Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2015
Юлия МИЛОВИЧ-ШЕРАЛИЕВА
Культуролог и преподаватель Института истории культур, прозаик, автор
научно-популярных книг и художественных эссе, дипломант нескольких литературных
премий. Эссе и книги переведены на сербский, китайский, японский языки.
Родился в России. Образование начал в Тенишевском
училище в Петербурге, где незадолго до этого учился Осип Мандельштам.
Практически единое начало для обоих гениев, но какова пропасть между судьбой
одного и другого! Отсюда же основательная бездна между реальностью в России и
русским самосознанием Набокова как кровно русского (пусть и на часть).
После Петербурга жил в Крыму, затем уехал учиться в Англию, откуда уехал
работать преподавателем английского языка в Берлин. Вскоре после женитьбы он
завершил свой первый роман, затем создал еще 8 романов на русском,
последовательно усложняя свой авторский стиль, все более смело работая над
содержанием. Потом он уехал во Францию, а оттуда в США, после чего поселился в
Швейцарии, где и умер. Богатство, практически баснословное (одной прислуги в
Петербурге семья насчитывала полсотни человек), сопоставимое со сказочным
состоянием Тургеневых; дворянские корни, европейская, помимо русской и
татарской, кровь. Рафинированность, перфекционизм,
изящество — внешнего вида, речи, слога, слова.
Набоков был изначально погружен в ту долю человеческого счастья, которую,
весьма вероятно, вполне можно назвать бездонной. Такое царство всеобщей
гармонии и красоты, возможно, искусственной, способной породить нового Гаутаму. Такого искреннего и искрящегося счастья внутри
отдельно взятой вселенной я не ведаю в биографии ни одного отечественного
автора. У остальных непременно случались в детстве чарующие душу психиатра
истории, когда папа будущего гения в его младенчестве, положим, нещадно хлестал
(Чехов), у другого мамаша была деспотична и до отчаяния жестока (Тургенев), а
третьего родители обменяли на фишки в казино (не было такого примера, я сама
его придумала). У Набокова все было не так. Все его любили в детстве, обожали,
все ему разрешалось, всего хотелось, и все моглось.
Выросши, простоты этой явно детской вседозволенности Набоков не утратил. Из
яркости и многогранности растет многоярусность его
гения, многопрофильность восприимчивости, живость синестета выходит отсюда же. Взрослый все же не может быть
ровно святым, и поэтому вседозволенность взрослого выливается в потребительское
коллекционирование — в данном случае бабочек. Почему?
Потому что изящны и прекрасны максимальной
утонченностью. Отсюда снобизм, изысканно научное собирательство, и какая
разница, что 4 тысячи бабочек проколоты и засушены. Между прочим, примененная
на них вседозволенность — тоже единственный в своем роде пример доступности
шалостей мира. Другой бы на бабочках не остановился.
Набоков — синестет, но при этом в отношении к музыке
тих и скучен, что, впрочем, естественно, ведь не может природа выдавать по два
Леонардо в тысячелетье. В чем-то он просто обязан был «захромать».
Зато в математике он был силен. От математики логичен переход к шахматам, а
там, где шахматы, там скрупулезность. А она вкупе с тончайшим чувством
прекрасного и с медицински выверенным снобизмом
собирателя, коллекционера и знатока проявляет свою суть максимально и явно.
Набоков был энтомологом-самоучкой. Внес весомый вклад в лепидоптерологию
(посвященный чешуекрылым раздел энтомологии), открыл
двадцать видов бабочек. Набоков-энтомолог — автор восемнадцати научных статей.
Куратор коллекции бабочек в Музее сравнительной зоологии Гарвардского
университета. Его коллекция, которую после смерти вдова подарила Лозаннскому
университету, насчитывала порядка 4500 экземпляров, собранных собственноручно.
А еще, между прочим, в
Но вернемся к шахматам. От любимой им гармонии математики к шахматам путь
близок и прост. Набоков был достаточно сильным практическим знатоком и игроком,
и в этом качестве опубликовал ряд интересных шахматных задач. Потому и любой
роман Набокова напоминает китайский шар в шаре. Это постоянная череда
головоломок и задач, загадок и лабиринтовых интеллектуальных упражнений. В иных
романах шахматный мотив вообще становится сквозным. Помимо очевидной
зависимости ткани «Защиты Лужина» от шахматной тематики, в «Подлинной жизни
Себастьяна Найта» многие смыслы раскрываются, если
правильно прочитать фамилии героев. Главный герой романа — Найт
— конь на шахматной доске, рыцарь (от слова «Knight»),
а Бишоп — слон.
Вообще же — музыка, математика, философия, шахматы,
архитектура — все это сестры, возможно даже, сестры-близнецы.
Неудивительно, что Набокова не хватило на каждую из оных — иначе человечество
знало бы еще одного поли-гениального
мастера, впрочем, скорее всего, чье сознание вплотную граничило бы с безумием.
Итак, синестет, энтомолог, литератор, переводчик.
Сноб и дворянин, тончайший эстет и стилист, мастер экспериментов. Проводник
между культурами, в которых сам он разделения не ощущал: билингва (по-русски с
Набоков суть торжество синтеза — сегментов восприятия, творчества и науки,
свободного перетекания из стиля в стиль, из мира в мир, из
внутреннего во внешнее и наоборот. Границ перетекания вообще не видно, где
ускользнуло, когда переплыло из одной стилистической реки в другую эстетическую
область? Нет алгоритма, этого не повторить, вот вам готовый и явный пример шедевральности отдельно взятого произведения и гения
автора. Его романы — гений западного кинематографического экшна
и глубины отечественного психологизма.
Набоков поэтизирует собственную прозу, творит новый миф, без конца пародирует,
цитирует, обращается к самому себе, как к автору и источнику вдохновения, к
другим авторам, причем их география не ограничена ни пространством, ни
временем. Набоков безжалостен и к своим героям, и к своим читателям, но какова
любовь к чистому искусству, которая оборачивается в итоге всепрощающим благом
по отношению к зримой авторской жестокости.
Литература Набокова — нескончаемый комментарий к самому себе, к своему принцевому прошлому, к несоответствию происходящего и с
такой легкостью творимого в счастливом детстве.