтра пораньше, утром”.
Я молчу.
Он: “Ну что я могу для тебя сделать? Хочешь, пойдем завтра гулять в Нескучный
сад? Хочешь…”
Я (перебивая): “Ты никуда не опаздываешь?”
Он (опять вставая): “Хорошо, подожди, я сейчас вернусь”.
Он уходит и возвращается через пять минут.
Он (радостно): “Ну вот, я остаюсь”.
Я (меланхолично): “И что сказала на это твоя мама? Как она без тебя?”
Он (морщась): “Ну не надо, пожалуйста…”
Ложится опять рядом. Некоторое время лежит спокойно, потом поворачивается и
целует мое плечо, начинает гладить грудь.
Я: “Можешь уезжать. Я тебя отпускаю”.
Его рука скользит по моему животу вниз.
Я (раздраженно): “Что это ты делаешь?”
Он закрывает поцелуем мне рот, одновременно пытаясь стянуть с меня трусики.
Стягивает их, несмотря на мое сопротивление, впрочем, скорее театральное.
Я (освобождаясь на мгновение): “Ты уже уехал? Эй!”
Он улыбается. Я делаюсь вдруг нежной, разжимаю бедра. Его пальцы раздвигают
меня и начинают поглаживать.
Дальше разговор продолжают уже наши тела.
…Он податлив, как глина, принимающая любую форму. Другой давно уже скандалил бы
со мной. Сёма, когда я отказала ему в постели, в первый раз накричал, а во
второй ударил. Этот же ничего не понял, решив, что я плохо себя чувствую.
Забегал по комнате. Наконец, от его мельтешения у меня действительно заболела
голова. Я лежала и злилась — на самом-то деле мне дико хотелось секса.
…Пишу на остановке автобуса до Протвино. Поэт оказался мстительным — возможно,
он все-таки догадался, что я решила подержать его на длинном поводке. Как бы то
ни было, но он не поехал провожать меня на метро, а вместо этого, сказавшись больным,
отправился домой к маменьке.
В последние дни он стал просто раздражать меня. Если бы не секс… Но сейчас без
секса остаться было бы просто глупо: я привыкла к почти ежедневным и
многократным оргазмам, перестала, как раньше, пользоваться для этого душем.
А, между прочим, во вторник, когда я курила на лавочке во дворе института, ко
мне подсел один преподаватель, драматург. Он родом из Абхазии, но давно живет в
Москве. На вид ему лет сорок, возможно, что на самом деле и больше. Зовут его
Саид. Он расспросил меня о том, кто я, откуда, на каком семинаре учусь. Дал
свой телефон, предложил помощь, если что-то понадобится по учебе. Нормальный
мужик, без пафоса. На следующий день я ожидала вновь встретить его, даже искала
взглядом, но он, увы, так и не появился.
К чему я это пишу? Да к тому, что драматург по сравнению с моим поэтом выглядел
хоть и не таким смазливым (он слегка лысоват), зато настоящим, подлинным. Не
копией, а личностью.
Это не означает, конечно, что я вот так, с полпинка могла бы с ним изменить…
Написала сейчас “изменить” и почувствовала себя вновь замужней. Какая ерунда! Я
пока еще свободна и могу заниматься сексом сколько захочу, где захочу, когда
захочу и с кем захочу, не спрашивая ни у кого разрешения и не чувствуя
угрызений совести. Да, я во всем вольна поступать по-своему.
Ну, вот и мой автобус.
Ноябрь. Мой поэтичный любовник приятно меня удивил: взял и, не предупредив ни о
чем, приехал в Протвино. Я немного растерялась, когда он вдруг позвонил и начал
по телефону описывать, как выглядит мой дом. В этом, конечно, опять выказало
себя его позерство, но такие поступки моего мужчины меня возбуждают.
Мы встретились и немного прошлись по городу, пока мама убиралась в квартире. Я
шла и боялась, что сейчас навстречу из-за угла вдруг выйдет Коля, что они
увидят друг друга. Интересно, заметит ли поэт эту связь, угадает ли, хотя бы
интуитивно, кто перед ним? Я не желала случайной встречи и поэтому специально
обошла Колину улицу. Если бы вдруг эти двое столкнулись, я бы, наверное, сошла
с ума.
Странно ходить с ним по тем же самым улицам, по тем же дворам, где я еще
прошлой весной ходила с Сёмой. Поэт выглядит каким-то чужим, нездешним.
Столичная птица. Подолгу разглядывал самые обычные фасады, так что сразу стало
понятно, насколько ему все здесь по большому-то счету безразлично. Кроме,
естественно, меня.
Я же расфантазировалась о том, как он приедет сюда летом (интересно, тогда я не
буду ли уже вовсю беременна?) и мы отправимся с ним вдвоем на дачу. Где все
еще, кстати, лежат забытые Сёмины вещи… Да, я чуть было сама не предложила
подняться на верхний этаж, когда вошли в подъезд!
В квартире особенно бросилось в глаза, что он выше среднего роста. Сёма был бы
ему по плечо, а Коля приблизительно одного роста с Сёмой.
На кухне он нашел общий язык с моей мамой; за чаем они говорили о литературе, а
я все время выбегала в большую комнату к Васе, волнуясь о том, что же будет,
когда они увидят друг друга — мой любовник и мой сын.
Вася очень обрадовался — этот добрый и важный знак. Обычно он плохо переносит
чужих, капризничает и плачет. Но тут все прошло замечательно, в особенности
потому, что поэт приехал в гости с подарком — а Вася обожает машинки. Не помню,
говорила ли об этом заранее или он сам догадался привезти как раз то, что
нужно.
Вася возился с новой игрушкой, парень сидел на стуле с прямой спиной, а я
смотрела на них обоих и думала: “Вы могли быть отцом и сыном”. Они очень похожи
— оба капризные и легкоранимые, обоих можно быстро покорить, дав им то, что они
больше всего любят. Даже внешне, во взгляде широко раскрытых серых глаз, при
всей разнице в возрасте заметно много общего.
К сожалению, мы не могли нормально уединиться у меня дома — с мамой и Васькой в
соседней комнате. Поэтому я предложила переночевать в гостинице. Можно было,
конечно, отправить его в Москву, но дикое желание буквально жгло мне живот, я
вся текла.
В номере первым делом приняли душ и после этого занялись любовью под ритмичную
музыку — магнитофон захватили из дома. Мы уже делали так в общежитии, то есть
любились под Моррисона или под “Энигму”. Но здесь было все несколько иначе. В
темноте, склоненный надо мной, он опять казался мне совершенно нездешним,
каким-то неземным, будто бы это ангел или пришелец из космоса.
Утром я проводила его до остановки. Мы прижимались друг к другу, не обращая внимания
на пялящихся людей; я, правда, накинула на голову капюшон, чтобы не быть здесь
узнанной.
Садясь в автобус, поэт чуть не плакал. Ну, точно, как Вася!
Я помахала ему вслед. Такое чувство, что расстаемся надолго, а, между тем, я
поеду вслед за ним сегодня же вечером и, скорее всего, тем же самым автобусом.
Только двинулась к дому, как почти наперерез мне прошел Коля в своей неизменной
косухе, даже не взглянув в мою сторону. Но, может быть, он все же заметил, как
я прощалась с поэтом?
Дома долго разговаривали с мамой, и в конце концов поругались. Ей, разумеется,
не понравилось, что я ночевала в гостинице. По ее словам, парня следовало
отправить на последнем автобусе в Москву. Переживала, что меня могли увидеть
входящей в гостиницу вечером с мужчиной. Я раздражалась и говорила, что все эти
ее взгляды — вздор, что они устарели еще двадцать лет назад, а теперь молодежь
свободно может встречаться, когда и сколько угодно. Неужели она и вправду все
еще думает, что мы мирно спим в одной кровати, держа друг друга за руку?
Вася, живое опровержение целомудренных представлений ее советской молодости,
играл тут же с подаренной машинкой. Выбрав момент, когда мама вышла на кухню, я
наклонилась к нему и спросила: “Он тебе понравился? Хочешь, чтобы у тебя был
братик или сестренка?”. Не понимаю, что это опять на меня нашло. Вася в ответ
промычал нечленораздельно и — засмеялся. Мне снова понравилась его реакция —
чаще всего он плачет от непонимания, когда я его о чем-нибудь спрашиваю.
Вымыла голову. Мама, стоило мне выйти из ванной, всплеснула руками: “Тебе же
скоро ехать!”. А я-то и забыла, что фен сгорел неделю назад.
Пока у меня сохнут волосы, записываю в дневник события последних двух дней.
Что-то изменилось во мне; я пока не могу разобраться, к лучшему или к худшему;
предвкушаю завтрашнюю встречу в Москве. Буду ехать в автобусе и думать о Нем. О
ком? Не знаю.
Декабрь. Целый месяц ничего не писала в дневнике — сначала потому, что в
предыдущий свой приезд забыла дневник дома, потом — из-за того, что с того дня
прошло целых три недели, в течение которых я оставалась в Москве. Сперва
заболела ОРЗ, а в следующие выходные просто не захотелось никуда ехать — из-за
лекций в институте мы с поэтом слишком мало проводим времени вдвоем.
Конечно же, мне очень хотелось увидеть Васю и вообще, это не правильно, что его
по сути воспитывает бабушка, а не я, его родная мать. Даже мой поэт
взволновался — что это я, дескать, бросаю сына! Но не ему в этом случае было
печалиться — уж он-то получил полную порцию нежности и любви.
Трехнедельное блаженство аукнулось мне скандалом дома — мама в мое отсутствие
прочла дневник. Она так и не призналась в этом прямо, но, когда я приехала и
когда улеглось ее негодование по поводу моего долгого отсутствия, она вдруг
сказала, что хочет поговорить со мной “серьезно”. Ее “серьезную” речь можно
резюмировать так: я, по мнению родной матери, гулящая девка, вскружившая голову
бедному парню. “Он еще не знает, кто ты такая, но погоди, скоро узнает и он”.
Пришлось резко ответить, что я не потерплю ее вмешательства ни в мою, ни в его
жизнь, что мы с ним не маленькие и сами во всем разберемся.
“Ты что, собираешься переехать жить к нему? Но ведь ты даже не любишь его!”
Тут меня словно бы озарило: я бросилась в комнату — дневник лежал там же, где я
его оставила — посреди письменного стола. Он, разумеется, был закрыт, но теперь
я абсолютно уверена, что мама не удержалась и прочитала все — и про Сёму, и про
Колю, и, что особенно неприятно, все мои откровения про секс.
Зачем же я заносила все это в дневник? Да просто мне хотелось развить себя как
писателя. В конце концов, что такое художественная проза, как не фиксация
человеком его рефлексий по всякому поводу. А какой еще повод может заставить
рефлексировать особенно сильно? Любовь. А секс — это часть любви.
Вроде бы, прописная истина. Однако ханжи считают иначе. Для них и в жизни секс
происходит через замочную скважину и литература должна быть бесполой. Зачатие
возможно легчайшим касанием бабочкиных крыльев. Тоже мне, реалисты!
Естественно, моя несообразительная мамаша решила, прочитав, что я —
проститутка, к тому же…»
Несколько следующих страниц было вырвано из тетради.
«…несамостоятельная личность. Новый год мы будем все-таки встречать у него
дома.
Январь. Праздничная ночь прошла довольно пресно.
Вначале поехали к поэту. Его мать смотрит на меня как на воплощенное зло.
За столом сидело еще несколько человек. Один из гостей, которого поэт, по
детской, видимо, привычке, называет “дядя Боря”, напился и пытался острить. По
левую сторону от него сидела жена, я — по правую. Рассказывая анекдот, Боря
опустил правую руку под скатерть и, как бы невзначай, положил ее мне на бедро.
Я сидела спокойно и ждала, что же будет дальше. Но стоило только его пальцам
прикоснуться к моим трусикам, как заиграл гимн и все встали. На мне было зеленое
платье — подарок Сёмы, — настолько короткое, что приходится то и дело его
поправлять.
Вскоре мы ушли — друзья поэта звали нас в гости.
Хотя добираться было не слишком далеко, отправились на метро. Я обратила
внимание, что под землей полно народа — едут, кажется, на Красную площадь.
Вагоны качаются, пустые бутылки из-под пива с шумом катаются под ногами.
Пропускаю остальную часть ночи, проведенную в обществе двух девушек и двух
парней. Одна из них, когда мы играли в фанты, поставила моему поэту огромный засос
на шею — как говорится, от всей души. Что особенно интересно, он попросил об
этом сам, и я прекрасно понимаю, для чего — чтобы позлить меня. Мне, впрочем,
это было абсолютно безразлично.
В первый январский день встали поздно — надо было перенести вещи в новую
комнату. После этого опробовали кровать. Я была сверху, все время смотрела на
его засос и представляла, что сняла его как проститутку.
…Впервые так страшно поссорились. Он от нечего делать затеял игру — кто кого
сильней оскорбит. И доигрался. В какой-то момент я готова была вцепится ему в
лицо ногтями и еле сдерживалась. Внезапно он овладел мной. Неожиданно и почти
насильно. Вау! Ради такого можно поиграть еще.
…Сегодня он уехал хоронить какого-то поэта, которому чем-то там обязан.
Сообщил, как обычно, перед самым уходом, что переночует дома. Когда ушел, я
прошипела, обращаясь к закрывшейся двери: “Пошел ты к черту”. Осталась одна и
все еще злюсь, но это скорее от скуки.
Дневник опротивел. Собралась что-нибудь написать, а вместо этого перечитала и
вырвала те страницы, где столько ненужных слов посвящено моей идиотской любви к
этому коллекционеру дамских засосов.
Позднее в тот же день. Набралась смелости и позвонила Саиду домой, он пригласил
меня в гости.
Еще позднее. У нас обнаружился сосед — странный тип, не показывающийся из своей
комнаты. Вход в его берлогу находится прямо напротив душа. Сейчас я ходила в
душ и специально оставила дверь открытой. Скинула полотенце, встала под воду и
намылилась. В этот момент в соседской комнате за закрытой дверью что-то упало —
по звуку похоже на стул. Уверена, что этот маньяк следил за мной через замочную
скважину. Такого возбуждения я не чувствовала еще, кажется, ни разу.
…Два дня и две ночи. Два великолепных дня и две божественные ночи.
Саид встретил меня на “Чертановской”, за пять минут дошли до его дома. Вернее
это не совсем его настоящий дом, он живет неподалеку, на улице Янгеля, с женой
и двумя дочерьми. Там у него большая квартира, чуть ли не пятикомнатная. А в
этой однокомнатной, куда он привел меня, Саид уединяется для работы. Жене и
дочерям запрещено бывать здесь.
Саид веселый и добродушный. Пока мы выпивали на двоих четыре бутылки “Апсны”,
он расспрашивал меня о жизни, в том числе и о моих мужчинах. Оказывается, он
откуда-то уже знал и о том, что я была замужем, и о ребенке, и о моей последней
связи.
“Зачем тебе этот русский парень? — спросил он, беря меня за руку. — Я дам тебе
больше, чем он”.
Саид похвалил мою новую короткую стрижку и потрепал при этом за волосы. Включил
какую-то бесконечную арабскую музыку.
Я пожаловалась, что у меня болит шея, и он тут же вызвался сделать массаж. Я
разделась до пояса, но хорошо понимала, что этим дело не ограничится. Саид
предложил мне прилечь на кровать и стал медленно массировать шею, плечи, спину.
На мне была вельветовая юбка, с молнией на боку. Когда он расстегнул ее, я была
уже ко всему морально готова и слегка приподнялась, чтобы ему удобнее было
стянуть ее с меня. Затем последовали колготки.
Я лежала на животе, чувствуя приятное покалывание пледа и пальцы Саида, которые
он запустил мне в трусики. Пальцы подбирались все ближе и ближе к цели, иногда
слегка касались моих губ, но тут же, словно играя в салки, отпрыгивали в
сторону.
Наконец, я вся потекла и застонала от желания. Трусики были сняты. Спали мы
вместе, на той же кровати, под широким пледом. Утром я увидела голую макушку
Саида и спросонья не могла понять, кто это и где я. Немного болела голова от
выпитого вчера красного вина.
Примерно по тому же сценарию прошел и следующий день. Саид овладевал мною еще
дважды — не так часто, как это делает поэт. Впрочем, о последнем я в то время
совсем не думала.
Во второй раз Саид принес из прихожей видеокамеру и специальную подставку для
нее.
“Сниму фильм о нас, если ты не против”.
Я не возражала, только сказала ему, что я тогда напишу о нас.
“Ты станешь знаменитой писательницей”, — засмеялся Саид.
Вторая ночь прошла спокойно. Мы смотрели телевизор и выпивали, ели что-то
удивительно вкусное, сырное (“Абыста, — сказал Саид. — Жена готовит”.), а потом
просто уснули, обнявшись.
Лишь на третий день, сегодня, когда я вышла на “Пушкинской” с тремястами
долларов в кармане, облик оскорбленного поэта встал перед моим мысленным
взором. “Что же делать? Что же теперь мне с ним делать?”.
На улице опять похолодало, выпал снег. “Как-нибудь”, — сказала я себе и
решительно направилась к институту.
На проходной стоял поэт и едва ли ждал нашей встречи.
Не знаю, что нашло вдруг на меня, но я выпалила ему в лицо все или почти все,
что о нем думаю. Он слушал с обескураженным видом, а потом так и не явился на
лекцию — сбежал.
Весь день я провела на занятиях, записывала лекции. И только по пути к метро,
подумала: “А вдруг он повесится или утопится? Он ведь такой, он может”.
Позднее. Страх охватил меня. Я ехала в вагоне и до дрожи представляла себе его,
перелезшего через перила моста, почему-то именно Крымского. Позади мчатся
машины, никто не обращает внимания на одинокого человека, собирающегося
прыгнуть. Или просто никто не желает вмешиваться.
А он стоит, гордо вскинув голову с развевающимися на ветру прекрасными
волосами. “Наина, Наина, Наина”, — шепчут его губы.
Броситься за ним! Найти его, хотя бы уже и мертвого!
Ведь я же люблю его.
Еще позднее. Я не могу жить без него. Он мой, мой навеки!
И вот, что я решила сейчас.
Если богу будет угодно сохранить ему жизнь, о чем я молюсь в самой глубине
своего сердца, я сделаю все, чтобы он был счастлив со мной.
Я забуду Саида, как забыла уже Колю и Сёму.
Мы уедем куда-нибудь, чтобы жить вдвоем и только друг для друга. Я посвящу ему
всю свою жизнь. Рожу ему детей, буду сиделкой в его старости.
Я стану работать, чтобы он мог писать свои стихи. При свечах. Да, пусть он
пишет стихи, ведь такой поэт рождается раз в столетие.
Господи! Господи! Спаси и сохрани его! Аминь.
Вот в двери поворачивается ключ. Это может быть только Он.
Боже, благодарю Тебя! Спасибо!
Да, это он. Вошел. Раздевается.
Я клянусь, что сегодня же уничтожу дневник. Да, дневник нужно убить, как
человека, как преступника или как свидетеля. Я сожгу его и развею пепел.
Почему он лег и молчит? Почему не обнимет меня?
ПОЧЕМУ ОН МОЛЧИТ???
Чертов сноб!
Нет, я все же расскажу ему про Саида.
Не все.
Утаю главное».
Я машинально перевернул страницу — записей больше не было. Взглянул на часы:
половина второго.
Стараясь не шуметь, быстро оделся, сунул в пакет носки, трусы и майки из шкафа
— это и были все мои здешние вещи.
Наина лежала, по-прежнему отвернувшись к стене и не шевелясь. В какой-то момент
мне показалось, что она не спит, прислушивается к происходящему за спиной. Что
ж, это даже хорошо, если так.
Оглядев комнату напоследок, снял со связки и положил на стол два ключа — от
внешней и от внутренней двери. Выключил свет, вышел в тускло освещенный
коридор, закрыл вторую дверь и прислушался: внутри все было тихо.
По пути к лифту пару раз оглянулся: сначала показалось, будто сзади скрипнула,
отворяясь, дверь, а потом — что кто-то идет за мной. Но никто вслед мне не
выглянул и не крался. Лишь в пустынных коридорах отдавался звук собственных
моих шагов, да с какой-то из лестниц, словно со дна преисподней, долетел заливистый
девичий смех, отчего я, зябко поежившись, втянул голову в плечи.
Очутившись на зимней улице, вначале двинулся в сторону метро, хотя помнил, что
оно в этот час уже закрыто. Я собрался топать домой через весь город, а в шесть
утра нырнуть в ближайшую заработавшую станцию подземки.
Но тут я вспомнил, что неподалеку, в Раменках, живет моя тетя. Конечно, ни ей,
ни ее мужу не понравится, что их разбудили среди ночи, а тетя, пожалуй, даже
испугается моего визита, но ведь не оставит любимого племянника за дверью!
Долго я шел по Проспекту Вернадского, зачем-то считая вслух придорожные фонари,
потом свернул направо у кинотеатра и через какое-то время уже топтался у
домофона в подъезде тетиного дома, энергично дыша на замерзшие пальцы.
Напоив меня чаем, тетя постелила мне на диване в гостиной. «Высыпайся, а маме я
сама завтра позвоню». Лишних вопросов она, слава богу, не задавала.
Я проснулся в полдень, совершенно больной. Тетя забеспокоилась и не желала
отпускать меня, но я, чтобы не стеснять ее мужа, напросился восвояси.
— Температура, конечно, не слишком большая, но по холоду в таком состоянии
разгуливать нельзя, — решила тетя и, закутав меня дополнительно в мужнин
мохеровый шарф, отвезла на своей машине домой.
По дороге случайно обнаружилось, что я потерял студенческий билет и, самое
неприятное, паспорт. Я отчетливо помнил, как у меня отбирали билет на проходной
в МГУ, но вот вернули ли его мне? Вполне могли и не вернуть. Насчет паспорта же
я и вовсе не знал, что думать.
К вечеру неожиданно поднялось давление, сердце сильно и гулко забилось. Пока
ехала «скорая помощь», я, лежа в своей комнате, лязгал зубами от страха: мне
казалась, что это пришла моя смерть.
«Сильное переутомление» — таков был вердикт «скорой помощи». На следующий день
врач из поликлиники, одаренный коробкой шоколадных конфет, выписал мне
больничный.
Целыми днями я лежал в постели — спал, а проснувшись, пил смесь пустырника и
валерианы, глотал, морщась, валокордин; прочитал заодно три тома Тита Ливия. И
вздрагивал при каждом телефонном звонке — но это звонили всего лишь мамины
приятельницы со своими лечебными советами.
«Ты можешь взять академический отпуск?», — мама на секунду оторвалась от
очередного телефонного разговора (о Наине между нами не было сказано ни слова).
Я и сам подумывал так поступить. В институт идти не хотелось.
Однако случилось иначе. Под влиянием ли успокоительных настоек или чего-то еще,
но через пару недель я почувствовал себя более-менее сносно, написал заявление
в милицию, соврав, что паспорт вытащили у меня из заднего кармана, когда я
заходил в троллейбус, коротко постригся в парикмахерской и в понедельник поехал
в Лит.
По Бронной шел спокойно, и только в институтском дворе у меня опять забилось
сердце и застучали зубы. Но я уже владел собой, когда вошел в аудиторию и сел в
первом ряду.
Наина была там и сверкнула на меня взглядом. Весь день я чувствовал затылком
этот острый, сверлящий взгляд. Ко мне она не подходила, в промежутках между
лекциями мы держались подальше друг от друга, а обедать я вообще не пошел,
чтобы ненароком не столкнуться с ней в столовой.
Так было и на следующий день.
В феврале я стал понемногу отвлекаться от своих переживаний, к марту всецело
сосредоточился на учебе, уже не через силу, а с подлинным интересом слушал
лекции и болтал с приятелями в институтском дворе.
Тем, кто был в курсе моих дел, бросилась, конечно, в глаза случившаяся со мной
катастрофа. Сеня напоказ жалел меня, Наташа настойчиво напоминала о
сахаджи-йоге, Ирина в это время не приближалась ко мне, но, как потом
выяснилось, сочувствовала издали.
Постепенно я пришел в себя, поздоровел, получил новый паспорт, новый
студенческий билет — и о моих неприятностях все забыли. В том числе и я сам.
Что-то изменилось во мне. Теперь уже не возникало неодолимого желания слоняться
часами по парку, сочиняя стихи, — я больше не чувствовал себя Аполлоновым
отпрыском. Скучно стало на семинарах. С тех пор не участвовал я ни в одной
поэтической попойке и не читал, вскинув подбородок, выспренние стихи. На
какое-то время вообще перестал их писать.
Даже внешне многое изменилось: кроме новой стрижки, теперь у меня был серый
костюм-тройка, и поэтому легкомысленную куртку сменило шикарное широкоплечее
пальто, привезенное мне тетей из Праги. Я снял и выбросил фенечки, что
постоянно раньше носил на запястьях. Убрал в нижний ящик письменного стола
индийские благовония, а на антресоли засунул кассеты с альбомами «Аквариума».
В преображенном виде я присутствовал в ресторане Российской Академии Наук на
свадьбе Маши — она вышла замуж весной, это были практически те же самые дни, в
которые год назад мы ездили с ней целоваться возле ЦДХ и в Нескучном саду.
Выйдя со свадьбы, я решил прогуляться пешком до «Парка Культуры». Медленно шел
вдоль набережной, жмурясь на солнце, и с легкой иронией вспоминал наш с Машей
полудетский роман, вспыхнувший и быстро отгоревший вот в этих самых декорациях.
Над Андреевским монастырем с громкими криками носились птицы, слева искрилась
река и тарахтел, обгоняя меня, речной трамвайчик.
Вдруг кто-то подступил ко мне сзади и назвал по имени.
Я обернулся. Ее короткий рыжий ежик порядочно отрос за несколько месяцев.
— Иду за тобой от Академии. Я знала, что ты приглашен на свадьбу.
Наина была в белом свитере, памятном мне со дня нашего знакомства.
— Не уверена, конечно, что правильно делаю, заговаривая сейчас с тобой. Но… Но…
Ты знаешь, я ведь так люблю тебя!..
Последние слова вылетели из нее одновременно со слезами. Рыдая, Наина бросилась
ко мне на грудь. Я обнял ее за плечи. Так мы стояли довольно долго.
— Все эти дни, все эти недели и месяцы я думаю только о тебе, — шептала Наина,
время от времени вновь принимаясь плакать. — У нет никого ближе и дороже тебя,
мой родной, любимый… Ты ведь простил меня, да? Я понимаю, что ты думал обо мне.
Я не такая, нет, не такая… Поцелуй, ну поцелуй же меня…
Я приник губами к ее раскисшему и соленому рту.
— Да!.. Да!.. Вот об этом я так долго мечтала. Теперь мы всегда будем вместе. Я
останусь с тобой. Кто знает и поймет тебя лучше, чем я? Ну, кому же еще ты
нужен, мой хороший?..
Я обнял ее за талию, и мы пошли дальше.
На Крымском мосту Наина уже смеялась.
— Сегодня я должна уехать в Протвино, — потупилась она возле знаменитого
круглого вестибюля, — но ты послезавтра обязательно приезжай в общежитие. А до
этого буду ждать дома твоего звонка. Ты, надеюсь, не выкинул мой номер, ты
позвонишь мне завтра?
Я обещал. Мы снова поцеловались.
— Буду тебя ждать…
После этого она с явной неохотой оторвалась от меня (я соврал по дороге, что
иду на Арбат, в Вахтанговский театр) и, повернувшись, пошла в метро.
Я смотрел на ее удаляющиеся ноги в клетчатых чулках и потрепанных туфлях с
высокими каблуками и понимал, что это для меня сейчас она виляет задницей,
будучи уверена, что я провожаю ее взглядом.
Стеклянные двери закрылись за ней.
— Дура… Писательница чертова…
Разумеется, я не позвонил и никуда не поехал. Больше она не подходила ко мне.
…Как писали раньше, да и до сих пор, наверное, пишут в бульварных романах,
прошли годы.
Новые знакомства, новые связи заслонили от меня Наину. Оба мы продолжали
учиться в Литинституте, сидели на одних лекциях в одних и тех же аудиториях,
сдавали экзамены, но уже не обращали внимания друг на друга. Вероятно, Наина
встречалась с кем-то еще из института, может быть, что и с Саидом, — я этого
просто не замечал. Мы практически не разговаривали, и только на мгновение
замирали, столкнувшись в коридоре или во дворе.
Через пять лет, уже в новом тысячелетии все те, кто осилили учебу, благополучно
окончили институт и разлетелись кто куда — места в литературе ни для кого из
нас все равно не было.
Помню, как на выпускном вечере мы все чокались, после того как ректор произнес
тост за наше великое будущее. Чокнулся я и с Наиной. Мы поглядели друг на друга
холодно, как незнакомые люди…
С того дня я потерял ее из виду и надолго позабыл о ней.
Окончание в № 11, 2015