Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2014
ДМИТРИЙ АРТИС
Поэт, литературовед. Родился в 1973 году в г. Королев
МО. Окончил Российскую Академию Театрального искусства и Литературный институт
им. А. М. Горького. По пьесам поставлены спектакли более чем в двадцати театрах
по всей России и ближнему зарубежью. Печатался в периодических изданиях: «Дети
Ра», «Зинзивер», «Другие берега», «Современная
поэзия», «Российский колокол», «Литературная газета» и др. Книги стихотворений:
«Мандариновый сад» (издательство «Геликон+»,
Особого ума не надо, чтобы научиться ставить знак равенство между наполовину пустым и наполовину полным стаканом. Со стихами все куда сложнее. Поколение молодых авторов ставит во главу угла ремесло. Какое бы ЛИТО ни посещал, на какое бы обсуждение стихотворных подборок с участием вгрызающихся (впрочем, все мы когда-то вгрызались) в современную литературу юнцов ни приходил, только и слышу прописные истины о размерах, рифмах и штампах.
Главное — вовремя отключить запасной
парашют нагрудный, когда основной
громко хлопнет куполом и зависнешь
в тишине. Даже ветра не слышишь
и летишь, опускаясь минуты три
ветра внутри.
С другой стороны, будто соперничая с ними, споря, а в действительности всего лишь надменно ухмыляясь, поколение, повидавшее виды, понюхавшее порох литературного процесса, выпившее не одну цистерну паленой водки за разговорами о своем величайшем предназначении и, как следствие, предназначении всей русской поэзии, чихать хотело на все эти размеры, рифмы и штампы, потому как, считают они, главное в стихах — содержательность, а все остальное — прерогатива подмастерьев — никаким боком не поэтов.
Как много застолий уже миновало.
Хрусталь благородный тем тоньше звучал,
чем ниже я брался за ножку бокала,
чем меньше вина я в него наливал.
В какой-то момент поддаешься их мнению, отпускаешь себя, читаешь и летишь… Куда летишь? Да никуда. Отвратительно наполненный стакан ничем не отличается от изумительно пустого. Одного поля ягоды. Поэтому искренне радуешься, когда, блуждая темным лесом по чужим стихам с интересом найти какую-то золотую середину и окончательно потеряв веру в ее существование, выйдя неожиданно для себя на солнечную поляну, натыкаешься на человека в летах, негромко читающего стихи, прислушиваешься и понимаешь — ага, вот оно.
Пригубишь рюмку, на ночь глядючи,
и вновь потянет дурака
хотя б немного упорядочить
извечный хаос языка.
В литературной периодике
отыщешь явную муру
и понимаешь — глупость вроде как —
но пальцы тянутся к перу,
перо к бумаге. Есть мгновения,
когда, избегнув суеты,
вдруг ощущаешь приближение
неоспоримой правоты.
Да разве есть другие истины?
И с кем ты спорил миг назад?
Вот — пара строк. Они написаны —
и не тебе принадлежат.
С виду человек этот совсем не автор, в том смысле, что он выглядит вполне себе среднестатистическим, эдаким ладно сбитым обмылком советской эпохи с претензией на одухотворенность. Если говорить об образе, в котором он предстает перед публикой до того, как начинает читать свои стихи, то сгодился бы пятистопный ямб: «Ничто не выдавало в нем поэта» или же, в крайнем случае, частушечный хорей: «Первый парень на селе, но последний в городе…». Если рисовать его, увековечить, на холсте да в масле, то может получиться набор черных малевичевских квадратов. Если попытаться передать музыкой, то круче «Марша шахтеров» на музыку Тихона Хренникова и слова Евгения Долматовского вряд ли что получится. Такая неизменная и привычная глазу фигура, что из толпы ее не вычленить. Но стоит наложить на этот видимый образ стихи, которые он пишет, свести в одно целое две составляющие — внешнее и внутреннее, как упомянутые мной выше характеристики превращаются в грубую, если уж не пошлую, попытку сказать об этом человеке так, чтобы не было скучно слушателю. Потому что на фоне своих стихов Виталий Дмитриев — не черный квадрат Малевича, но достоевские ночи Санкт-Петербурга, не «Марш шахтеров» в интерпретации Хренникова, но гитарный перебор квартирников (читать: кухонь) 60-х тире 70-х годов, а, может быть, даже 30-х (прошлого, позапрошлого века?), звучащий под присмотром початой бутылки недорогого вина. Возникает чувство, будто соприкасаешься с чем-то вневременным. У меня такое чувство возникало, когда, откинув навязанное окружающими восприятие стихов Мандельштама как чего-то непостижимо сложного, в моем сознании по степени ясности они (стихи Мандельштама) начинали соперничать с пушкинской поэтикой.
Я бреду вдоль Невы, любуюсь державным закатом
и, ты знаешь, счастлив.
Честное слово.
Теперь даже не хочется рассуждать о том, что лучше: наполовину пустой или наполовину полный стакан. Просто выливаешь содержимое одного в другой и пьешь до дна.
Когда сквозь это время как игла,
раздвинув черно-белые волокна,
жизнь проскользнет, укутанная в кокон
стихов моих, и, краше чем была,
ранимая и влажная душа
протиснется, как бабочка, на волю,
расправленными крыльями шурша,
не зная унижения и боли,
мне будет абсолютно все равно.